вон с готовностью кивнул и стал заинтересованно следить за Пара,
который плавно опустился на поверхность стола. Движения этого существа
были столь грациозны и уверенны, столь
экономны и точны, что поневоле заставляли Лавона усомниться в
собственной едва-едва обретенной зрелости. В сравнении с Пара, как и с
его разнообразными родственниками, Лавон ощущал себя не то чтобы убогим,
но каким-то незавершенным.

-- Нам известно, что по логике вещей человеку в этом мире места нет,--
прожужжал поблескивающий цилиндр, замерший над столом.-- В нашей общей
памяти сохранилось представление о временах, когда здесь не было людей,
не было никого хоть отдаленно на них похожего. Помним мы и день, когда
люди вдруг явились к нам, и сразу в довольно большом числе. Их споры
вдруг очутились на дне, и мы обнаружили эти споры вскоре после весеннего
пробуждения, а внутри спор разглядели людей, погруженных в дремоту.

Потом люди разбили оболочки спор и вылупились. Поначалу они казались
беспомощными, и всееды пожирали их десятками -- в те времена всееды
пожирали все, что движется. Но вскоре этому пришел конец. Люди были
разумны и предприимчивы. А главное, наделены качествами, чертами, каких
не было ни у кого в этом мире, в том числе и у свирепых всеедов. Люди
подняли нас на истребление всеедов, они овладели инициативой. Теперь,
когда вы дали нам это слово, мы помним и даже применяем его, но так и не
поняли, что же это за штука...

-- Вы сражались бок о бок с нами,-- заметил Лавон.

-- С радостью. Сами мы никогда не додумались бы начать такую войну, но
все равно она была справедливой и закончилась справедливо. И тем не
менее мы недоумевали. Мы видели, что люди плохо плавают, плохо ходят,
плохо ползают, плохо лазают. Зато они способны изготовлять и
использовать орудия -- идея, которой мы так и не поняли, поскольку она
совершенно чужда нашей жизни, а другой мы не знаем. Но нам сдается, что
столь чудесная способность должна бы вести к гораздо более полному
владычеству над миром, чем человек может осуществить здесь.

У Лавона голова пошла кругом.

-- Слушай, Пара, я и в мыслях не держал, что вы такие завзятые философы.

-- Пара -- представитель древнего рода,-- заявил Шар. Он опять
отвернулся к окну, сцепив руки за спиной.-- Однако они не философы, а
беспощадные логики. Учти это, Лавон.

-- Из наших рассуждений может быть только один вывод,-- продолжал
Пара.-- Наши странные союзники, люди, не похожи ни на кого другого в
этой вселенной. Они плохо приспособлены к ней. И все потому, что они не
принадлежат к нашему миру, а лишь кое-как приноровились к нему. Из
сказанного следует, что существуют иные вселенные помимо нашей, но где
они расположены и какими свойствами обладают, невозможно даже
вообразить. Мы ведь, как известно, лишены воображения...

Неужели цилиндр иронизирует? Лавон не знал, что и подумать. Он тихо
переспросил:

-- Иные вселенные? Как же это?

-- Сами не представляем,-- монотонно прожужжал Пара.

Лавон еще подождал, но, очевидно, гостю больше нечего было сказать.

Шар снова уселся на подоконнике, обхватив колени и наблюдая за смутными
образами, наплывающими из бездны и уплывающими обратно.

-- Все верно,-- произнес он.-- Записи на пластине не оставляют в том
сомнений. Разреши, теперь я перескажу тебе их смысл. Нас изготовили,
Лавон. Нас изготовили люди, не похожие на нас, хотя они и стали нашими
предками. С ними приключилась какая-то беда, и они изготовили нас и
поместили в эту вселенную, чтобы, хотя им и суждено было умереть, раса
людей все-таки уцелела...

Лавон так и подскочил с витого водорослевого коврика, на котором сидел.

-- Не считай меня глупее, чем я есть,-- сказал он резко.

-- Я и не считаю. Ты наш, Лавон, ты имеешь право знать истину. И
поступай с ней как тебе заблагорассудится. Наша неприспособленность к
этому миру самоочевидна. Вот лишь несколько примеров.

Четыре моих предшественника пришли к выводу, что наша наука не стронется
с места, пока не научится контролировать теплоту. Нам известно, что с
повышением -- или понижением -- температуры изменяется все, даже
окружающая нас вода. Но как повысить температуру? Если делать это в
открытой воде, тепло тут же уносит течением. Однажды мы попробовали
добиться этого в замкнутом пространстве -- и взорвали целое крыло замка,
убив всех, кто очутился поблизости. Взрыв был страшен, мы измерили
возникшие давления и установили, что ни одно известное вещество не
способно противостоять им. Теория допускает существование более прочных
веществ, но, чтобы получить их, нужна высокая температура!

А как быть с химией? Мы живем в воде. Вода в большей или меньшей степени
растворяет все остальное. Как ограничить химический опыт одним тиглем,
одной пробиркой? Понятия не имею. Любой путь заводит в один и тот же
тупик. Мы мыслящие существа, но мыслим мы решительно не так -- не так,
как того требует вселенная, куда мы попали. Наше мышление не дает здесь
должных результатов...

Лавон попытался поправить сбитые течением волосы -- тщетно.

-- А, может, ты и стремишься не к тем результатам? Мы уже давно не
испытываем затруднений с оружием, с продовольствием, да и в практических
делах преуспеваем. Если мы не можем контролировать теплоту, то, право,
большинство из нас от этого ничуть не страдает: нам довольно и того
тепла, какое есть. А на что похожа та иная вселенная, где жили наши
предки? Она лучше нашей или хуже?

-- Откуда мне знать,-- вымолвил Шар.-- Она настолько отлична от нашей,
что их трудно сравнивать. Металлическая пластина повествует о людях,
которые путешествуют с места на место в самодвижущемся сосуде.
Единственная аналогия, какую я могу предложить,-- это лодки из ракушек,
те, что наши юнцы делают для катания с термораздела. Однако сосуды
предков были во много раз больше.

Я представляю себе огромную лодку, закрытую со всех сторон, такую
огромную, что в ней помещается человек двадцать или даже тридцать. В
течение многих поколений она движется в среде, где нет воды для дыхания,
и потому люди вынуждены везти воду с собой и постоянно ее обновлять. Там
нет времен года, и на небе не образуется лед, потому что в закрытой
лодке не может быть неба, и там нет спорообразования.

Но однажды лодка потерпела крушение. Люди в лодке понимали, что должны
погибнуть. И они изготовили нас и поместили сюда, словно детей. И
поскольку они должны были погибнуть, то записали свою историю на
пластинах, чтобы мы узнали, что с ними произошло. Вероятно, мы
разобрались бы во всем этом лучше, если бы сохранилась та пластина,
которую Шар I потерял во время войны, но ее нет...

-- Твой рассказ звучит как притча,-- заявил Лавон, пожав плечами.-- Или
как баллада. Совершенно ясно, почему ты сам не понимаешь того, что
рассказываешь. Неясно другое -- зачем ты силишься понять?

-- Из-за пластины,-- ответил Шар.-- Ты теперь сам держал ее в руках и
видишь, что в нашем мире нет ничего подобного ей. Мы умеем ковать
металлы -- грубые, с примесями, подверженные быстрому износу. А пластина
сохраняет свой блеск вот уже многие поколения. Она не меняется, наши
молоты и резцы крошатся, едва коснувшись ее, и температурные перепады --
те, какие мы в силах создать,-- не причиняют ей вреда. Пластина
изготовлена вне нашей вселенной -- и уже один этот факт делает значимой
каждую начертанную на ней букву. Кто-то приложил большие старания, чтобы
пластины стали неразрушимыми и дошли до нас. Кто-то, кому слово "звезда"
представлялось настолько важным, что он повторил его четырнадцать раз, а
ведь это слово вроде бы ничего не значит. Совершенно уверен, что если
наши создатели в записи, сделанной на века, повторили одно и тоже слово
хотя бы дважды, для нас жизненно важно понять, что оно означает...

Лавон снова встал.

-- Запредельные миры, исполинские лодки, слова, лишенные смысла,--
может, они и существуют, но нам-то что за печаль? Прошлые поколения
Шаров посвящали свою жизнь тому, чтобы вывести культурные сорта
водорослей и научить нас ухаживать за ними, избавив народ от
превратностей охоты за бактериями. Еще раньше Шары строили военные
машины, разрабатывали военные планы, и это тоже окупалось. Лавоны в те
дни и думать не думали о металлических пластинах со всеми их загадками
-- и Шарам своим заказывали. Ты, конечно, можешь продолжать возиться с
этой штукой, если это занятие прельщает тебя больше, чем выращивание
водорослей, но мое личное мнение таково, что ее надо выбросить...

-- Ну что ж,-- Шар в свою очередь пожал плечами,-- раз ты не хочешь
вести беседу, тогда закончим ее. Пойдем каждый своей...

Со стола послышался нарастающий гул. Пара приподнялся, его реснички
колыхались волнообразно, как колышутся созревающие грибки на придонных
полях. В течение всей беседы цилиндр хранил такое глубокое молчание, что
Лавон начисто забыл о нем, и Шар, судя по его испугу, тоже.

-- Это великое решение,-- затрепетали реснички.-- Мы издавна опасались
таинственной пластины, опасались, что люди разберутся в ее письменах и
переселятся в иные миры, а нас покинут. Теперь мы больше ее не боимся.

-- Вам и раньше нечего было бояться,-- снисходительно бросил Лавон.

-- Ни один Лавон до тебя не говорил нам так,-- промолвил Пара.-- Мы
счастливы. Мы выбросим пластину, как повелел Лавон...

С этими словами искрящееся существо устремилось к выходу, унося с собой
последнюю пластину. До того она покоилась на столе, теперь была бережно
стиснута в гибких брюшных волосках. Внутри прозрачного тела вакуоли
раздулись, увеличивая плавучесть и позволяя цилиндру нести значительный
вес.

Шар с криком кинулся вплавь к окну.

-- Пара, остановись!

Но тот уже исчез -- исчез так стремительно, что и не слышал зова. Шар
вернулся и застыл, опершись плечом о стену. Он молчал. Ему и не нужно
было ничего говорить: лицо его выражало столько чувств, что Лавон не
выдержал и отвел глаза.

Тени обоих людей вдруг снялись с мест и медленно тронулись по неровному
полу. Шевеля щупальцем, из-под свода спускался Нок; испускаемый свет то
вспыхивал, то гас. Он в свою очередь проплыл сквозь окно вслед за
двоюродным братом и не спеша растворился в пучине.

2

В течение многих дней Лавон старался не вспоминать об утрате. Работы
всегда хватало -- только поддержание крепостных построек стоило
бесконечных хлопот. Тысячи последовательно ветвящихся ходов со временем
неизбежно осыпались, обламывались там, где примыкали друг к другу, и ни
один Шар не придумал еще раствора, который заменил бы слюну коловраток,
некогда связывавшую замки воедино. К тому же реконструкция помещений и
разметка окон в прежние времена проводились наспех, а подчас и с грубыми
ошибками. В конце концов, стихийная архитектура всеедов ни в коей мере
не была рассчитана на удовлетворение потребностей человека.

Затем начались заботы об урожае. Пропитание племени не зависело более от
случайно пойманных бактерий; теперь к услугам людей были дрейфующие
плантации грибков и водорослей и посевы мицелия на дне -- пища вкусная и
сытная, бережно взращенная Шарами пяти поколений. Однако за посевами
надо было следить, поддерживая чистоту штаммов и отваживая непрошенных
лакомок, глупых и жадных. Пара и его родичи по мере сил помогали
организовать охрану, но без надзора со стороны людей обойтись не могли.

И тем не менее, несмотря на всю свою занятость, Лавон не в силах был
забыть момент, когда по собственной его опрометчивости последняя надежда
разобраться в происхождении и предназначении человека оказалась
утраченной навсегда.

Конечно, можно бы попросить Пара вернуть пластину, объяснить, что
произошла ошибка. Неумолимая логика цилиндров не мешала им уважать людей
и даже свыкнуться с человеческой непоследовательностью; под нажимом они
могли бы пересмотреть свое решение...

"Очень сожалеем, но мы отнесли пластину на ту сторону отмели и сбросили
в омут. Мы прикажем обыскать дно, однако..."

Лавон не мог совладать со щемящим чувством уверенности, что ответ будет
именно таким или очень похожим. Если цилиндры пришли к выводу, что вещь
больше не нужна, они не станут приберегать ее со старушечьей
скаредностью где-нибудь в чулане. Они ее действительно выбросят --
решительно и бесповоротно.

Да, наверное, это и к лучшему. Какую пользу принесла пластина
человечеству -- давала Шару повод для размышлений на склоне лет? Все,
что сделали Шары для людей, здесь, в воде, в этой жизни, в этом мире,
достигнуто путем прямого эксперимента. Пластины пока что не дали людям
ни крупицы полезных знаний. По крайней мере вторая пластина толковала
исключительно о проблемах, о которых резоннее вообще не задумываться.
Пара абсолютно правы.

Лавон слегка передвинулся по поверхности листа, с которого надзирал за
экспериментальным сбором сочных сине-зеленых водорослей, плавающих
спутанной массой под самым небом, и осторожно почесался спиной о жесткий
ствол. Пара, пожалуй, почти никогда не ошибались. Их неспособность к
творчеству, к оригинальному мышлению на поверку оказывалась не только
дефектом, но и ценным даром. Она позволяла им всегда видеть и
воспринимать все именно таким, каким оно было на самом деле, а не таким,
каким хотелось бы его воспринять,-- в этом смысле они были словно лишены
желаний.

-- Лавон! Ла-а-во-он!..

Призывной клич поднялся из сонных глубин. Придерживаясь рукой за край
листа, Лавон перегнулся и глянул вниз. Снизу вверх на него смотрел один
из сборщиков -- в пальцах у человека было теcло, с помощью которого
клейкие пряди водорослей отделяли одну от другой.

-- Я здесь. В чем дело?

-- Мы обособили созревший сектор. Можно приступать к буксировке?

-- Приступайте,-- ответил Лавон, лениво поведя рукой, и вновь откинулся
к стволу. В тот же миг у него над головой вспыхнуло 
ослепительное кpасноватое сияние, вспыхнуло и потекло в глубину,
будто сеть из чистого золота.

Значит, там, высоко над небом, вновь ожил великий свет; он горит весь
день, то усиливаясь, то тускнея, повинуясь законам, которых ни один Шар
еще не сумел вывести. Немногие люди, кого обласкал этот теплый свет,
сумели совладать с искушением и не взглянуть в его сторону -- особенно
когда, как сейчас, небо морщится и смеется в каких-нибудь двух-трех
гребках. Но, как всегда, подняв глаза к небу, Лавон не разглядел ничего,
кроме своего искаженного отражения да еще контуров водоросли, на которой
сидел. Перед ним была верхняя грань, одна из трех основных поверхностей
вселенной.

Первая поверхность -- дно, где кончается вода.

Вторая поверхность -- термораздел, легко различимый летом; с него хорошо
кататься, но можно и пронзить его насквозь, если знаешь как.

Третья поверхность -- небо. Попасть на ту сторону неба столь же
немыслимо, как проникнуть сквозь дно, да в общем и нет нужды пытаться.
Там конец вселенной. Свет, ежедневно вспыхивающий над небом, то
прибывая, то убывая,-- видимо, прямое тому доказательство.

К концу лета вода постепенно стынет, дышать становится все труднее -- и
одновременно тускнеет свет, короче становятся промежутки от темна до
темна. Оживают неспешные течения. Вода в поднебесье охлаждается и
опускается вниз. Донная грязь шевелится и дымками поднимается вверх,
подхватывая споры с грибковых полей. Термораздел приходит в волнение,
словно рябит,-- и вдруг растворяется. На небе оседает туман из частичек
ила, вынесенного со дна, со склонов, из дальних уголков вселенной. День,
другой -- и весь мир превращается в суровую негостеприимную пустыню,
устланную желтеющими, умирающими водорослями. Еще день -- и он замирает
до той поры, пока первые неуверенные теплые ручейки не прорвут тишину
зимы...

Вот что происходит, когда исчезает вторая поверхность. Что же случится,
если растает небо?..

-- Лаво-он!..

Будто специально дождавшись этого протяжного зова, из глубины всплыл
блестящий пузырь. Лавон протянул руку и стукнул по нему когтем большого
пальца, но пузырь отскочил в сторону. Газовые пузыри, поднимающиеся со
дна в конце лета, были почти неуязвимы, а если даже особенно ловкий удар
или острый предмет протыкал их поверхность, они просто дробились на
более мелкие пузыри, оставляя в воде поразительный смрад.

Газ. Внутри пузырей нет воды. Человеку, проникшему в такой пузырь, стало
бы нечем дышать.

Но, разумеется, проникнуть внутрь пузыря невозможно. Не позволит сила
поверхностного натяжения. Сила таинственная, как металлическая пластина
Шара. Неодолимая, как пелена неба.

Как пелена неба?! А что, если над этой пеленой мир, наполненный газом, а
не водой? Быть может вселенная -- лишь пузырь с водой, плавающий в
океане газа?

Если так, то путешествие в иную вселенную попросту немыслимо, прежде
всего потому, что не удастся пронзить небо. А уж про дно и говорить
нечего. Но ведь есть существа, которые закапываются в донный ил, притом
очень глубоко, и ищут там что-то недоступное человеку. В разгар лета
тина кишмя кишит крошечными созданиями, для которых грязь --
естественная среда обитания...

Однако если другие вселенные -- не полный вздор и не выдумка Шара,
искать их надо там, откуда исходит свет. В конце концов, кто сказал, что
небо нельзя преодолеть? Раз удается иногда проткнуть пузыри, значит,
поверхностная пленка все-таки проницаема. Пытался ли кто-нибудь одолеть
небо?

Лавон был далек от мысли, что человеку по силам проломить небесный свод
-- с равным успехом можно пытаться прорыть себе нору сквозь дно,-- но
должны же обнаружиться какие-то окольные пути к цели. У него за спиной,
например, высится куст, который, по всей видимости, продолжается и по ту
сторону неба: верхние его листья словно переламываются, отражение
срезает их точно ножом.

Всегда считалось, что растения, коснувшись неба, погибают. По большей
части так оно и есть: удается, и нередко, различить полупогруженный в
воду мертвый, изуродованный и пожухлый стебель. Однако, встречаются и
другие растения, будто перерубленные небом пополам, как то, которое
приютило Лавона сейчас. Что если это только иллюзия, а в
действительности ствол уходит в какой-то иной мир -- в мир, где люди
были некогда рождены, а кто-то, возможно, живет и поныне?..

Обе пластины утрачены. Остается единственный способ выяснить, так ли
это.

Решившись, Лавон начал взбираться вверх, к волнистому зеркалу неба.
Ворта, дальние тюльпаноподобные родственники Пара, испуганно отползали
прочь с дороги.

-- Лавон! Куда ты? Лавон!..

Он свесился со ствола и посмотрел вниз. Человек с теслом, совершенно
кукольная фигурка, подавал ему знаки, оседлав пучок сине-зеленых
водорослей далеко-далеко в фиолетовой бездне. У Лавона закружилась
голова, он прижался к стволу: никогда еще он не взбирался так высоко.
Бояться падения ему, конечно, не приходилось; вероятно, сказался
какой-то наследственный страх. Пересилив себя, он продолжил подъем.

Еще немного -- и он, дотронувшись до неба рукой, остановился
передохнуть. Любопытные бактерии собрались у основания его большого
пальца -- там обнаружился порез, из которого слегка сочилась кровь; он
взмахнул рукой -- они рассыпались, но тут же снова стали подкрадываться
к расплывающемуся красному пятнышку...

Он перевел дух и полез еще выше. Небо навалилось ему на затылок, шею,
плечи. Казалось, оно чуть-чуть подается, хотя и с трудом. Вода здесь
была ослепительно прозрачной и совершенно бесцветной. Он поднялся еще на
шаг, подставив под исполинский вес всю спину.

Бесполезно. С тем же успехом он мог бы пытаться пробить головой утес.

Пришлось снова остановиться. И тут-то, борясь с одышкой, он совершил
удивительное открытие. Непосредственно вокруг водоросли стальная
поверхность неба выгибалась, образуя своего рода колокол. Лавон нашел,
что места там почти хватало на то, чтобы всунуть голову. Приникнув к
стволу вплотную, он заглянул внутрь колокола, ощупывая его пальцами.
Блеск воды был здесь совершенно невыносимым.

Раздался внезапный беззвучный взрыв. Что-то сжало запястье резкой
мучительной хваткой, будто его перепиливали пополам. Не владея собой от
изумления, Лавон рванулся