аюсь самоубийством, - сказал водитель.
   - Да вы не волнуйтесь, - сказал Траут.
   - А мой брат еще хуже делает, - сказал водитель. - Он работает на заводе,
где вырабатывают  всякие  химикалии,  чтобы  убивать  деревья  и  посевы  во
Вьетнаме.
   Вьетнамом называлась такая страна, где Америка старалась отучить людей от
коммунизма  путем  сбрасывания  на  них  всякой  пакости  с  самолетов.   Те
химикалии, о которых говорил водитель, должны  были  изничтожить  листву  на
деревьях, чтобы коммунистам некуда было прятаться от самолетов.
   - Вы только не волнуйтесь, - сказал Траут.
   - А в конце концов и брат мой самоубивается, - сказал водитель. -  Вообще
так  выходит,  что  какую  бы  работу  ни  делал  американец,  все  ведет  к
самоубийству.
   - Правильно подмечено, - сказал Траут.

   - Не понимаю, всерьез вы говорите или нет, - сказал водитель.
   - Я и сам не пойму, пока не установлю, серьезная штука жизнь или  нет,  -
сказал Траут - Знаю, что жить опасно и что жизнь тебя здорово может прижать.
Но это еще не значит, что она вещь серьезная.

   Конечно, после того, как Траут стал знаменитостью, самой  большой  тайной
для всех так и остался вопрос - шутит он или нет. Одному особенно настырному
типу Траут сказал, что, когда он шутит, он всегда втайне  скрещивает  пальцы
.
   - И прошу вас заметить, - добавил Траут, - что, давая вам  эту  ценнейшую
информацию, я скрестил пальцы.
   И так далее...
   Чем-то он людей ужасно раздражал. Через час-другой и водителю  надоело  с
ним разговаривать. Траут воспользовался этим его молчанием и  стал  сочинять
рассказ против охраны природы. Он его назвал "Гильгонго".
   В "Гильгонго" описывалась некая планета, очень несимпатичная, потому  что
там шло непрестанное размножение.
   Рассказ начинался с большого банкета в честь человека, который совершенно
истребил породу прелестных маленьких медвежат - панда. Он посвятил этому всю
свою жизнь. Для банкета был заказан специальный сервиз, и гостям разрешалось
уносить тарелки с собой на память. На каждой тарелке красовалось изображение
медвежонка-панда и дата банкета. Под картинкой стояло слово
   ГИЛЬГОНГО!!!

   На языке планеты это слово означало: "Истреблен!"

   Люди радовались, что  медвежата  уже  "гильгонго",  потому  что  на  этой
планете и так было слишком много разных видов и почти каждый час  появлялись
все новые и новые разновидности. Совершенно  невозможно  было  привыкнуть  к
невероятному разнообразию животных и растений, кишмя кишевших вокруг.
   Люди всеми способами старались сократить количество новых существ,  чтобы
жизнь стала более уравновешенной. Но сладить с творчеством природы  им  было
не под силу. В конце концов планета задохнулась  под  живым  пластом  в  сто
футов толщиной.  Пласт  этот  состоял  из  скалистых  голубей,  и  орлов,  и
буревестников с Бермудских островов, и серых журавлей .

   - Хорошо, хоть у нас тут оливки, - сказал водитель.
   - Как? - спросил Траут.
   - Могли бы везти и чего похуже...
   - Верно, - сказал Траут. Он совершенно забыл, что главной их  целью  было
доставить семьсот восемь тысяч фунтов оливок в Талсу, штат Оклахома.

   Водитель поговорил и о политике.
   Траут никогда не мог отличить  одного  политикана  от  другого.  Все  они
казались ему одинаковыми восторженными обезьянами.

   Грузовик остановился у закусочной. Вот что было написано на вывеске  этой
закусочной:



   И они стали есть.
   Траут увидал слабоумного, который тоже ел. Этот слабоумный белый  мужчина
находился под наблюдением белой сиделки. Говорить слабоумный не мог, и ел он
с трудом. Сиделка повязала ему на шею слюнявчик.
   Но аппетит у этого  больного  был  потрясающий.  Траут  смотрел,  как  он
набивает рот вафлями,  свиной  колбасой  и  запивает  апельсиновым  соком  и
молоком. Траут поражался, до чего этот слабоумный похож на большое животное.
Изумляло и то, с каким восторгом  этот  идиот  подтапливал  себя  калориями,
которые должны были продлить его жизнь еще на целый день.
   Траут так и подумал. "Накапливает топливо еще на день".

   - Извините, - сказал водитель, - пойду сделаю лужицу.
   - Там, откуда я родом, - сказал Траут, - "лужицами" называют зеркала.
   - В жизни не слыхал такого, - сказал водитель и повторил -  Лужицы  -  Он
ткнул пальцем в зеркало на автомате для сигарет. - Вы это зовете "лужицей"?
   - А вам не кажется, что похоже? - спросил Траут.
   - Нет, - сказал водитель. - А вы-то откуда родом?
   - Родился на Бермудских островах, - сказал Траут. Через  неделю  водитель
рассказал своей жене, что на Бермудских островах зеркала  зовут  "лужицами".
Жена рассказывала об этом всем своим знакомым.


   Когда Траут с водителем  возвращались  к  грузовику,  Траут  впервые  как
следует, целиком рассмотрел это средство передвижения  издали.  На  боковине
грузовика  огромными  оранжевыми  буквами,  в  восемь  футов  высотой,  было
написано название. Вот оно:

   Траут подумал: интересно, что при виде  этой  надписи  подумает  ребенок,
который только что научился читать. Ребенок решит, что это  -  очень  важная
надпись, раз кто-то  так  расстарался,  что  написал  ее  этакими  огромными
буквами.


   И тут Килгор Траут, как будто и он был ребенком, прочел вслух  надпись  и
на другом грузовике. Надпись была такая:

Глава одиннадцатая

   Двейн Гувер проспал в новой гостинице "Отдых  туриста"  до  десяти  часов
утра. Он прекрасно отдохнул. Он заказал Завтрак Номер Пять -  при  гостинице
был отличный ресторан, который назывался "Ату  его!".  Прошлым  вечером  все
гардины были задернуты. Теперь их раздвинули во всю ширь. И  солнечный  свет
хлынул внутрь.
   За соседним столом,  в  таком  же  одиночестве,  сидел  Сиприан  Уквенде,
нигериец  из  племени  индаро.  Он  просматривал  разнесенные  по   рубрикам
объявления в одной из газет Мидлэнд-Сити "Горнист-обозреватель".  Ему  нужно
было жилье подешевле.  Пока  он  осваивался,  главная  окружная  больница  в
Мидлэнд-Сити оплачивала его счета в гостинице,  но  в  последнее  время  там
что-то забеспокоились.
   Ему нужна была еще и женщина или, скорее, целый  гарем  -  пусть  бы  они
ублажали своего повелителя. Его так и распирали  страсти  и  гормоны.  И  он
тосковал по  своим  родичам-индаро.  Там,  на  родине,  он  мог  перечислить
поименно шестьсот родичей.
   Лицо Уквенде было совершенно  бесстрастно,  когда  он  заказывал  Завтрак
Номер Три с тостами из пшеничного хлеба. Но под этой маской  таился  молодой
парень, которого поедом ела тоска по дому, и к тому же  он  почти  дошел  до
ручки от распаленной похоти.

   Двейн Гувер сидел на расстоянии всего шести футов от Уквенде, уставившись
в окно на забитую машинами и залитую солнцем автостраду.  Он  сознавал,  где
находится.  Вот  знакомый  кювет,  отделяющий  стоянку  при   гостинице   от
автострады, - бетонный желоб, по которому инженеры пустили  Сахарную  речку.
За ним - знакомый барьер из упругой стали, чтобы грузовые и легковые  машины
не сваливались в Сахарную речку. За ним проходили три  знакомые  полосы,  по
которым движение шло на запад, и дальше -  знакомая  разделительная  полоса,
поросшая травой. После нее шли три знакомые полосы на восток и потом - снова
знакомый заградительный барьер из стали. Дальше был знакомый аэропорт  имени
покойного Вилла Фэйрчайлда, а еще дальше за ним - знакомые поля и луга.

   Да,  за  окном  все  было  плоским  донельзя  -  плоский  город,  плоские
пригороды, плоский округ. Когда Двейн был еще малышом, он думал,  что  почти
все люди живут на плоской земле  без  единого  деревца.  Он  воображал,  что
океаны, и горы, и леса сохранились  только  в  заповедниках  и  национальных
парках. В третьем классе маленький Двейн нацарапал сочинение, где доказывал,
что необходимо  создать  национальный  парк  в  излучине  Сахарной  речки  -
единственного сколько-нибудь заметного "водохранилища"  в  восьми  милях  от
Мидлэнд-Сити.
   И Двейн произнес название этой знакомой речки про себя,  чтобы  никто  не
слышал: "Сахарная речка".

   Теперь Сахарная речка, у той излучины, где, по мнению маленького  Двейна,
следовало разбить национальный парк, была  всего  в  два  дюйма  глубиной  и
пятьдесят  ярдов  шириной.  А  вместо  национального  парка   там   устроили
Мемориальный центр искусств имени Милдред Бэрри. Он был очень красивый.
   Двейн нащупал свой лацкан, а на нем - значок. Он отколол его, потому  что
совершенно не помнил, что там  написано.  Вот  что  было  написано  на  этом
значке:



   Время от времени  Сахарная  речка  разливалась.  Двейн  помнил,  как  это
бывало.  На  такой  плоской   местности   вода,   разливаясь,   представляла
удивительно красивое зрелище. Сахарная речка бесшумно выходила из берегов  и
расстилалась широкой гладью, в которой без всякого  риска  могли  плескаться
дети.
   По этой зеркальной глади местные  жители  сразу  замечали,  что  живут  в
долине, они считали себя "горцами", так как жили на склонах  холма,  который
повышался на целый дюйм с каждой милей, отделяющей город от Сахарной речки.
   Двейн снова неслышно произнес это название: "Сахарная речка".

   Двейн кончил завтракать  и  стал  надеяться,  что  его  душевная  болезнь
прошла, что перемена места и спокойный ночной сон вылечили его.
   Дурные вещества, не вызывая у него никаких  странных  явлений,  позволили
ему пройти через гостиную и коктейль-бар,  который  еще  не  открывался.  Но
когда он вышел из  боковой  двери  коктейль-бара  и  ступил  на  асфальтовую
прерию, окружавшую и его гостиницу, и принадлежащую ему контору  по  продаже
автомобилей "понтиак", он обнаружил, что кто-то превратил  асфальт  в  некое
подобие трамплина.
   Асфальт пружинил под ногами Двейна.  Он  прогнулся  под  тяжестью  Двейна
гораздо ниже уровня земли, потом поднял его немного вверх. Двейн оказался  в
неглубокой как бы резиновой ямке. Он  сделал  второй  шаг  в  сторону  своей
конторы. Он снова опустился, снова поднялся немного вверх и опять оказался в
новой ямке.
   Он стал озираться кругом - не видит ли кто-нибудь, что  с  ним  творится?
Обнаружился единственный свидетель. Сиприан Уквенде стоял на краю ямки и  не
проваливался. И Уквенде, невзирая на необычайное  состояние  Двейна,  только
сказал:
   - Славный денек.

   Двейн перескакивал из ямки в ямку.
   Так он прочмокал до стоянки подержанных машин.
   Он стоял в ямке, поднял глаза - и перед ним оказался  второй  чернокожий.
Этот  молодой  человек  протирал  тряпкой  темно-коричневый  "бьюик"  модель
"Скай-ларк" 1970 года. Одет он был совсем не для такой работы.  На  нем  был
дешевый синий костюм с белой рубашкой и черным галстуком. И вот еще что:  он
не просто протирал машину - он ее надраивал до блеска.
   Молодой человек продолжал драить машину. Потом он ослепительно  улыбнулся
Двейну и снова принялся наводить блеск на машину.
   Все это объясняется довольно  просто:  молодого  чернокожего  только  что
выпустили из исправительной колонии для взрослых в Шепердстауне.  Ему  нужно
было немедленно найти работу, чтобы не  подохнуть  с  голоду.  И  теперь  он
показывал Двейну, какой он лихой работяга.
   Он с девяти лет скитался по сиротским  приютам,  детским  колониям  и  по
тюрьмам всякого рода. Теперь ему было двадцать шесть лет.

   Наконец-то он свободен!

   Двейн принял молодого человека за плод галлюцинации.

   Молодой человек  старательно  начищал  автомобиль.  Жизнь  ему  ничем  не
светила. У него почти не было воли к жизни. Он считал, что планета -  жуткое
место и что его не должны были посылать сюда.  Где-то  произошла  ошибка.  У
него не было ни друзей, ни родных. Его все  время  перегоняли  из  клетки  в
клетку.
   Он знал название лучшего мира, и этот мир ему часто снился. Название было
тайной. Его бы засмеяли, вздумай он  произнести  его  вслух,  настолько  это
название было ребяческое.
   Стоило молодому чернокожему скитальцу по тюрьмам  захотеть  -  и  он  мог
увидеть это название в любую минуту. Оно вспыхивало огоньками-буквами к  его
мозгу. Вот как оно выглядело:



   У него в бумажнике хранилась фотография Двейна. На стенах  его  камеры  в
Шепердстауне тоже висели фотографии Двейна. Достать их было нетрудно, потому
что  улыбающаяся  физиономия  Двейна  с  его  девизом  красовалась  на  всех
объявлениях, которые он давал в местной газете. Фотография  менялась  каждые
полгода. Девиз оставался неизменным в течение двадцати пяти лет.
   Вот какой это был девиз:
   СПРОСИ ЛЮБОГО -
   ДВЕЙНУ
   МОЖНО ВЕРИТЬ.

   Бывший арестант еще раз улыбнулся Двейну. Зубы у него были  изумительные.
Зубоврачебное обслуживание в Шепердстауне было первоклассное. Еда - тоже.
   - Доброе утро, сэр, - сказал Двейну  молодой  человек.  Он  был  ужасающе
наивен. Ему еще так много предстояло узнать. Например, он совсем  ничего  не
знал о женщинах. Франсина Пефко была первой женщиной, с которой он заговорил
за последние одиннадцать лет.
   - Доброе утро, - сказал Двейн. Он сказал это очень тихо,  чтобы  не  было
слышно поодаль - на тот случай, если он беседует с галлюцинацией.
   - Сэр, я с большим интересом читал ваши  объявления  в  газетах,  и  ваши
объявления по радио тоже  доставляли  мне  большое  удовольствие,  -  сказал
бывший арестант. Весь последний год в тюрьме он был  одержим  одной  мечтой:
настанет день,  когда  он  поступит  на  работу  к  Двейну  Гуверу  и  будет
жить-поживать, добра наживать. Это и будет настоящей волшебной страной.
   Двейн ничего не ответил, и молодой человек продолжал:
   - Я очень старательный, сэр, сами видите. Я слышал о вас только  хорошее.
Я думаю, добрый господь предназначил мне работать на вас.
   - О-о? - сказал Двейн.
   - У нас имена очень похожие, -  сказал  молодой  человек,  -  это  добрый
господь нам знак подает.
   Двейн Гувер не стал спрашивать, как его зовут, но молодой человек  и  так
ему сказал:
   - Меня зовут Вейн Гублер, сэр, -  сияя,  сообщил  он.  Повсюду  в  районе
Мидлэнд-Сити это была самая обычная фамилия для черномазых - Гублер.

   Двейн Гувер  разбил  сердце  Вейна.  Гублера:  он  неопределенно  покачал
головой и пошел прочь.
   Двейн вошел  в  свой  демонстрационный  зал.  Земля  под  ним  больше  не
пружинила, но зато он  увидел  нечто  совершенно  необъяснимое:  сквозь  пол
демонстрационного зала проросла пальма. Дурные вещества Двейна заставили его
начисто забыть про Гавайскую неделю. Ведь и эту пальму Двейн  придумал  сам.
Это был спиленный телеграфный столб, обернутый рогожами. На верхушке  столба
были прибиты гвоздиками настоящие  кокосовые  орехи.  Из  зеленого  пластика
вырезали нечто вроде пальмовых листьев.
   Пальма так ошеломила Двейна, что он чуть не сомлел. Потом он огляделся  и
увидел, что все кругом усеяно ананасами и укулеле.


   И вдруг он узрел нечто  совсем  невероятное.  Его  главный  агент,  Гарри
Лесабр, с опаской приближался к нему,  облаченный  в  светло-зеленое  трико,
соломенные сандалии, юбочку из травы и розовую фуфайку такого вида:

   Гарри весь уик-энд обсуждал с женой: догадался  ли  Двейн,  что  Гарри  -
любитель наряжаться в  женское  платье,  или  не  догадался.  Они  пришли  к
заключению, что у Двейна не  было  ни  малейшего  повода  подозревать  такие
склонности. Гарри никогда не заговаривал с Двейном о женских тряпках. Он  ни
разу не участвовал в конкурсе красоты для травести и  вообще,  не  в  пример
многим травести в  Мидлэнд-Сити,  не  вступал  в  большой  Клуб  травести  в
Цинциннати. Он никогда в жизни  не  посещал  местный  бар,  где  встречались
травести. Бар находился в подвале фэйрчайлдовского отеля  и  назывался  "Наш
старый добрый погребок". Никогда он не менялся стереофотографиями с  другими
травести, никогда не подписывался на их журналы.
   Гарри и его жена решили, что никакого намека в словах Двейна  не  было  и
что Гарри лучше почуднее нарядиться на Гавайскую неделю, а то как  бы  Двейн
его не выставил.
   И вот Гарри предстал перед Двойном, порозовев от  страха  и  волнения.  В
этот миг  он  чувствовал  себя  расторможенным,  прекрасным,  обаятельным  и
свободным от всего.
   Он приветствовал Двейна гавайским словом, которое значило одновременно  и
"здравствуй" и "прощай".
   - Алоа! - сказал он.

Глава двенадцатая

   Килгор Траут был еще далеко, но расстояние между ним и Двойном  неуклонно
уменьшалось. Он все еще ехал на грузовике под названием "Пирамида". Грузовик
проезжал по мосту, названному в честь поэта Уолта  Уитмена.  Мост  был  весь
окутан дымом. Теперь грузовик подъезжал к Филадельфии. Плакат при въезде  на
мост выглядел так:



   Если бы Траут был помоложе, он презрительно усмехнулся бы при виде  этого
заявления о братстве, водруженного на краю бомбовой воронки, что было  видно
с первого взгляда. Но в голове Траута уже и мысли не было о том, какой могла
бы и должна быть жизнь на планете, в отличие от  того,  какой  она  была  на
самом деле. Земля никак не могла быть другой,  думал  он,  а  только  такой,
какая она есть.
   Все было нужно. Он увидел старую белую женщину - она  рылась  в  помойном
бачке. Так было  нужно.  Он  увидел  игрушку,  которая  когда-то  плавала  в
ванночке, - маленького резинового утенка,  лежавшего  на  боку,  на  решетке
уличного стока. Он должен был лежать там.
   И так далее.

   Водитель сказал, что вчера был День ветеранов.
   - Угу, - сказал Траут.
   - Вы сами ветеран? - спросил водитель.
   - Нет, - сказал Траут. - А вы?
   - Нет, - сказал водитель.
   Ни тот, ни другой ветераном не был.

   Водитель завел разговор о  друзьях.  Он  сказал,  что  ему  очень  трудно
поддерживать настоящую дружбу, потому что он все время в дороге. Он пошутил:
мол, было время, когда мы говорили "лучшие  друзья".  Он  считал,  что  люди
вообще перестают говорить про "лучших друзей", как только выходят из младших
классов школы.
   Он решил, что Траут, занимаясь таким делом, как установка комбинированных
алюминиевых рам со ставнями, имел все возможности по ходу работы  завязывать
множество прочных дружеских связей.
   - Ведь как получается, - сказал водитель. - Вы работаете с людьми изо дня
в день, устанавливаете эти самые рамы - как же тут не сойтись друг с  другом
поближе?
   - Я работаю один, - сказал Траут.
   Водитель был разочарован.
   - А я думал, что одному не справиться, нужно, по крайней мере, двое.
   - Одного хватает, - сказал Траут. - Любой заморыш и в одиночку справится.
   Но водителю, видно, хотелось, чтобы Траут жил полной и интересной жизнью,
хотелось хоть вчуже порадоваться вместе с ним.
   - Ну, все равно, - упорствовал он. - У вас  есть  приятели,  есть  с  кем
провести  время  после  работы.  Выпить  пивка,  в  картишки   перекинуться.
Анекдотик рассказать.
   Траут только пожал плечами.
   - Вы же ходите каждый день по одним и тем же улицам, - сказал водитель. -
Встречаете столько людей, да и они вас, наверно, знают, потому что  улицы-то
всегда одни и те же. Вы говорите; "Привет", и они вам отвечают: "Привет". Вы
их даже по имени называете. И они вас называют по имени. Если вы влипнете  в
какую-нибудь историю, они вам помогут, потому что вы - из их города. Вы  все
заодно. Видят-то они вас каждый божий день.
   Но Трауту спорить с ним не хотелось.

   Траут все время забывал имя водителя.
   У Траута был один умственный дефект, от  которого  и  я  страдал  в  свое
время. Он совсем не помнил, как  выглядят  разные  люди,  встреченные  им  в
жизни, -  запоминал  только  тех,  чья  фигура  или  лицо  чем-нибудь  резко
отличались от других.
   Например, когда он жил на мысе Код,  он  мог  сердечно  приветствовать  и
называть по имени только одного человека - Алфи Бирза, однорукого альбиноса.
   - Погодка что надо, Алфи! - говорил он.
   - Где это вы пропадали, Алфи? - говорил он.
   - На вас сегодня приятно смотреть, Алфи, - говорил он.
   И так далее.


   А когда Траут жил в Когоузе, он называл по имени только одного человека -