шла о музыке, Валери сразу перестала смущаться.
     - О конечно, если тебе так хочется, - ответил я. - Надеюсь, зрители не будут разочарованы.
     - О разочаровании сегодня не может быть и речи, - заявил подошедший Пол и сел рядом с Валери. - Мистер Леонес...
     - "Жиро", пожалуйста, - попросил я. - Я давно собирался сказать вам, что предпочитаю, когда меня называют по имени и на "ты".
     - Ну хорошо. Жиро, ты, наверное, даже не представляешь, что все это значит для нас.
     Я вздохнул.
     - Наверное, я не в состоянии этого представить.
     Свет замигал. Интересно, откуда каледонцам было знать об этом традиционном сигнале к началу представления? Пол кивнул мне и поднялся на сцену, а Торвальд принес футляр с моей лютней.
     - Мы привезли ее из Центра, когда Валери сказала нам, что вы согласны играть с ней. Надеюсь, вы не в обиде?
     - Это вы отлично придумали, - улыбнулся я. - Всегда предпочитаю играть на собственном инструменте.
     Меня охватило обычное волнение перед выходом на сцену, но оно улеглось за те пять минут, пока я настраивался, а Торвальд отпускал со сцены слегка завуалированные шуточки насчет полиции.
     - Что за вечер, друзья, - сказал он. - Наш первый концерт, наш первый поэт, наш первый мятеж.
     Зрители притихли.
     Да будет мне позволена нескромность, но я скажу, что мы с Валери составили превосходный дуэт. Она прекрасно импровизировала и в ансамблевых, и в сольных фрагментах. Мы безукоризненно сыграли вдвоем с десяток аквитанских стандартов.
     И все же.., хотя публика принимала нас весьма тепло и дружелюбно и хотя я точно знал, что качество и стиль той музыки, которую мы исполняли, намного превосходили все, что прозвучало раньше.., чувство у меня было странное. Зрители аплодировали красоте, и так и должно было быть, но почему-то эта красота трогала их меньше, чем дерзкий (а для меня просто непонятный) гимн Валери или жуткие вирши Анны, и даже (в чем мне было ненавистно признаться самому себе) заплесневелые шуточки Тэни Питерборо.
     Я встал и отошел назад, чтобы дать возможность Валери поклониться публике, и сам поаплодировал ей. Она по праву заслужила эти аплодисменты. Я обнаружил, что немного завидую ей, и мне стало ужасно стыдно. Из-за этой мелочной зависти по моей enseingnamen словно бы расплывалось грязное пятно. Я вспомнил кое о чем из того, о чем мне раньше говорила Биерис, и понял, каким глупым могло казаться мое позерство и ей, и моим ученикам из Центра.
     Когда зрители наконец отпустили нас и мы сели на свои места, на сцену поспешно вышел Торвальд - похоже, побоялся упустить момент. Он явно волновался сильнее, чем раньше. Почему - это стало ясно сразу же, - Последним номером нашей программы будет небольшая пьеса. Она написана настолько талантливым драматургом и является настоящим шедевром не только для него, но и для всей каледонской культуры, что я могу сказать единственное.., эту пьесу сочинил я.
     Зал взорвался хохотом. Торвальд явно испытал облегчение. Я понял, что он и не догадывался о том, как стара эта шутка. Deu, он, похоже, и вправду считал, что сам ее придумал.
     - Позвольте объяснить вам... Пьеса будет представлена впервые, и общепринятого исполнения ролей пока не существует, поэтому наши актеры будут играть, как им заблагорассудится.
     Послышались разрозненные аплодисменты - вероятно, хлопали доброжелательные приятели актеров.
     - Это означает, что если что-то будет не так, в том нет моей вины. Уверяю вас, написана пьеса блестяще.
     Публика и эту шутку встретила дружным хохотом. Торвальд обернулся, взглянул за кулисы и сказал:
     - Ну что ж, начнем. Если у вас возникнут какие-то вопросы, меня вы найдете в фойе, где я буду либо грызть ногти от досады, либо прыгать от радости.
     Несколько человек в темной одежде вытащили на сцену два стола и четыре стула.
     - Ах да, - Смущенно проговорил Торвальд, снова выйдя на сцену, - совсем забыл: пьеса называется "Работа Крейтона".
     На этот раз он сошел со сцены еще более неуклюже, чем раньше.
     Актеры, спотыкаясь в темноте, заняли свои места, но когда свет зажегся, оказалось, что все-таки не все сели туда, куда полагалось сесть. Пока они пересаживались, я обратил внимание на то, что все они - с суфлерскими наушниками. Это меня порадовало - значит, не придется ждать, пока они будут вспоминать слова.
     Насколько я сумел понять, действие пьесы происходило в глубинке Каледонии, за Гоморрской котловиной, вблизи .от ледяных просторов юга, и потому актеры говорили с жутким акцентом. Главным героем был Крейтон, чьи родители мечтали о том, чтобы он получил хорошую работу, и всяческими способами (в частности, при помощи школьной доски возле обеденного стола) доказывали ему, что он сам этого очень хочет. Затем Крейтону предстояла беседа с чиновником. Его все время играл один и тот же человек - то ли так и было задумано ради смеха, то ли просто актеров не хватало. В итоге после некоего смешного и, судя по всему, дерзкого диалога на рациональном языке работу получил отец Крейтона.
     Затем работу получила его мать, а потом - сам чиновник, потом чиновник наказал Крейтона за то, что тот вздумал наниматься на работу, - уволил его отца и женился на его матери. У меня было такое впечатление, что в пьесу заложен юмор, но жутко устаревший, какой-то расплывчатый. Во всяком случае, мне смешно не было.
     Шла сцена свадьбы. Отец Крейтона играл роль священника, а сам Крейтон - то роль шафера, то подружки невесты, то хора, то девочки, несущей букет. И тут вдруг резко погас свет.
     Все время, пока шла пьеса, публика сопровождала реплики актеров бурными возгласами. Маргарет так разволновалась, что, вскочив с места, потом чуть было не села ко мне на колени. А когда свет погас, все сразу умолкли и стали терпеливо ждать, полагая, что дело в какой-то технической неисправности. Я было подумал, не стоит ли затопать и засвистеть - так было принято реагировать на подобные ситуации в Аквитании. Но представление было настолько самодеятельным и неловким, что пауза показалась мне очень даже уместной.
     А потом свет снова зажегся и послышался голос из динамиков:
     - Пасторат Социальных Проектов определил, что данное мероприятие и в целом, и в частности является совершенно иррациональным. Кроме того, принято решение задним числом отменить разрешение на проведение данного мероприятия.
     Полицейские чиновники, давшие таковое разрешение и не осуществившие подавления имевших место ранее беспорядков, будут преданы суду в самое ближайшее время. Все присутствующие должны будут дать показания по этому делу и ряду других, вытекающих из него. Желающие могут ознакомиться с протоколом обвинения в иррациональности. Всем присутствующим рекомендуется в течение тридцати минут покинуть помещение и избегать дальнейших проявлений иррациональности. В противном случае им будет грозить допрос.
     В зале наступила гнетущая тишина. Никто не смотрел по сторонам - кроме, пожалуй, меня. Я заметил, что по щекам Маргарет текут слезы и что губы ее дрожат.
     Торвальд поднялся. Вид у него был такой, словно ему заехали ногой в пах.
     - Ну вот, - проговорил он. - Вы все слышали. Похоже, мы ухитрились навлечь беду на полицию. Так давайте не будем вынуждать их выволакивать нас отсюда. Я делаю официальное заявление для подслушивающих устройств: мы будем жаловаться на предпринятые по отношению к нам действия на всех возможных основаниях. - Несколько человек встали и зааплодировали. Остальные сидели, не решаясь поднять глаз. - Но сейчас всем нам лучше как можно быстрее уйти отсюда. - Торвальд обвел взглядом зал. Он явно пытался придумать, что еще сказать. - Все, кто пожелает выразить рациональный протест по поводу действий ПСП, могут принять участие в уборке зала. Тем самым они могут выразить свое неодобрение.
     Аймерик присвистнул и прошептал мне на ухо:
     - Блестяще. Они думали, что им удастся повесить эту работу на каких-нибудь агентов по трудоустройству и работодателей, а потом еще и наказать их за то, что они недостаточно быстро с ней справились. А теперь Торвальд вполне легально и весьма рационально оставляет желающих добровольно потрудиться. Никто не сможет никого наказать за неоплаченный труд.
     Все было сделано быстро, без лишней суеты.
     - В Нупето все бы только возмутились, - сказал я Биерис, когда мы с ней тащили по несколько стульев к дальней стене. Я заметил, что она несла больше стульев, чем я, и поздравил себя с тем, что не сморозил никакой глупости по этому поводу.
     - Вот-вот. И вряд ли бы кто-то вообще остался, чтобы помочь.
     - Что ж, - проговорил Аймерик, остановившийся возле нас с коробкой аудиоаппаратуры, - это будет записано в их пользу, если их обвинят в иррациональности.
     - Ерунда, - возразила Биерис. - Скажут, что они уговорили помочь своих друзей. У этих ребят - завидная храбрость, Аймерик.
     Он промолчал, я тоже. Мне-то сегодня никто не понравился, кроме Валери. И все же я не жалел о том, что пришел.
     Всегда приятно было оказаться на стороне тех, кто прав.
     Маргарет нужно было помочь сложить то, что осталось от импровизированного буфета, и я присоединился к ней.
     Когда мы выносили из зала непочатый бочонок с пивом, я сказал ей:
     - Никак не возьму в толк, почему давать людям то, чего они хотят, - это иррационально, тем более когда они доказывают свое желание тем, что платят деньги.
     Она вздохнула.
     - Если представить себе, как могла бы пойти беседа, я вижу, каковы могли бы быть аргументы "псипов". Они не верят в то, что позволительны противоречия в области культуры. Поэтому и считают, что ради нашего же блага нельзя разрешать, чтобы вся эта свобода, процветание и счастье грозили источнику всей свободы, процветания и счастья. Доказательство таково: поскольку рациональные рынки делают людей счастливыми...
     - Это злоба, только злоба, и больше ничего, - прозвучал чей-то голос позади нас. Обернувшись, мы увидели Прескотта Дилидженса и Тэни Питерборо, которые вдвоем несли стол. - Но на этот раз "псипы" здорово переборщили, - сказал Прескотт. - Можно не сомневаться: они пытаются подкопаться под весь Билль о Реформах, принятый двадцать лет назад. Завтра у нас собрание, посвященное возрождению Либеральной Ассоциации. Если хочешь, приходи, Маргарет.
     - Хорошо, приду, - холодно отозвалась Маргарет - видимо, не забыла, что Прескотт пытался пристыдить ее за излишнюю эмоциональность на занятиях.
     - Власти не знают о том, что именно произошло, и нужно как можно скорее привлечь к этому их внимание, - добавил Тэни, а Прескотт энергично кивнул.
     Мы убрали бочонок во временную кладовую и отошли в сторону, чтобы дать проход остальным.
     - Ну все, кажется, - заключил Торвальд. - Посмотрите, не забыли ли вы в зале что-нибудь из своих вещей. Благодарю всех вас за то, что вы рационально отстаивали свои права.
     Все заторопились по домам. Я предложил Торвальду доехать вместе со мной на такси до Центра, но у него, как выяснилось, есть еще какие-то неотложные дела, поэтому я поехал один. Окна я закрывать не стал - хотелось еще немного посмотреть на город. Сегодня ярко светила луна, поэтому видимость была отличной. Как ни странно, на улицах было довольно много пешеходов. Лица их были не видны, поскольку все они были в куртках с капюшонами и лицевыми пластинами. Трудно было понять, кто это такие и куда направляются.
     Через какое-то время машина проехала сквозь длинную вереницу людей, бежавших по шоссе. Я не сумел их толком разглядеть, поскольку бежали они в ту же сторону, куда я ехал.
     Когда я проехал еще один квартал, я наткнулся еще на одну шеренгу людей на проезжей части. Эти шли мне навстречу и расступились, чтобы дать мне дорогу.
     Выйдя из машины, я бегом добежал до Центра и сразу поднялся наверх, чтобы переодеться в пижаму. Мною владело страстное желание надеть на себя что-нибудь легкое и удобное. Переодеваясь, я включил пульт, связался с кухней и заказал две теплые сладкие булочки и чашку горячего шоколада. Буквально через мгновение, когда я застегивал пижаму, послышался мелодичный звон, известивший меня о прибытии почты. Наверное, то было письмо от Маркабру или от отца, в любом случае какие-то вести с родины - оттуда, где не было таких дикостей, где художником можно было восхищаться за его талант, стиль и мастерство, а не за такие глупости, как храбрость и принципиальность. Мой дом... Куда я скоро вернусь...
     Я торопливо спустился в кухню, где меня ожидала заказанная еда, устроился с булочками и шоколадом возле монитора и открыл последнее сообщение.
     Судя по обратному адресу, письмо было от Маркабру. Давненько я от него не получал вестей, и потому стал с жадностью читать, как только письмо появилось на экране.

     Дорогой Жиро.
     У меня все в порядке, но я ужасно зол на тебя и думаю, ты этого намеренно добивался, потому что тот Жиро, которого я знал, иначе, как намеренно, просто не смог бы нанести такой обиды. Неужели тебе не приходило в голову мысли о том, что твоя репутация при Дворе зависит от меня, от того, что я храню память о тебе после того, как ты столь глупо удрал в эту промерзшую пустыню, от того, что я публично зачитываю твои письма ?
     Тем не менее в последних четырех письмах ты не написал ничего такого, что помогло бы мне публично восхвалять тебя. Кажется, ты только на то и способен, чтобы сплетничать о своих полоумных каледонских знакомых. При этом ты еще и пишешь о них без подобающей язвительности. Тебя, похоже, совершенно не интересуют те нововведения в моде, которые происходят благодаря мне, принцу-консорту. Подумал бы хотя бы о том, что мне, принцу-консорту, не так-то просто выкроить время для того, чтобы писать тебе личные письма обо всех этих важных делах!
     Что происходит с твоей настоящей работой, спрашивается ? Ты не присылаешь новых записей, не пишешь ни слова ни о flnamor, ни о enseingnamen. Пишешь только о своем драгоценном Центре, как какой-нибудь трудоголик, для которого ничего на свете не существует, кроме работы. Ты стал таким же безликим и холодным, как этот ком снега, на который ты по-дурацки удрал, а та серьезность, с которой ты относишься к этим несчастным дикарям, только подтверждает то, каким ты стал хладнокровным, серьезным занудой - совсем как они.
     Думаю, ты должен понять, в каком я положении, Жиро.
     Я старался изо всех сил, порой сильно рискуя тем, что меня обвинят в сентиментальности, пытаясь сохранить твою репутацию, до которой тебе, похоже, нет никакого дела, поскольку ты никак не помогаешь мне поддерживать ее. В твоих письмах не было ни единого слова, какое помогло бы мне защитить мое высокое мнение о тебе. Неужели в тебе и вправду не осталось ничего аквитанского и ты уже не помнишь о том, что репутацию надо отстаивать постоянно? Или тебе это уже совсем безразлично?
     Короче говоря, я больше не в состоянии воевать за твою репутацию, притом что люди не без причин отзываются о тебе как о зануде и даже хуже. Тебе отлично известно - хотя ты делаешь вид, что забыл об этом, - что своим поведением ты поставил меня в такое положение, когда enseingnamen вынуждает меня не драться, а устыдиться, поскольку высказываемые обвинения справедливы.
     А они справедливы, Жиро.
     Можешь считать, что для меня ты умер.
     Маркабру.

     Я медленно и внимательно перечитал письмо, механически пережевывая булки и запивая их шоколадом, поскольку понимал, что поесть надо. Я понимал, что Маркабру прав, но не мог представить, как я мог повести себя иначе. Да, я все делал именно так, как говорил Маркабру, и, безусловно, речь шла о серьезном оскорблении. Теперь мы могли бы с ним сразиться на дуэли, но о дружбе можно было забыть навсегда.
     Мой лучший друг стал моим заклятым врагом, И все же...
     Я доел булки и допил шоколад, не почувствовав вкуса, бросил посуду в регенератор и поспешил наверх, чтобы поскорее лечь в постель.
     На лестнице я столкнулся с Торвальдом.
     - Похоже, новости у тебя неважные, - заключил он по моему виду.
     - Как и у тебя, - заметил я. - Торвальд, скажи откровенно: это я во всем виноват? Получается, что я вас подбил на все это? Если это так, то я готов принять всю вину на себя.
     Пусть меня депортируют.
     - А тебе что, так хочется уехать?
     - Нет, но.., что ж, скажу честно: сейчас я очень затосковал по дому. Но я не поэтому так говорю. Просто мне неловко из-за того, что так получается. Стоило мне здесь появиться, и у вас сразу куча неприятностей, которых бы без меня и без Центра не было бы.
     - Смотря что иметь в виду под неприятностями, - вздохнул Торвальд.
     - Сальтини тебя уже допрашивал?
     - А ты уже мыслишь как истинный каледонец. Нет, еще не допрашивал. Надо сказать, я удивлен, потому что по идее ему уже следовало бы это сделать. А с тобой он еще не побеседовал?
     Я покачал головой.
     - Наверное, с минуты на минуту позвонит, раз еще не звонил.
     Торвальд кивнул и вдруг проговорил:
     - Можно задать тебе личный вопрос?
     - Я могу на него не ответить.
     - Не ответишь - не обижусь. Скажи, ты только что получил очень неприятное письмо от своего друга Маркабру?
     Я кивнул.
     - Я потому спросил, - пояснил Торвальд, - что всякий раз, когда ты получаешь от него письмо, ты потом целый день грустный и злой, а сейчас вид у тебя такой, будто тебе на самом деле очень больно.
     Меня настолько изумила его забота, что я выразил самую первую мысль, которая у меня мелькнула: не срывал ли я свои чувства на Торвальде или ком-то из его друзей.
     - Вовсе нет, - покачал головой Торвальд. - Но заметить, что ты печален, не так-то трудно. Короче.., ты всем нам нравишься. И когда такое случается, мы все стараемся не заводить тебя, чтобы ты не ляпнул чего-нибудь такого, о чем потом пожалеешь.
     Я кивнул и пошел наверх. Сказать я больше положительно ничего не мог. Итак... Мало того что я напрочь провалился при Дворе - мои ученики проявляли обо мне трогательную заботу из-за того, что я, оказывается, не мог толком держать себя в руках. Что же до их первых робких артистических порывов... Если им не будет положен конец, они обойдутся и без меня, а если нет - они будут творить сами, будут создавать такие произведения искусства, какие будут им по душе, не стараясь подладиться под мои стандарты. Мне нечему было их научить. Я вдруг понял, что сегодня весь вечер во время концерта мысленно насмехался над моими учениками. Я придумывал, в каких язвительных тонах опишу здешнее артистическое действо в письме Маркабру, а настоящими артистами были они.
     Мне нестерпимо хотелось оказаться дома, хотя я понимал, что меня там ждет полный провал. Но по крайней мере я был в отличной физической форме и готов к дюжине поединков, которые мне предстояли.
     Мне было так жаль себя, так жаль... Уснул я, по всей вероятности, в слезах, потому что даже с утра лицо у меня было мокрое. Это я обнаружил, когда зазвонил компьютерный будильник и сообщил:
     - Сэр, сегодня презентация в Совете Рационализаторов.
     Напоминаю вам, что вам следует принять душ, побриться и одеться подобающим образом.
     Компьютер был более чем прав. Я вскочил с кровати, громко прославляя его кибернетический мозг, и велел ему в следующий раз поступать точно так же.
     Я сбросил пижаму, залез под душ, быстро побрился - вернее говоря, подровнял усы и бороду и, постояв под теплой сушилкой, надел чистое белье. Выйдя из ванной, я схватил пульт и заказал себе завтрак: фрукты, печенье, сыр и кофе.
     С одеждой проблем не было. В Центре у меня имелся один деловой каледонский костюм, выглядевший в точности так же, как все каледонские деловые костюмы: черный комбинезон, черные ботинки до колена, белая рубашка и дурацкий тускло-серебристый галстук-шнурок. Застегнув белый ремень, я посмотрелся в зеркало, одернул рукава рубашки и пришел к выводу, что в каледонском одеянии выгляжу довольно странно с волосами до плеч, бородой и усами.
     Что ж, надо было мириться с несоответствиями. Как бы то ни было, мы с Биерис здесь вызывали гораздо меньше нареканий, чем Аймерик на Уилсоне, не