десь я,  -  отозвался от входа в  палатку Макс Белый.  -  И
никакого массового убийства я не допущу.  Здесь надо питомники устраивать,
а не охоту. Это касается и черепах, Така.
     - В  умеренных  дозах,   -  сказал  Такаси.  -  Мы  выступим  в  роли
естественного отбора, потому что Макс соскучился по свежей рыбе.
     - Ты за искателем? - спросил Макс. - Он нам самим нужен.
     - Поэтому Круминьш меня я послал, - скромно ответил Такаси.
     - Нет, - сказал Макс. - Не выйдет.
     - Хорошо.  -  Такаси вздохнул,  как человек, вынужденный обращаться к
крайним мерам. - Кто на той неделе сидел всю ночь, не думая об усталости и
борясь со сном,  потому что следопытам надо было срочно, к утру размножить
какие-то  скучные  снимки?  Кто  консервировал,  задыхаясь от  химикалиев,
рассыпавшиеся в прах бумажки? С сегодняшнего дня вы будете заниматься этой
неприятной работой сами.
     - Хватит, - оборвал его Макс. - Мы ненавидим шантажистов, но поделать
с ними ничего не можем, потому что шантажисты хитры и безжалостны. Пошли в
пещеру. Будешь налаживать этот проклятый искатель.
     - Следопыты  не   любят   признаваться  в   слабостях,   свойственных
обыкновенным людям,  -  позволил  себе  съязвить  Такаси  и  направился  к
палатке.


     Когда Такаси вернулся к Круминьшу и отдал ему искатель,  приближалось
уже время обеда.  Такаси хотел еще кое-что сделать в лаборатории, но пошел
пешком - ему хотелось разоблачить ночного рыболова.
     На обратном пути в  лагерь задержался у воронки.  Через пять минут он
обнаружил следы человека, выходящие из воронки. Грязь засохла, но она была
темнее земли,  и следы были видны отчетливо.  Такаси перебрался через вал,
окружавший воронку, продрался сквозь тростник, измазанный глиной и помятый
там, где сквозь него ломился ночной авантюрист, и выбрался на пустырь.
     И  тут сильно удивился.  Следы вели не  к  лагерю,  а  поворачивали к
городу.
     - Чепуха какая-то, - сказал вслух Такаси и пошел дальше.
     Следы  были  маленькие,   меньше,   чем  след  Такаси,  и,  возможно,
принадлежали кому-то  из  девушек.  Шли  они  не  ровно,  а  зигзагами,  и
расстояние между  следами было  разным,  будто владелец их  был  пьян  или
смертельно устал.
     Следы обогнули небольшой холм,  из  которого торчали ржавые зубья,  и
завернули за бетонный куб, разорванный пополам трещиной.
     Такаси ощутил тревожный укол в груди. Что-то неладно. Он передвигался
медленно, осторожно, беззвучно ставя подошву и прислушиваясь после каждого
шага.   В  поведении  человека,   который  купался  в  грязи,  была  явная
ненормальность.
     Вскоре  Такаси  потерял  след.  Видно,  за  то  время,  пока  человек
бесцельно блуждал в развалинах, грязь обсохла.
     В  обломках города  гудел  ветер,  облака  неслись совсем  низко  над
головой и были такими темными,  что,  наверно, в долине за лагерем бушевал
страшный ливень.
     И вдруг Такаси увидел впереди рыжее пятно.
     Он замер.  Пятно было неподвижно. Такаси сосчитал до десяти. Никакого
оружия у него с собой не было,  а там мог оказаться спящий тигр.  По цвету
пятно было похоже на тигра.
     Такаси снял с плеча фотокамеру и сжал ее в кулаке - все-таки какое-то
оружие.
     Такаси  оказался  прав.  На  площадке,  ограниченной  грудами  битого
кирпича,  лежал  тигр,  дохлый  тигр  -  неприятного вида  зверь  размером
побольше волка с  длинными клыками и  рыжей,  в  неровных пятнах и полосах
шерстью.  Макс полагал,  что  эти тигры были мутантами каких-то  одичавших
домашних животных. Анатомически они не имели ничего общего с кошками.
     Тигр лежал в луже черной запекшейся крови, и над ним жужжали мухи.
     Такаси огляделся.
     У  огрызка  каменной стены  скорчился маленький исхудавший человек  с
иссиня-белым  исцарапанным и  грязным  лицом,  увенчанным копной  жестких,
темных с  проседью волос,  в разодранной серой куртке и бурых,  заляпанных
высохшей глиной штанах.
     Между человеком и тигром лежал измазанный высохшей кровью кинжал.
     Такаси подошел,  нагнулся,  отвел с лица незнакомца спутанные волосы.
Человек дышал, но был в беспамятстве.


     Такаси измучился, пока дотащил человека до дороги. Все было бы не так
плохо,  если бы  спасенный не пришел в  себя.  Этот момент Такаси упустил,
потому что тащил человека,  перекинув его через плечо. Очнувшись, человек,
видно,  сообразил,  что его тащат в  берлогу,  чтобы сожрать,  и потому не
нашел ничего лучшего, как вцепиться зубами в шею Такаси.
     От  неожиданности Такаси сбросил человека,  и  тот сильно грохнулся о
камни.  Но тут же вскочил и, прихрамывая, бросился наутек. Такаси не сразу
последовал за ним. Он провел рукой по шее, ладонь была в крови.
     - Эй! - крикнул он вслед человеку. - Погоди.
     Человек должен был услышать.  Он бежал медленно, спотыкался, один раз
упал и с трудом поднялся. Наконец, углядев какую-то щель в бетонной плите,
он попытался забиться в нее, но щель оказалась слишком узкой.
     Такаси подошел к нему.  Человек лежал,  уткнув лицо в землю. Он опять
потерял сознание,  и на этот раз, памятуя о его злобном нраве, Такаси взял
человека под мышки и потащил к дороге, пятясь и спотыкаясь о кирпичи.
     Начался дождь.  Он шел нерешительно, редкими, крупными каплями, капли
утопали в  пыли и щелкали по бетону.  Спина Такаси была теплой и мокрой от
собственной крови.  Вот в таком виде его и обнаружил Станчо Киров, который
решил погонять по развалинам починенный вездеход.
     Вместо  того,  чтобы  соскочить с  вездехода и  помочь,  Станчо начал
задавать вопросы.
     - Это кто такой? - спросил он. - Это не наш.
     Такаси осторожно положил человека на землю и сказал:
     - Наверно,  туземец.  Отвезешь нас, потом съездишь к тем развалинам и
подберешь  мертвого  тигра.   Кирочка,  если  не  ошибаюсь,  умоляла  тебя
раздобыть ей шкуру.
     - Ты убил? - удивился Станчо.
     Они вместе положили человека на сиденье вездехода.
     - Нет, - сказал Такаси. - Его убил этот витязь.
     - Не может быть, - не поверил Станчо. - Я бы на тигра с голыми руками
не пошел.
     - У него был нож.
     Станчо завел двигатель, и вездеход поплыл над щебнем и репейниками.
     - Все равно бы не пошел, - сказал убежденно Станчо.
     - У него не было другого выхода, - ответил Такаси. Помолчал, глядя на
человека,  распластанного на заднем сиденье,  и  добавил:  -  Он и со мной
пытался разделаться, как с тигром.
     Он предоставил Станчо возможность взглянуть на свою шею.
     - Ты  с  ума  сошел,  -  возмутился  Станчо,  увеличивая скорость.  -
Непонятно, на чем у тебя голова держится.
     - Голова держится на мышцах. У меня их много.
     Все еще обедали, и никто не вышел к вездеходу.
     - Не спеши,  -  сказал Такаси,  поняв,  что Станчо хочет поднять весь
лагерь. - Ты лучше загляни внутрь и позови Соломко.
     Они  положили человека на  койку  в  палатке  Соломко,  в  госпитале,
который никому еще,  к счастью, не понадобился. Станчо понесся в столовую,
а  Такаси снял  куртку и  рубашку.  Спина рубашки промокла от  крови,  шею
пощипывало.
     - Вы, надеюсь, неядовиты? - спросил Такаси у человека.
     Тот дышал слабо, но ровно.
     В  палатку  ворвалась Соломко.  Это  была  статная женщина с  крупным
невыразительным лицом,  за  которым,  как  за  греческой маской,  бушевали
страсти.  Всю жизнь Анита Соломко мечтала стать археологом,  но рассудила,
что сможет принести больше пользы человечеству,  став врачом.  С тех пор в
течение многих лет разрывалась между любовью и долгом. Разрывалась она и в
экспедиции,  где ничего трагичнее царапин лечить ей  не приходилось и  она
могла полностью отдаться археологии.  Но  сознание того,  что она как врач
никому  не  приносит  пользы,  отравляло  ее,  в  остальном  безоблачное и
счастливое,  существование.  И чем безоблачнее была жизнь,  тем несчастнее
становилась Анита.  Но  оторви ее сейчас от раскопок и  заставь заниматься
профилактикой кори на Марсе, она будет чувствовать себя несчастной, потому
что вдали от археологии жить не могла. Анита была обречена на вечные муки.
     Станчо объяснил ей  все  по  дороге,  и  она,  разумеется,  ничего не
поняла, потому что и сам Станчо ничего не понял.
     - Где  больной?  -  спросила она  с  порога,  и,  так как ей  сначала
бросился в глаза окровавленный, обнаженный по пояс Такаси, держащий в руке
алую рубашку,  она сказала ему:  -  Я всегда вас предупреждала,  Така, что
избыток физических упражнений ведет к переоценке своих возможностей. Вот и
допрыгались.
     Лицо Соломко было освещено радостным внутренним светом. Ее длительный
медицинский простой закончился.
     О ужас, успел подумать Такаси. Она же будет меня лечить недели две!
     - У  меня  царапина,   Анита,   -   поспешил  с  ответом  Такаси.   -
Поверхностный укус...
     - Они убили тигра, - не вовремя вмешался Станчо. - И по-моему, голыми
руками.
     - Что?!  -  воскликнула Анита и рванулась к медицинскому шкафчику.  И
тут ее взгляд упал на койку.  -  Так,  - сказала она осуждающе и приковала
Станчо к месту суровым взглядом.
     В этот момент прибежали Круминьш и Наташа.
     И тут человек пришел в себя. Он открыл глаза и тут же зажмурился.
     - Убавьте свет,  -  велела Соломко.  Она сама этого сделать не могла,
потому что готовилась к экзекуции над Такаси.
     Круминьш убавил свет.
     Человек вновь открыл глаза и тихо произнес что-то.
     Они  боялись  истерики,  попытки убежать,  насторожились,  а  человек
говорил. Вдруг замолчал, увидев Наташу.


     Путешествие, столь долгое и трудное, закончилось чудесным образом. Он
нашел верхних людей.
     Он  увидел  Геру  Спел.   Изменившуюся,  правда,  потерявшую  голубую
бесплотность подземелья, смуглую, встревоженную.
     Гера Спел сказала ему что-то на непонятном языке верхних людей.  Гера
смотрела  на  другого,  черноглазого богатыря с  могучими руками  и  такой
широкой грудью, что ее не охватишь руками.
     И Крони ощутил печаль.  Это было не то чувство, которое настигло его,
когда,  выбравшись из  подземелья и  дойдя  после целого дня  блужданий до
Города Наверху, он понял, что города уже нет. Он верил в мираж, в прошлое,
погубленное когда-то  очень давно.  Это была не  печаль -  было горе,  был
конец  пути,  было  окончательное  одиночество.  Потом  он  встретился  со
страхом.  Страх настиг его  ночью,  когда он,  из  последних сил  бредя по
развалинам,  разыскивая место,  где можно было бы спрятаться и  выспаться,
попал в  грязь и  чуть не  утонул в  ней,  когда на него бросился страшный
зверь и  он  лишь чудом успел дотянуться до  выроненного ножа.  Был страх,
когда  чуждо  одетый человек потащил его  куда-то,  и  был  страх,  когда,
вырвавшись, он понял, что убежать не в силах.
     Но потом он очнулся вновь и понял, что жив и лежит на мягком, и люди,
окружившие его,  чисты,  велики  ростом,  сильны,  и  они  улыбаются  ему,
трубарю,  потому что они живут там,  где есть большой свет и до потолка не
добраться,  даже если составить все  лестницы мира.  Значит,  люди наверху
построили себе другой город и живут среди деревьев.
     И тут вошла Гера Спел.  Нет, не настоящая Гера Спел, другая, верхняя.
Она пришла сюда из-за того мужчины,  который принес Крони,  и беспокоилась
из-за его раны...
     А так как никто из присутствовавших не знал Геру Спел и не мог понять
мыслей Крони, то все решили, что он устал и ему надо отдохнуть.
     Соломко оставила только Станчо Кирова,  чтобы  он  помог ей  раздеть,
обмыть и уложить пациента как следует,  а остальных выгнала. И они покорно
ушли,  потому что  после первого шока  наступило время думать.  На  пустой
планете,  где  уже  двести лет  назад умер последний человек,  обнаружился
мужчина,  изможденный и слабый, но вполне реальный. Это не укладывалось ни
в какие рамки, и этого быть не могло. Тем интереснее было выяснить, почему
это случилось.
     Крони уже заснул,  облепленный пластырем и отмытый до неузнаваемости,
заснул между двумя белыми простынями,  такими тонкими и  нежными на ощупь,
что любой директор отдал бы за кусок этой материи половину своих богатств,
а в столовой - общей палатке, которая служила заодно и складом, - отчаянно
спорили археологи и прилетевшие к вечеру следопыты.
     Было уже темно,  облака улеглись на вершинах гор и стих ветер,  когда
они сошлись на рабочей гипотезе:  на планете скрываются остатки людей.  Их
немного, и они влачат жалкое существование где-то в пещерах или в горах. У
них нет ни городов,  ни крупных поселений - иначе бы их заметили. Гипотеза
не объясняла башмаков и куртки человека.  Куртка была асбестовой и соткана
на станке. Гипотеза не объясняла многого, но лучшей гипотезы не нашлось.
     А  ночью  Гюнтеру  Янцу  пришлось подвергнуться сложной и  неприятной
операции,  которую провела Анита Соломко.  Гюнтеру сделали пункцию мозга -
речевого центра и центра памяти.  Раньше Аните не приходилось делать такой
операции в  полевых условиях,  и  через  год,  когда  отчет  о  ней  будет
напечатан в <Вестнике хирургии>,  появление заметки совпадет с публикацией
статьи археолога А.  Соломко в  <Вопросах Космоархеологии>,  под названием
<Некоторые закономерности эволюции лощеной керамики в 5-8-м слоях Верхнего
Города>. И это будет счастливый день для Аниты.
     Обработанный экстракт мозгового вещества Гюнтера  был  той  же  ночью
введен Крони, но действие его скажется на третий день.


     На третий день Крони проснулся со странным ощущением знания.  Он знал
что-то,  неуловимое с  первых мгновений,  но реальное и  значительное.  Он
подумал сначала,  нежась под прикосновением простыни, что хорошо выспался.
Перестук капель воды по  оранжевой крыше означает,  что идет дождь,  а  не
лопнула  ржавая  труба  и  не  протекла  изоляция.   Может  быть,  причина
заключалась  в  успокаивающей  надежности  вещей  в  Городе  Наверху,   за
исключением,  правда,  - и тут Крони улыбнулся, - хозяйства Станчо Кирова,
который,  наверно,  с рассветом чинит гравитолет.  И память сразу подарила
ему   образ  насупившегося  в   решении  неразрешимой  технической  задачи
загорелого,  голубоглазого,  наполненного неисчерпаемым доброжелательством
Станчо.
     В госпитальный отсек заглянула Анита Соломко и сказала:
     - Доброе утро, Крони.
     - Здравствуйте, Анита, - сказал Крони. - Пора вставать?
     У Аниты было гладкое лицо, которому чужды были сильные эмоции. Потому
Крони не уловил ликования, овладевшего Анитой при звуке его голоса.
     - Можете понежиться,  Крони, - ответила Анита. - Но завтракать будете
в столовой. Как желудок, не беспокоит?
     - Нет.  - Крони покраснел, потому что такие вопросы женщина не должна
задавать мужчине.
     - Ничего удивительного,  -  сказала Анита,  -  даже если такая резкая
перемена диеты не пройдет безболезненно.
     И Анита поспешила наружу,  где ходил, мучаясь головной болью, Гюнтер,
заранее  решивший,  что  ничего  не  вышло  и  все  его  мучения оказались
напрасными. Анита выдержала паузу. Нет, не преднамеренно. Просто перед тем
как обратиться к  Гюнтеру,  она попыталась подавить в себе тягучее чувство
нежности к этому грузному,  не очень молодому человеку. Анита сосчитала до
двадцати и сказала:
     - Гюнтер.
     Голос дрогнул,  и  получилось не так просто,  по-товарищески,  как ей
хотелось сказать.
     - Спит?  -  спросил Гюнтер,  стараясь не  двигать головой,  чтобы  не
вызвать приступа боли.
     - Он проснулся. Говорит, что желудок его больше не беспокоит.
     - Да? - сказал Гюнтер. - Я пойду тогда завтракать.
     - Выпей сначала вот это. От головной боли.
     Гюнтер протянул ладонь, тронутый догадливостью Соломко.
     Крони спрыгнул с койки и поднял руки,  чтобы поглубже вздохнуть.  Ему
нравилось,  как пахнет здесь воздух.  И на улице и даже в палатке.  Легкие
запахи лекарств, жившие в воздухе, лишь подчеркивали его свежесть.
     Крони отодвинул  шторку  умывальника  и  включил   воду   похолодней.
Почистил зубы и причесался. Надо бы постричься, как Такаси. Потом вернулся
в комнату и, перед тем как одеться, застелил койку. Он подошел к столику и
нашел  там записку:  <Для Крони.  По таблетке три раза в день>.  Проглотил
таблетку,  не запивая.  И тут ноги его стали слабыми,  и он  опустился  на
койку, сжимая в руке записку.
     Он  зажмурился,  ударил ребром ладони по  ноге.  Снова  прочел:  <Для
Крони. По таблетке три раза в день>.
     Крони не умел читать. Ни на каком языке. Ни на своем, ни на верхнем.
     Он появился  здесь два дня назад.  И все попытки общения за прошедшие
два дня ограничивались примитивными действиями.  Он бил  себя  в  грудь  и
говорил:  <Крони>.  Такаси  бил  себя в грудь и говорил:  <Такаси>.  И оба
смеялись и повторяли эти имена,  потому что имена уже обещали  на  будущее
какой-то сдвиг в отчаянном и обидном непонимании.
     <Гера?> - спрашивал Крони и показывал на Наташу.
     <Наташа>, - отвечал Такаси.
     Круминьш обводил руками город и  спрашивал что-то.  Крони показывал в
сторону леса,  к  пещерам.  Потом Крони обводил руками вокруг,  и Круминьш
показывал на потолок, по которому крутилось, показываясь порой из-за сизых
пятен, освещая землю, текучее Озеро Легкой Лавы.
     <Какой потолок?>  -  подумал Крони  с  легким чувством снисхождения к
себе,  вчерашнему.  Потолок бывает в  пещерах.  А  над  палатками -  небо,
бесконечное небо,  по которому плывут облака и  которое тянется в звездный
мир, приславший сюда археологов, потому что на планете никого нет в живых.
     Информация,  перешедшая к  Крони и  принадлежавшая ранее Гюнтеру,  не
подавляла то,  что было известно Крони ранее, она добавилась к его знаниям
и опыту,  и убежденность мозга в том, что новые знания и язык, которыми он
владеет, свойственны ему искони, помешали Крони осознать свое перерождение
сразу.  Он говорил с Анитой,  не чувствуя,  что говорит на чужом языке, он
прочел записку и  послушно выпил таблетку,  не  вспомнив сначала,  что  не
умеет читать. Он рассуждал о характере Станчо, забыв, что до той минуты не
выделял Станчо из других членов экспедиции и это звукосочетание ничего ему
не говорило.
     Надо идти завтракать.  А то они будут волноваться.  Крони натянул еще
вчера ушитый Кирочкой комбинезон и  сунул записку в карман.  Ему жаль было
расставаться  со  свидетельством  причастности  к   миру,   перед  которым
бессильны и Мокрица,  и все директора,  и -  как его звали?  - квартальный
Ратни, грязная жаба с лицом голодного паука.
     Он вошел в столовую и сразу догадался, что они уже обо всем знают.
     - Доброе утро, - сказал он. - Куда садиться?
     - На  свое место,  -  ответил Круминьш,  не поднимая глаз от тарелки,
потому что ему хотелось смеяться.
     - Макароны  будешь?   -  спросил  Петерсон,  обладавший  удивительным
свойством переходить на <ты> на второй час знакомства.
     - Буду.
     - Как спалось? - спросил Такаси.
     - Хорошо, спасибо.
     Петерсон подвинул к Крони тарелку с макаронами, молоко, сок.
     - Можно подумать,  что я именинник,  - произнес Крони. - Все молчат и
слушают.
     Он резко подвинул к себе стакан с соком, сок выплеснулся из стакана и
брызнул на брюки.
     - Доннерветтер! - вырвалось у Крони.
     И хохот, как наводнение, захлестнул столовую.
     И когда стало потише, Анита сказала рассудительно:
     - Гюнтер переборщил со словарным запасом.
     - Надо было лучше фильтровать, - заметил Станчо.
     - Правильно,  - согласился Такаси. - Умоляю тебя, Крони, не произноси
слова,  которые тебе  приходят в  голову  в  моменты стресса.  Родители не
обращали должного внимания на воспитание Гюнтера.
     - Не обижай моих родителей,  -  сказал Гюнтер почти серьезно.  -  Они
пытались сделать все, что могли, и даже послали меня в школу.
     - Наташа, передайте мне, пожалуйста, соль, - попросил Крони.
     - Почему вы так смотрели на меня?  - спросила Наташа, когда они после
завтрака вышли из палатки. - Как будто вы со мной