перед зеркалами вертелись разряженные в пух и прах однокурсницы? И куда только подевалась та, прежняя Биерис, после того как у нее завертелась finamor с Аймериком?
     И если на то пошло... У меня было шестеро entendedoras, но что каждая из них на самом деле думала обо мне? Какие у них остались воспоминания?
     Вряд ли Биерис догадывалась, о чем я думаю, но она довольно долго ждала, прежде чем указать мне на компьютер, который я держал в руках.
     Я вгляделся в дисплей и медленно выдохнул. Картины были на редкость хороши. Я с чувством вины осознал, что, будь Биерис мужчиной, она бы котировалась в ряду самых лучших молодых художников. И дело было даже не в композиции и не в технике рисунка, хотя и то и другое были превосходны, а в тонком, умном видении. Я даже почти забыл о собственных воспоминаниях о том дне - картины как бы стерли их. Именно Биерис удалось по-настоящему увидеть огромное стадо зверей-колоссов, сгрудившихся на берегу, и мягкие красные, теплые и коричневатые тона равнин.
     Щелкнув клавишей, я стал рассматривать вторую картину.
     На ней была изображены равнина и горизонт, где был виден дым подступавшего пожарища. На следующей картине Биерис изобразила перепуганного орок-де-мера, барахтающегося в грязи. Я просмотрел все картины, а потом начал сначала. Я всегда смотрел картины по несколько раз, чтобы их лучше понять.
     Как всегда, когда я восхвалял искусство, я заговорил по-аквитански, но довольно скоро запнулся. У меня, пожалуй что, не было слов для того, чтобы описать свое впечатление от работ Биерис. Чего-то не хватало в аквитанском восприятии...
     Я снова включил компьютер и стал рассматривать самую первую картину и разглядел на дальнем плане красноватые солнечные блики, отраженные от блестящей поверхности труб, по которым вода подавалась к полярным льдам. На следующей картине орок-де-мер погибал, опутанный шлангом, по которому подавались удобрения к лесопосадкам.
     Рассматривая один из пейзажей, я обнаружил, что за равнинами под обрывом, на самом горизонте, изображен бело-голубой плюмаж дыма на фоне алого неба - это испарялся водород, доставленный пятисоткилометровым трубопроводом из океана и сжигаемый для того, чтобы насытить влагой воздух над сухой низменностью, окружавшей Южный Полюс. А на равнине виднелось множество фрагментов метеоритов, которые сюда упали не по своей воле - их нарочно сюда направили, чтобы изменить рельеф поверхности и чтобы в итоге равнина получила выход к морю.
     На других картинах я увидел толстенные кабели, ведущие к обогревателям, которые не допускали формирования вечной мерзлоты, бетонные перегородки, замедлявшие и искривлявшие течение Великой Полярной Реки, чтобы она казалась более старой. Изображены были даже высокие дамбы в устьях ущелий. Можно было бы пристально разглядывать аквитанские пейзажи, нарисованные за четыреста лет, но ни на одном бы ты не увидел ничего подобного. На всех картинах окрестностей Южного Полюса, какие мне доводилось видеть, я всегда видел одно и то же: деревья, склоненные над рекой, небольшие озера и пруды, далекие горы, поросшие лесами, - то есть то, как эти места должны были выглядеть через четыреста лет, а не так, как они выглядели сегодня.
     Когда я оторвал взгляд от дисплея и посмотрел на Биерис, в моем взгляде было болезненное осознание того факта, что она намного талантливее меня и что если мне и будет чем гордиться из того, что со мной было в молодости, так это дружбой с ней.
     - Мы ведь уже говорили об этом, - сказала Биерис. - На Уилсоне люди предпочитают картины, на которых все изображено таким, каким будет после завершения терраформирования.
     - Но Биерис... Здесь, в Каледонии, искусства нет совсем, а твои картины великолепны! Дома такая выставка сделала бы тебя знаменитой! - У меня вдруг мелькнула мысль:
     - А ты Аймерику показывала эти работы?
     Она скривилась.
     - Шутишь?
     Я решил сменить тему:
     - Но... Но если ты так прекрасно рисуешь, зачем же тебе торчать здесь и работать на ферме?
     Она прищурилась:
     - Ну, значит, ты плохо разглядел Содомскую котловину.
     По крайней мере теперь я знал, что сказать.
     - Да, плохо. Расскажи. А если не можешь рассказать, тогда я подожду твоих картин.
     - Может быть, тебе действительно придется подождать картин, - кивнула она. - Но там такой свет, и снега на Пессималях так отражают солнце, и все такое зеленое...
     - Но что, если все это тебе видится таким, пока ты работаешь, а в свободное время очарование пропадет? Или ты хочешь избегать каждодневных прогулок?
     И тут она мне по-настоящему улыбнулась - такой улыбки я у нее не видел с тех пор, когда мы оба вступили в пору юности. И мне это так понравилось, что и сказать нельзя.
     - Ты все правильно понял, - сказала она.
     - Может быть, но не до конца. Объясни медленно, простыми словами, companhona.
     Я употребил не самое подходящее слово - слово женского рода от того, которое мы употребляли, обращаясь к близкому другу. Но в Аквитании взрослый мужчина никогда так не обращался к donzelha и уж тем более к взрослой женщине.
     Но Биерис, похоже, этого не заметила.
     - Когда я работаю на природе, мне нужно видеть пейзаж более подробно. Для того чтобы узнать, как выглядит грозовая туча, я должна знать, как выглядят самые разные облака.
     Для того чтобы ухаживать за садом, я должна видеть конкретные яблоки на конкретном дереве. Вот и все. Прости. Наверное, я могла бы все объяснить тебе тремя фразами. Просто меня никто никогда не слушал. Ты ведь знаешь старую поговорку - "Если устал слушать девушку, сделай ее своей entendedora".
     - Ну, ребята, расправились с местными деликатесами? - спросил Аймерик, и мы с Биерис вздрогнули от неожиданности.

Глава 4

     Через два дня я подъехал на приобретенном в рассрочку "коте" к новому, только что отстроенному зданию Центра Аквитанского Искусства. Постройка была закончена три часа назад. Из ворот выехал последний грузовик. В актовом зале были сложены штабелями грузы, необходимые для обустройства классов. Я попросил, чтобы для разгрузки и расстановки вещей мне прислали несколько роботов, и они прибыли, как только я запер грузовые ворота.
     За последние три дня я уже в третий раз занимался распаковыванием и расстановкой мебели. Днем раньше наконец прибыли мои личные вещи - судя по всему, на Уилсоне их не так-то просто было упаковать. Я сразу же понял, что моя барочная мебель будет плохо сочетаться с гладкими, ровными линиями гостевого домика Брюса, и намекнул ему, что мне было бы любопытно поручить ему дизайн интерьера. Брюса такое предложение очень обрадовало - если такое можно сказать о каледонце, и почему-то оно обрадовало и Биерис, которая тут же обратилась к Брюсу с аналогичной просьбой насчет своего жилища. В самом деле мне не хотелось, чтобы контраст между моей красивой мебелью и безжизненным холодным домом вызывал у меня тоску по родине.
     У Брюса было заготовлено несколько вариантов дизайна, и, выбрав подходящие, мы все обустроили в первый же вечер, убрали наши аквитанские вещи в кладовые, а потом расставили мебель.
     Теперь настала очередь обустраиваться в более просторном доме.
     В тускло-желтом тумане при температуре, всего на несколько градусов выше нуля, покоившееся на стройных опорах здание Центра на фоне серых бетонных коробок выглядело, словно некая чудесная фигурка посреди пособий по геометрии.
     Первые два часа пролетели незаметно и весело. В одной из спален я соорудил для себя укромную комнатку, где мог бы при необходимости оставаться ночевать. Роботам я поручил разложить маты в зале для фехтования, а главный зал преобразил в довольно точную копию заведения Пертца - вот только Стену Почета намеренно устраивать не стал. Решил, что на первых порах для каледонцев этот будет уж совсем чересчур.
     С первой партией грузов было покончено, а до наступления Первой Тьмы оставалось еще больше часа, поэтому я заказал еще и мебель для семинарской аудитории и маленького театра. Завод-производитель располагался всего в пятнадцати минутах от Центра, а на выращивание мебели не должно было уйти более сорока минут. Поэтому мне следовало заказывать мебель строго в том порядке, в каком я ее намеревался расставлять.
     Я сел и съел сандвич и сливу. Роботы тем временем занялись уборкой строительной пыли на верхних этажах. На счастье, в моем багаже оказался спрингер-пылесос - вероятно, пока единственный в Каледонии. Спрингер на заводе по переработке мусора уже был установлен, поэтому пыль из моих помещений теперь становилась их заботой.
     Посмотрев на то, как мебель располагается в пространстве, я подумал, что неплохо бы устроить перестановку, но в целом остался очень доволен. Как только роботы водрузили на место последний стол, один из них остановился и объявил:
     - Замена робота произойдет через двадцать две минуты.
     Приносим вам извинения за неудобство. Просим принять к сведению. Замена робота произойдет через двадцать две минуты.
     - Понимаю, - сказал я, надеясь, что правильно выразил "принятие к сведению". Видимо, я поступил верно, поскольку робот удалился в угол (к счастью, именно в тот, где я ничего не планировал разместить), замер и отключился.
     Ожидая прибытия сменщика, я поработал над списком продовольствия, а другим роботам поручил проверить канализацию, водопровод, электричество и связь. Принтер в библиотеке весело печатал постеры и размножал видеофильмы.
     Среди постеров были все десять картин Биерис с видами орокде-меров. Она усиленно возражала против того, чтобы ее картины экспонировали в Центре, - Биерис утверждала, что они совсем нетипичны для Аквитании, а я, в свою очередь, жарко возражал, что картины, во-первых, блестящи и вряд ли можно отыскать что-то более аквитанское, а во-вторых, что мне, как директору и ведущему консультанту Центра, то есть главному специалисту на этой планете, виднее, что аквитанское, а что - нет.
     До прихода человека, который должен был сменить отключившегося робота, оставалось еще несколько минут, поэтому я велел роботам еще немного поприбирать в помещениях - в новоотстроенных домах всегда пыльно, - а сам взял банку горячего кофе и отправился в небольшой солярий на третьем этаже, чтобы полюбоваться закатом. Я был готов отказаться от сна и проработать всю Первую Тьму, но все же решил, что заслужил короткий перерыв.
     Солярий был обставлен широкими удобными скамьями.
     На полу были разбросаны в живописном беспорядке мягкие подушки. Это помещение предназначалось для чтения и бесед, но вид, открывавшийся из высоких стрельчатых окон, оказался на удивление великолепен. Под Центр выделили место неподалеку от университета, в низине - холодной, ветреной части города. Утилитопия, как и Нупето, была построена на холмах вокруг залива, но Нупето проектировал великий Арно де Риба Брава, и по его проекту все главные здания были расставлены так, что взгляд невольно стремился к Большому Залу Искусств на Серра Санжи, к которому с двух сторон примыкали Дворец и Форум. Здесь же, в связи с тем что местный серокальциевый атмосферный цикл придавал морю вонь тухлых яиц, районы города, расположенные ближе к берегу, были холодными, сырыми и вонючими. Существовало распоряжение, называемое "балансом удобств", согласно которому никто не должен был иррационально привязываться к какому-то определенному месту. Поэтому самые приятные с человеческой точки зрения заведения располагались в Утилитопии в самых неприятных с точки зрения экологии районах и наоборот. Так что и Центр, и университет стояли почти на самом берегу, откуда открывался прекрасный вид на два самых высоких здания в столице Каледонии, торчавших на вершинах Холмов-Близнецов, словно покрытые рубцами соски: на севере - здание муниципального завода по переработке отходов, а на юге - главные склады и скотобойня.
     Но к западу от уродливого нагромождения бетонных коробок Утилитопии горело яростное янтарное око Муфрида, ставшее наконец видимым на то краткое время Первого Света, когда туман рассеивался. Звезда как бы прожигала себе путь между высокими пиками Оптималей. Сияли их заснеженные вершины, а от гор тянулись глубокие тени к морю.
     Над ледниками клубился пар, опускался в темные ущелья и фьорды. Занимались короткие грозы, молнии сверкали над зубчатой линией горного хребта.
     Я не отрывал глаз от горизонта. На западе взошла луна и поползла по небу к Муфриду, тускнея по мере восхождения.
     Наверное, только я, являясь обладателем немногочисленных в этом городе окон, мог наблюдать все это в свое удовольствие. Но пожалуй, местных жителей можно было бы научить видеть то, рядом с чем они обитали.
     Теперь я понимал, почему настроение у меня стало лучше в сравнении с тем, каким было, когда я сюда попал. Весь день я занимался настоящей работой. Встал рано и сразу сел за руль "кота". А главное, что моя работа предназначалась для чего-то стоящего. Мне предстояло подарить этим холодным, неэмоциональным людям немного света истинной культуры.
     Правда, я настойчиво предупреждал себя о том, что я ни в коем случае не должен показывать каледонцам, что я здесь для того, чтобы показать им лучшую жизнь, - миссионеры, даже те, у которых на уме нет ничего, кроме обычного человеческого тепла и света, в конце концов никогда не пользуются популярностью! Но я знал, для чего я здесь.
     Внизу у тротуара появился трекер, выпустил вместо гусениц колеса и припарковался рядом с моим "котом". Я был уже на полпути к дверям, когда раздался звонок.
     На пороге переходного люка стоял, переминаясь с ноги на ногу, молодой человек с африканскими чертами лица и светлыми волосами. Не глядя мне в глаза, он сообщил:
     - Прибыл для выполнения работы.
     - Отлично, - сказал я. - Пожалуйста, проходите. Меня зовут Жиро Леонес.
     Я взял у него куртку и повесил на вешалку. Похоже, это его ошеломило - видимо, он принял мое действие за работу, а люди на роботов не работают.
     - Проходите, - сказал я. - Кстати, как вас зовут? Не хотелось бы называть вас "устройство номер два".
     - Торвальд Спендерс, - отозвался молодой человек и непонятно зачем назвал свой идентификационный номер.
     Целый час мы развешивали репродукции картин в коридорах и холлах. Торвальда, похоже, сильно удивляло то, что мне настолько небезразлично, какую картину куда повесить.
     Думаю, ему картины представлялись чем-то вроде обоев, которые почему-то покрывали не все стены целиком.
     Прибыл бар для вестибюля. Десять минут упорного труда потребовалось нам с Торвальдом для того, чтобы поднять стойку по лестнице. Я все это время искренне сожалел о том, что не додумался устроить в Центре настоящего лифта вместо одноместного спрингера.
     Наконец мы водрузили стойку на место.
     - Можете загрузить ее, - сказал я Торвальду. - Бутылки вон в тех ящиках - расставьте их в алфавитном порядке на полках.
     Он кивнул и принялся за работу, а я стал вешать гобелен.
     Гобелен представлял собой фабричную имитацию ручной работы, и, как правило, такие гобелены висели прямее сотканных вручную, но все же потребовалось немало труда, чтобы заставить его висеть ровно.
     Истекла половина смены Торвальда, уже совсем стемнело, луну заволокло тучами, и я включил свет и принялся подбирать нужный набор цветов и яркости для освещения гобелена. Спектр Арктура был внесен в базу данных, но мне нужен был не просто свет Арктура, а спектр его света после попадания в стрельчатые окна и отражения от шершавой поверхности гранитных сводов. Дома я просто мог бы заказать соответствующие светильники, но здесь до открытия ярмарки какой-либо обмен между нашими планетами пока осуществлялся только на уровне письменных сообщений, и я сильно сомневался в том, чтобы Маркабру согласился нашлепать мне двадцать страниц соответствующего текста. Если бы вообще написал. Пока писем от него не было.
     - Немного темно для того, чтобы читать надписи на этикетках, - сообщил Торвальд.
     Я поковырялся с пультом и переключил параметры на местный стандарт - тускло-янтарный.
     Когда я вернулся к компьютеру, я услышал жалобный вздох.
     Я оглянулся и увидел, что Торвальд пригнулся и что на лбу у него красное пятно.
     - Чуть не уронили что-то? - осведомился я.
     - Ноп, просто отвел взгляд, и.., эта ткань на стене.., она такая яркая. И тут со мной что-то случилось. Как-то она на меня подействовала.
     Я подошел к стойке и пристально посмотрел на Торвальда, но тот снова занялся расстановкой бутылок и на меня не" глянул. Я обернулся и взглянул на гобелен.
     Я знал, что свет не правильный, поэтому не придавал этому особого значения. Темные, богатые оттенки аквитанских гобеленов создавались за счет сочетания ярких красок с красноватым светом Арктура - по типу того, как старые мастера добивались богатства полутонов за счет затемнения глянца.
     - Это называется "гобелен", - сказал я, стараясь говорить как можно более непринужденно, но при этом мысленно молясь о том, чтобы у этих варваров-прагматиков осталась хоть какая-то толика эстетического чувства. - А вам понравилось то, что вы почувствовали?
     Он посмотрел на меня и ответил:
     - Яп. Вроде бы. Нет, правда понравилось. Это для этого и предназначено - для того, чтобы фокусировать чувства?
     - Сказано неплохо, - отметил я и решил, что над эстетикой речи Торвальда можно будет поработать позднее. Сейчас же я искренне радовался обнаружению у него эстетического чувства, пусть оно и было извращенным.
     Он слегка покраснел.
     - А я подумал, что это для того, чтобы.., ну, чтобы согревать стену. Не в буквальном смысле, не как одеяло, а для того, чтобы отгородить комнату от холодной стены. В школе я слышал о том, что в домах у вас очень холодно, и решил, что для этого вам и нужны эти гоблины.
     - Гобелены, - поправил я и подумал о том, что два предстоящих года на Нансене могут оказаться очень, очень долгими. - А вы обратили внимание на этот гобелен до того, как я включил свет и сделал его желтоватым?
     - Ну да.., но.., гм-м-м...
     Вид у Торвальда был такой смущенный, что он напомнил мне Маркабру, которого я как-то раз, давным-давно, застал в постели с моей первой настоящей entendedora - как раз перед тем, как мы с ним впервые по-настоящему подрались на дуэли.
     - Позвольте, я вам кое-что покажу, - предложил я. - Если, конечно, не имеете ничего против того, чтобы на несколько минут вместо робота стать подопытным объектом.
     Тут я оказался не прав.
     - О нет, нет, мне ничем нельзя заниматься, кроме работы. Я здесь только для этого. Сам не знаю, что это на меня нашло.
     Он отвернулся к стойке и начал старательно расставлять бутылки по местам. Мне жутко захотелось стукнуть его.
     - Это называется эстетическим опытом, - проговорил я сдержанно. - Вот что на вас "нашло". Такое доводится ощущать многим людям. Это совершенно безвредно, но лекарства от этого не существует. По крайней мере мне такое лекарство неизвестно. Но здесь, у вас, в Каледонии, оно, может быть, и существует.
     Торвальд продолжал расставлять бутылки, но я заметил, как он весь подобрался.
     - Вы смеетесь надо мной, - сказал он, не оборачиваясь.
     Так оно и было, поэтому я, естественно, сказал, что это вовсе не так, и принес Торвальду все извинения, на какие только был способен.
     - Послушайте, - проговорил я, когда он наконец осмелился на меня посмотреть, - но мне действительно очень хотелось бы вам кое-что показать. Не могли бы вы задержаться на полчасика после окончания смены, чтобы мы поговорили? Вы станете подопытным субъектом, а ваше время я компенсирую тем, что угощу вас.
     - Да, пожалуй, можно было бы, - отозвался Торвальд, водрузил на полку последние несколько бутылок. - Какие еще будут поручения?
     - Развесить люстры в танцевальном зале, - ответил я, проводил его в зал и вручил ему схему.
     Он просмотрел схему и кивнул.
     - Тут написано, что предусмотрен один процент отклонения от нормы освещенности. Зачем?
     - Небольшие отклонения создают эффект большей теплоты и человечности. Если пожелаете, можете по