той процедурой.
   - Дело плохо, - сказал вдруг Робер.  -  Посмотри,  многие  эсэсовцы  не
пошли в  подземелье.  И  капо  остались  -  вон,  видишь,  мордастый  Отто
прохаживается, а там сейчас прошел Рупперт...  Дело  плохо,  говорю  тебе,
Клод. Никаких самолетов нет, сам видишь.
   Подошел польский  врач  Казимир.  Он  тоже  был  очень  встревожен.  На
лагерном жаргоне, примешивая немногие известные ему французские слова,  он
сказал, что вчера прибыл товарный  поезд  и  один  вагон  разгружал  лично
начальник лагеря с двумя своими помощниками. Таскали они  какие-то  ящики.
Кроме того, ему известно, что все выходы из подземелья замурованы, остался
лишь один, а неподалеку от него в скале высверлена большая нища. По мнению
Казимира, эсэсовцы решили уничтожить  сразу  всех  заключенных  -  ведь  в
подземелье сейчас более двадцати тысяч людей, и если  завалить  выход,  то
все они там погибнут.
   Мы давно опасались такого финала и сейчас сразу поняли, что  это  может
быть правдой. Робер и Казимир поглядели на меня.
   -  Что  же  делать?  -  беспомощно  спросил  я.  -  Ведь  некогда  даже
обдумывать...
   - Выход пока один: ты должен оседлать Бранда. Можешь ты его найти?
   Я  кивнул.  Тело  стало  невесомым  и  будто  чужим,  голова   казалась
прозрачной и хрупкой, все вокруг начало туманиться и двоиться. Я знал, что
это означает: Свободу и Власть. Я уже не видел двухэтажных коек  ревира  с
пожелтевшим, застиранным бельем, не видел странных рыжевато-синих  потеков
на грубо выбеленных стенах. Я лишь смутно ощущал, как кто-то  усадил  меня
на табурет, как голос Робера произнес:
   - Ты его видишь?
   Я его видел. Начальник лагеря Пауль Бранд стоял  на  широких  бугристых
ступенях лестницы, вырубленной в скале. Неподалеку  зиял  огромным  темным
отверстием вход в подземелье. Сухое, костистое лицо Бранда было искривлено
гримасой недовольства, он постукивал стеком о  высокие  сапоги,  зеркально
блестевшие на солнце.
   - И вы ручаетесь, что этого будет достаточно? -  раздраженно  спрашивал
он.
   - Разумеется, герр штандартенфюрер!  -  с  убеждением  отвечал  румяный
крепыш Отто Лехнер, его помощник. -  Это  научно  рассчитанная  порция  на
такую кубатуру.
   - Я знаю эти расчеты, - мрачно говорил Бранд. - Но  ведь  тут  двадцать
две тысячи заключенных. И потом в газовых камерах все наглухо  заперто,  и
циклон сыплют сверху, через отверстия. А тут? Самое большее, что мы можем,
- бросить открытые банки внутрь... и то с опасностью для жизни.
   - Они наденут противогазы, - с готовностью отвечал Лехнер, указывая  на
двух эсэсовцев, понуро стоявших у входа в подземелье.
   - Да вы представляете себе, что начнется, если мы будем  швырять  туда,
внутрь, эти банки с циклоном? Нет, я против. Взорвать и завалить выход,  и
только. Они и без газа отправятся на тот свет.
   Лехнер был явно недоволен.
   - Как вам будет угодно, герр штандартенфюрер, - отвечал он. - Но  тогда
придется надолго поставить часовых с ракетами у всех  выходов.  Иначе  они
пробьются на волю. Инструменты там есть...
   Я сказал товарищам, о чем говорят Бранд и  Лехнер.  Я  улавливал,  что,
кроме Робера и Казимира, рядом со  мной  находится  еще  кто-то.  Потом  я
узнал, что это был немецкий коммунист Бруно  Шефер  -  он  тогда  лежал  в
ревире с громадной  флегмоной  на  бедре.  Все  остальные  члены  лагерной
организации были в подземелье.
   - Ну, пробуй, пробуй, Клод! -  говорил  Робер.  -  Внуши  ему,  что  он
боится.
   Я молчал:  мне  всегда  трудно  было  говорить  в  таком  состоянии.  Я
чувствовал, впрочем, что  Бранд  и  так  боится.  Боится  ответственности,
наказания. Но боится и ослушаться приказа.
   - Ты можешь что-нибудь сделать? - спрашивал Робер.
   Я пробовал ответить - и не смог. Я напрягал всю свою  волю,  приказывая
Бранду: "Ты этого не хочешь, ты  боишься,  из  этого  ничего  хорошего  не
выйдет, ты боишься, ты не  можешь  брать  ответственности  на  себя..."  Я
видел,  что   надменно-брюзгливая   мина   Бранда   сменилась   выражением
растерянности и страха. Он медлил, опустив голову и помахивая стеком.  "Ты
боишься! - кричал я ему из дощатого барака ревира. - Тебе  очень  страшно!
Отвечать за это придется тебе, а не другим! Ты боишься, пошли  они  все  к
черту, ты боишься!"
   Кто-то осторожно обтер  мне  лицо  чем-то  приятно  холодным,  влажным.
Товарищи всегда говорили, что на меня в таком состоянии страшно  смотреть,
- я бледнею до синевы, обливаюсь потом, и чувствуется, в каком я  страшном
напряжении.
   Бранд поднял голову, в его глазах было выражение испуга.
   - Ничего из этого не выйдет, - сказал он  глухим  голосом.  -  Отвечать
придется мне в случае чего. Дайте отбой тревоги, и пускай они все выходят.
   Лехнер очень удивился, по-видимому, но молча откозырял и  ушел.  Вскоре
над лагерем завыли  сирены,  и  заключенные  длинной  нестройной  шеренгой
потянулись из подземелья.  Бой  был  выигран,  и  я  потерял  сознание  от
усталости.  Я  просто  свалился  с  табуретки,  и  Робер  еле  успел  меня
подхватить и отнести на койку.
   - Бог нас спас, только бог! - крестясь, повторял в  тот  страшный  день
вышедший из подземелья польский священник. - Мы видели, что они затеяли, и
смерть глядела нам прямо в глаза. Но бог отвел руку убийц...
   Я уже пришел в себя и слушал это, лежа рядом на койке. Бог...  Вот  он,
твой бог, валяется на койке в грязном полосатом тряпье и рукой  шевельнуть
не в силах от истощения. К этому времени в лагере опять  начался  жестокий
голод, посылки от семей и с востока и с запада перестали  приходить,  даже
скудное лагерное продовольствие поступало с перебоями. Я недавно глянул  в
зеркало в умывальной и невольно отшатнулся  -  жуткая  грязно-белая  кожа,
обтянутые  скулы,  провалившиеся  глаза,  уши   торчат,   волосы   коротко
острижены, голова кажется бесформенной, бугристой  от  шишек  и  чирьев...
Бог... ходячий скелет, как и все кругом... "И все-таки я сотворил чудо", -
вяло подумал я и тут же заснул.
   Затея с подземельем больше не повторялась. Правда, после  этого  случая
многие выкопали себе тайные укрытия и  во  время  тревоги  прятались  там,
чтобы не ходить в  подземелье:  эсэсовцы  не  очень  тщательно  обыскивали
лагерь, им было  не  до  того,  налеты  повторялись  все  чаще.  Но  Бранд
окончательно решил плюнуть на приказы из Берлина. Я ему, правда, время  от
времени внушал это, но думаю, что  он  и  без  моего  воздействия  уже  не
решился бы вторично затевать всю эту историю.


   - Что ты вспоминал? Подземелье? - спрашивает  Робер.  -  Да,  это  было
здорово. Но все это продолжалось максимум десять минут. А вот  история  со
списком!
   Да, это было сложно и трудно. Я не думал, что выдержу. Без помощи  я  и
не выдержал бы. Капо Шумахер через своих  пособников  разузнал  кое-что  о
лагерной организации. Он составил список - я потом _увидел_ этот список на
столе Бранда, там были и члены организации и люди,  никакого  отношения  к
организации не имевшие,  но  чем-то  не  угодившие  Шумахеру.  Нужно  было
действовать немедленно и решительно. Мы разработали  план,  но  почти  все
зависело от того, выдержу ли я...
   - Да, так вот: если ты  выдержал  тогда,  почему  ты  боишься,  что  не
выдержишь теперь? - спрашивает Робер.
   - Это ведь совсем другое...  -  нерешительно  говорю  я  после  долгого
раздумья. - Я был все-таки намного моложе...
   Робер нетерпеливо взмахивает рукой.
   - Ну при чем тут возраст? Ты и сейчас не старик. А  по  характеру  тебе
легче и естественней любить, чем ненавидеть. Так что действие,  наполовину
продиктованное ненавистью, было для тебя вдвойне трудным. Разве не таи?
   Я стараюсь припомнить, что я тогда чувствовал. Ненависть? Вряд ли,  мне
было уже не до этого. Просто - адское напряжение и... да, тоже страх,  что
я не выдержу и тогда все пропало. Тогда - пытки для десятков людей, смерть
для сотен, а может, и тысяч... То есть я знал это, но старался об этом  не
думать.
   Нельзя было думать об этом. Вообще ни о чем нельзя было  думать.  Нужно
было все время видеть Бранда, его красное, изрезанное морщинами лицо,  его
водянистые голубые глаза и  говорить  ему:  "Ты  знаешь,  что  капо  кухни
Шумахер - вор, наглый вор, что он и тебя обкрадывает  и  позорит  и,  чего
доброго, потащит за собой на суд, а потом на Восточный фронт.  Тебе  давно
пора с ним расправиться. Список, который  он  тебе  подсунул,  -  сплошное
вранье, он  просто  старается  отвлечь  твое  внимание  от  своих  грязных
махинаций".
   Я в это время уже знал, что  лучше  всего  удается  внушение,  если  не
просто приказываешь,  но  при  этом  заранее  видишь,  как  тот,  кому  ты
посылаешь приказ, выполняет его. Надо  во  всех  подробностях  представить
себе, что и как он делает, а потом... потом сразу  освободиться  от  этого
образа, будто вытолкнуть его из себя. При этом нужны перерывы в действии -
для разрядки и нового  накапливания  энергии.  Я  рассчитал,  что  в  этой
операции такие перерывы в принципе возможны,  и  решился,  для  начала  по
крайней мере, прибегнуть к самому верному способу.
   Я знал, что  товарищи  все  подготовили  там,  у  Шумахера,  и  поэтому
отчетливо представил себе, как Бранд берет список, застегивает  мундир  на
все пуговицы и своим деревянным прусским шагом направляется к бараку,  где
живет Шумахер. Он быстро проходит, почти  пробегает  по  коридору,  ударом
ноги распахивает дверь и... Тут его, собственно, можно было бы  отпустить.
Он и сам сделал бы  все,  что  нам  нужно,  увидев,  как  Шумахер  делится
награбленным продовольствием со своим любимчиком Вилли, он и сам начал  бы
обыскивать все шкафы, перерыл бы постель и нашел бы и золотые  коронки,  и
кольца, и портсигары, которые Шумахер выменивал путем сложных комбинаций у
обслуживающих крематорий и у команды "Канада".  Но  мне  нужно  было  еще,
чтобы Бранд в ярости разорвал список и швырнул его в лицо Шумахеру, в  это
наглое,  сытое  лицо  с  телячьими  глазами,  теперь  некрасиво,   пятнами
побелевшее и исказившееся от животного страха. Он сделал это,  я  отключил
образ и сразу почувствовал себя опустошенным.
   Обливаясь холодным  потом  и  стуча  зубами,  я  смотрел  сквозь  туман
смертельной усталости на сосредоточенные, напряженные лица товарищей.
   - Выпьешь? - спросил Марсель Рише. Он протянул мне помятую  алюминиевую
кружку; на дне ее колыхалась синеватая  пахучая  жидкость  -  разбавленный
медицинский спирт.
   Я покачал головой. Я знал, что алкоголь может усилить  мою  способность
видеть и действовать, но уж очень я был слаб. Все плыло и туманилось перед
глазами, и я не понимал, откуда возьму силы, чтобы действовать дальше.
   - Мне бы кофе... или кофеину, - еле выговорил я.
   Я до сих пор  не  знаю,  где  и  как  раздобыли  мне  кружку  горячего,
крепкого, сладкого кофе. И два белых сухаря. Я вернулся  к  жизни.  Голова
стала ясней, туман, перед глазами рассеялся, и я  снова  увидел  маленькую
комнату врача при ревире,  дощатые  стены  с  паклей,  торчащей  в  щелях,
электрическую лампочку с колпаком из пожелтевшего газетного листа...
   Пригибаясь по привычке в дверях, вошел Длинный Курт и посмотрел на меня
с тем характерным выражением острого любопытства и тревоги, к  которому  я
уже успел привыкнуть: так смотрели на меня все, кто знал об _этом_.
   - Бранд потащил Шумахера к проволоке, - сказал  Курт.  -  Он  зол,  как
тысяча чертей.
   Теперь  мне  следовало  включаться.  Я  должен  был  заставить   Бранда
немедленно доложить о случившемся начальству главного лагеря, Маутхаузена,
-  Бранд  был  начальником  нашего  филиала,  Гузена.  Если   он   сообщит
начальству, делу уже нельзя будет дать обратный ход.  Клочки  разорванного
списка успели подобрать и уничтожить, но если Шумахер выкрутится из  этого
дела, он снова составит список и снова найдет  способ  его  подсунуть.  Он
ловок и хитер. Франц Шумахер,  мюнхенский  карманный  вор,  капо  лагерной
кухни, но мы его перехитрим. Пускай он простоит ночь у  проволоки,  щелкая
зубами от холода, а утром получит  двадцать  пять  горячих  да  в  придачу
дюжину крепких затрещин и пинков, пускай отправляется в штрафную  команду,
в главный лагерь. Разжирел на краденых харчах, подлец,  да  еще  мало  ему
показалось, что обворовывал голодных и беззащитных,  захотел  выслужиться,
захотел кровью запить жирную жратву - так получай от нас сполна!  Получай,
сытая скотина! Ты до поры  до  времени  был  не  хуже,  даже  лучше  своих
дружков, ты был слишком ленив и жирен, чтоб много драться, и мы не думали,
что именно о тобой придется рассчитываться раньше, чем с  другими,  но  ты
сам сунул голову в петлю - так вот тебе, получай, что выбрал!
   - Нет, я ненавидел его, ненавидел, как все, - говорю я Роберу, вспомнив
все это. - Мне тогда ненависть не казалась неестественной.
   - И все-таки тебе было очень тяжело, - отвечает Робер, пристально глядя
на меня. - Ты припомни, как получилось тогда с Кребсом!
   С Кребсом! Да, действительно... Это было совсем неожиданное осложнение.
Тот же Длинный Курт прибежал и сказал, что к ревиру идет Кребс.
   - Какого дьявола ему понадобилось в ревире, да еще в такой поздний час?
- удивился Робер, которому он это шепнул на ухо.
   Курт пожал плечами  и  поглядел  на  меня.  Я  как  раз  в  эту  минуту
отключился от Бранда. Я испытывал то особое  чувство  облегчения,  которое
означало, что внушение удалось. Это  очень  хорошее,  сильное  и  какое-то
чистое чувство. "Чистое", наверное, не то слово,  но  по  крайней  мере  в
лагере  оно  соответствовало  сути:  я  никогда  не  применял  там   своих
способностей в нечистых, нечестных целях.
   Услышав  имя  Кребса,  я  встревожился.  Даже  не  только  потому,  что
появление эсэсовца ночью, в неположенном мосте  почти  наверняка  означает
беду.  Моя  тревога  была  несколько  иного  свойства.  Дело  в  том,  что
обершарфюрер Кребс был одним из моих "подопечных". Я уже не раз приказывал
ему, и он довольно послушно  выполнял  приказы.  Сейчас,  отключившись  от
Бранда, я сразу почувствовал, что Кребс ищет меня. Я не успел  перехватить
его, внушить, чтоб он забыл  об  этом  намерении,  -  по  коридору  ревира
прогромыхали подкованные сапоги, и Кребс распахнул  дверь  комнаты  врача,
где я сидел.
   Я смотрел на него, пытаясь сообразить, что  ему  нужно.  Кребс  был  на
редкость  красивый  парень,  этакий  идеал  арийца:  белокурый,   румяный,
голубоглазый, с четкими, правильными чертами лица. Если б он не косил  так
здорово, с него можно было бы плакаты писать. Он смотрел  на  меня  своими
разбегающимися глазами - один в  темное  окно,  до  половины  занавешенное
накрахмаленной марлей, другой в угол, - а я ловил его мысли и никак не мог
понять, в чем дело. Я тогда  еще  не  знал,  что  при  такой  связи  может
возникнуть спонтанный контакт, особенно когда я напряженно  работаю.  Тот,
кто уже принимал от меня телепатемы, может внезапно, помимо моей  и  своей
воли, включиться в цепь контакта, не имеющего к нему  никакого  отношения.
Так вот и получилось у меня с Кребсом. Я, наконец, уловил: он  понятия  не
имеет, что его заставило прийти сюда, и уже начинает  злиться.  Но  я  был
слишком истощен экспериментом  с  Брандом  и  не  мог  сразу,  без  отдыха
перестроиться на Кребса. А тот злился все больше, но пока помалкивал.  Все
тоже молчали.
   - Вы нездоровы, герр обершарфюрер? - спокойно спросил врач Казимир.
   - Не твое дело! - оборвал его Кребс.  -  Вы  что  тут  делаете?  Почему
собрались?
   - Привели больного, - все так же спокойно  ответил  врач,  указывая  на
меня. - У него сердечный приступ. Сейчас я  сделаю  ему  укол.  Кофеин,  -
добавил он.
   Казимир быстро приготовил шприц  и  сделал  мне  укол.  Кребс  все  еще
колебался: он был сбит с толку, не знал, зачем пришел. Тут я  почувствовал
себя лучше и начал командовать. Кребс повернулся и молча  ушел.  Тогда  мы
стали совещаться, как с ним быть.
   - Если он будет вот так, без толку лазить за тобой, мы все  пропали,  -
сказал Марсель.
   - А если и другие? - предположил Робер.
   Я ничего не мог сказать, для меня  это  было  совсем  неожиданно,  и  я
здорово   встревожился.   Хорошенькое   дело,   вот   такие    спонтанные,
непроизвольные контакты с эсэсовцами и капо! К чему это может привести?
   - Насчет других пока ничего не известно, -  сказал  Казимир,  -  а  вот
Кребса, пожалуй, придется убрать.
   С этим все согласились - тем более что Кребс считался  одним  из  самых
злобных надсмотрщиков в каменоломнях и  на  его  совести  были  уже  сотни
застреленных, затоптанных сапогами, забитых плеткой  узников.  Недавно  он
завел собаку, здоровенную темно-серую овчарку,  и  теперь  тренировал  ее,
стараясь добиться, чтобы Рекс различал, когда хозяин  приказывает  хватать
заключенных за ноги, а когда прямо вцепляться в горло. Рекс пока что плохо
разбирался в этих тонкостях...
   Мы  начали  обсуждать,  что  и  как  сделать.  Убивать   Кребса   было,
разумеется, нельзя:  за  убийство  эсэсовца  жестоко  поплатился  бы  весь
лагерь. Скомпрометировать его было пока невозможно: Кребс не участвовал  в
спекуляциях и кражах, и вообще, по нашим сведениям, за ним никаких  особых
нарушений не числилось. Эсэсовский ангелочек, такой же идеальный, как  его
арийское косоглазое лицо. Оставалось одно - симулировать самоубийство.
   Это можно было сделать, в сущности, одним путем  -  послать  Кребса  на
проволоку.
   - Ты же понимаешь, Клод, - сказал Робер. - Без тебя нам не справиться с
этим молодчиком. Ты как, в форме?
   Я молча кивнул. Кофеин  для  меня  доставали  "с  воли"  путем  сложных
комбинаций. Действовал он безотказно: мне даже  не  приходилось  напрягать
волю, чтобы _видеть_; энергия расходовалась только на внушение.
   План мы разработали такой: вывести Кребса из его комнаты, где он сейчас
сидит по моему приказу,  и  заставить  пойти  к  проволоке  неподалеку  от
сторожевой вышки, чтоб часовой видел и потом мог  подтвердить,  что  Кребс
сам бросился на проволоку. Все это было нетрудно,  за  исключением  самого
последнего действия: такого  приказа  Кребс  не  сможет  выполнить,  страх
смерти пересилит любое внушение.
   - А ты внуши ему, что проволока не  под  током,  -  посоветовал  Робер,
когда я объяснил это.
   Я задумался.
   - Даже если не под током, какого  ему  черта  трогать  проволоку?  Чтоб
проверить? - сказал Марсель. - Нет, это не то...
   - Я знаю, что надо сделать, - заявил Казимир. - Ты ему внуши, что через
проволоку лезет заключенный. И пускай он его схватит. Верно?
   Это была блестящая идея. Я "вывел" Кребса к проволоке. Я видел, как  он
идет,  привычно  печатая  шаг,  и  прожекторы  на   вышках   равномерными,
медленными взмахами рубят тьму,  обливают  белым  мертвым  светом  ладную,
статную фигуру Кребса и уходят дальше, двигаясь плавно и ритмично,  как  в
зловещем танце. Я увидел,  как  Кребс  нерешительно  остановился  у  самой
проволоки. Тут я выключил зрение, мне было уже не до  этого.  Я  начал  во
всех деталях представлять себе, как Кребс видит фигуру в полосатой одежде,
видит, как узник, озираясь, подбегает к проволоке  и  начинает  взбираться
вверх. Видит даже кожаные перчатки на руках заключенного и  понимает,  что
это он надел для защиты от колючей проволоки. "Ведь он убежит! - внушал  я
Кребсу. - Хватай его!" Я представил себе, как Кребс молча,  одним  прыжком
оказывается возле заключенного и яростно хватает его обеими  руками,  чтоб
стащить на землю, затоптать начищенными сапогами, избить до полусмерти,  а
потом поволочь на допрос, на новые  пытки.  Я  представил  все  это  ярко,
точно, детально, вплоть до последней слепящей вспышки - и, словно толчком,
выбросил из себя этот образ.
   Я медленно открыл глаза, возвращаясь в комнату при ревире.
   - Ну как? - спросил тревожно Робер.
   - Удалось, - еле выговорил я.
   Мне не нужно  было  идти  к  проволоке,  чтоб  увидеть  там  скорченное
смертной судорогой тело