ВАТИВА", - выкрикнула я, чувствуя, как кровь
прилила к лицу.
   При  всех  недостатках  сексуального  воспитания  в  Америке  Россия,  по
сравнению с ней, находилась в  средневековье.  Тот  факт,  что  я,  взрослая
женщина, едва могла произнести вслух  название  обычного  противозачаточного
средства, наглядное тому свидетельство.
   На следующий день на улицах  Москвы  несколько  людей  старшего  возраста
осудили меня за "вульгарность".  Один  мужчина  средних  лет  ткнул  в  меня
пальцем:
   - Вы - женщина. Как вы могли публично произнести такое слово?
   Но я обнаружила, что стала героиней для молодежи. Ровесники  аплодировали
моей смелости. Однако один молодой человек резонно  указал,  что  произнести
слово "презерватив" по телевидению - сущий пустяк. Пресса  должна  постоянно
указывать властям на то, что найти презервативы или другие противозачаточные
средства в советских аптеках практически невозможно. Если купить презерватив
невозможно, нужно ли знать о том, что он оберегает от СПИДа?
   Появляясь на  телевизионных  экранах,  я  надеялась  изменить  российские
стереотипы в отношении черных. Я хотела,  чтобы  русские  видели  в  нас  не
только "чернокожих гигантов", творящих чудеса на спортивных аренах.
   Я  испытывала  особую  гордость,  когда  в  программе  "Взгляд"  показали
любительский  фильм,  снятый  во  время   моей   поездки   в   Лос-Анджелес,
запечатлевший воскресную службу в церкви Христа  в  Западном  Лос-Анджелесе,
типичную службу, одну из тех,  на  которые  после  освобождения  от  рабства
собирались афроамериканцы. Хлопая  в  ладоши,  исполняя  госпелы,  паства  и
священник открыли россиянам новую для них сторону  жизни  афроамериканцев  и
новый вид поклонения Господу.
   После передачи зрители звонили с одним и тем же вопросом:
   - Почему все эти люди смеялись? Почему  они  так  счастливы,  находясь  в
церкви?
   Россияне не привыкли к тому, что религия может сочетаться с  весельем.  В
православных  церквях  все  очень  сурово  и  торжественно,  Бога   положено
почитать, низко склоняя голову.
   До моего первого приезда в Америку я практически ничего не  знала  о  той
важной роли, какую играла религия в жизни  афроамериканцев.  Мои  бабушка  и
дедушка были атеистами, хотя бабушка  и  упоминала,  что  отец  Оливера  был
священником. К тому времени, когда она встретила деда, он  давно  уже  забыл
дорогу в церковь. Но в Америке я узнала об этом и  рассказала  телезрителям,
что для черных церкви были не только местом духовного общения  с  Богом,  но
служили источником знаний и становились тем  местом,  где  рождались  лидеры
афроамериканского движения.
   Когда я начала появляться на телеэкранах, многие зрители решили, что я  -
американка. Они звонили и спрашивали, где мне  удалось  так  хорошо  выучить
русский язык. Отвечая на эти вопросы, я рассказала историю  моей  семьи.  Не
удивительно, что зрители практически ничего  не  знали  об  афроамериканцах,
которые приезжали в Советский Союз в тридцатые  годы.  Участие  иностранцев,
белых и черных, в укреплении промышленности и сельского хозяйства Советского
Союза - не самая известная глава нашей истории.
   В России, в отличие от Америки, зрители не проявили  интереса  к  истории
моей семьи. У большинства реакция была одинаковой: "До чего  же  глупы  были
ваши американские бабушка и дедушка, если приехали сюда".
   В результате моих появлений на телеэкране я начала получать  трогательные
письма от других черных, живущих в нашей  стране.  Они  гордились  тем,  что
видят одну из них в телевизоре. "Я думал, что никогда, никогда не  увижу  на
экране черное лицо, - писал один нигериец,  студент  МГУ.  -  Я  думал,  что
пройдет семь лет, прежде чем я увижу человека с таким же лицом, как у  меня,
выполняющим нормальную работу".
   Черные русские часто жаловались на изоляцию.  Лиза,  молодая  женщина  из
Ленинграда, спрашивала, не смогу ли я помочь  ей  разыскать  отца-африканца.
Она не знала даже страны, из которой он  приезжал  в  Советский  Союз,  и  я
объяснила, что отыскать человека на целом континенте - задача  невыполнимая.
Эта женщина, дочь малообразованной рабочей с фабрики, ненавидела свою  жизнь
в России и представляла себе своего отца сказочным африканским принцем.
   - Я хочу жить там, где люди не будут называть меня  обезьяной,  -  писала
Лиза.
   Я никогда не сталкивалась с подобными предрассудками в России.  Моя  мама
воспитала во мне гордость за мои африканские и американские корни,  но  Лизу
воспитывала мать, которая ничего  не  знала  о  черных.  Она  не  училась  в
английской спецшколе, не играла  в  теннис,  не  ходила  по  воскресеньям  в
Консерваторию. В свои двадцать с небольшим лет Лиза не ждала ничего хорошего
от  будущего,  которое  ей  предстояло  провести  среди  людей,  зовущих  ее
"обезьяной".  Незащищенная  образованием  и  социальным  статусом,  которыми
обладала я, она воспринимала свою черную кожу как проклятье. Узнав и другие,
не менее печальные истории черных, я поняла, что не могу  говорить  от  лица
всех черных русских. Как и для черной Америки, жизнь черной России тоже была
многолика.
   В это же время мама  и  я  налаживали  связи  с  черной  половиной  наших
американских  родственников,  оборвавшиеся  в  1931  году.  Мое  интервью  в
программе "20/20" вышло в эфир в октябре 1988 года, и моим чикагским кузинам
потребовалось лишь несколько дней, чтобы найти нас через  "Эй-би-си".  Мейми
Голден, племянница моего деда, и Делорес Харрис,  его  внучатая  племянница,
позвонили первыми. Мама поняла, что это наши настоящие родственники (до того
было несколько звонков от  каких-то  психов),  когда  Делорес  представилась
внучкой старшей сестры Оливера, Ребекки. Потому что, говорит мама, "я знала,
что первого ребенка в семье моего отца звали Ребекка". И после стольких  лет
одиночества (в нашу семью мы включали только бабу Аню и  дядю  Олаву)  вдруг
выяснилось, что мы - члены большой семьи.
   После первого контакта последовал шквал писем и  телефонных  звонков.  Мы
плакали, когда Мейми переслала нам письмо, отправленное бабушкой из Ташкента
в 1956 году. В тот год  Берта  получила  письмо  от  Виолы,  младшей  сестры
Оливера (она есть на фотографии с "большим домом" Голденов  в  округе  Язу).
Это была первая весточка от чикагских Голденов за двадцать лет  (с  1931  по
1936 годы письма из Америки приходили регулярно. Потом как отрезало).
   И когда письмо  Виолы  нашло  адресата,  Берте  выпала  печальная  миссия
сообщить о том, что Оливера уже шестнадцать лет нет в живых.
   "Он был лучшим мужем и отцом в мире, - писала бабушка. - В 1939-м он стал
жаловаться на самочувствие... Его болезнь и смерть стали громом среди ясного
неба. За двенадцать лет, которые мы прожили вместе, он  ни  разу  не  болел.
Большой, сильный, здоровый человек, и вдруг серьезная, неизлечимая  болезнь.
Оливер думал, что почки ему отбили в Нью-Йорке во время демонстрации,  когда
полисмен прошелся по нему дубинкой. Я помню, как  он  жаловался  на  боли  в
боку. С его смерти прошло шестнадцать лет. Я отдаю всю любовь и  жизнь  Лии,
нашему единственному ребенку. Внеш-ностью и характером она пошла в отца".
   Поскольку других писем бабушка от Виолы  не  получала,  она  решила,  что
сестра Оливера умерла. Но кто знает, сколько писем бесследно  испарилось  во
времена "холодной войны"? Умерла Виола в начале шестидесятых, передав письмо
бабушки  своей  племяннице  Мейми  вместе  с  драгоценной  фотографией  моих
прабабушки, прадедушки и их дома.
   В 1989 году моя мама наконец-то встретилась с Голденами, прибыв в  США  с
лекциями по линии Центра американо-советских инициатив.  В  1990  году  и  я
встретилась с несколькими моими родственниками, потомками Гилларда  Голдена,
которые приехали в Россию. Среди них была и Делорес Харрис (кузина,  которая
первой позвонила нам в Москву).
   Я выросла без семьи и не знала, как себя вести. Начала было пожимать руки
и очень удивилась, когда мои родственники ответили объятиями и поцелуями. Но
как я могла любить  этих  людей,  пусть  и  родственников,  если  видела  их
впервые?
   Постепенно я поняла, что значит принадлежать к  большой  афроамериканской
семье, гордящейся своей  историей.  Мы  были  одной  крови,  нас  объединяло
прошлое, пусть время и разлучило нас. И мои родственники прилетели в  Москву
не потому, что их очень интересовал Советский Союз. Нет, они хотели повидать
нас и понять нашу жизнь.
   Мама организовала для них поездку в Ташкент,  чтобы  они  могли  посетить
вновь найденную могилу отца. "Я преклонила колени, чтобы положить  цветы  на
могилу, - вспоминает мама, - и испытала какое-то особое  чувство,  вызванное
присутствием американских родственников папы.  Словно  восстановилась  давно
оборванная связь. Ничего подобного со мной прежде не случалось".
   Годом позже, в Миссисипи, когда старые документы вывели  меня  к  участку
земли, принадлежавшему моему прадедушке, я испытывала те же чувства.
 
   Моя дружба с Ли Янгом, начало  которой  положил  его  звонок  в  редакцию
"Крисчен сайенс монитор" в 1988 году, укреплялась, несмотря на десять  тысяч
миль, разделявшие  Москву  и  Лос-Анджелес.  Летом  1990  года  Ли  и  Морин
прилетели в Москву, чтобы повидаться со мной и мамой. Я  хотела,  чтобы  они
увидели не только московскую жизнь, и повезла их на Кавказ.
   Везде,  от  Тбилиси  до  маленькой  горной  деревушки,  нас  встречали  с
исключительным радушием. Один пир следовал за другим.  Ли  и  я  очень  живо
вспоминаем банкет, на котором Ли неожиданно расплакался. Он сказал мне,  что
вдруг вспомнил 1966 год, когда молодым инженером работал над проектом ракеты
с разделяющейся боеголовкой. Среди возможных  целей  на  карте  значилась  и
Грузия, и он вдруг представил себе новых  друзей,  стоявших  на  этой  самой
карте. Он понял, что оружие, которое  он  помогал  разрабатывать,  могло  бы
уничтожить всех, кто сидел сейчас за столом.
   По моему разумению, в те годы  происходила  наиболее  важная  перемена  в
сознании как русских, так и американцев: они  начали  видеть  друг  в  друге
конкретных живых людей.
   А вот на личном уровне мои отношения с Ли,  дочери  которого  были  моими
ровесницами, заполняли в моем  сознании  вакуум  отцовской  ниши.  Муж  моей
матери, Борис Яковлев, известный московский писатель, автор книг о Ленине  и
революции, стал мне любящим и заботливым отчимом, но они  поженились,  когда
мне исполнилось шестна-дцать. В том переломном возрасте, выросшая без  отца,
я  была  слишком  молода,  чтобы  признать,  даже  для  себя,  необходимость
отцовской фигуры в моей жизни.
   Но к тому времени, как я встретила Ли, я достаточно повзрослела и поняла,
как мне трудно без отцовской любви и участия.
   - Ты не будешь возражать, если я буду иногда  называть  тебя  "папой"?  -
чуть дрожащим от волнения голосом спросила  я  Ли,  когда  он  и  Морин  уже
собирались пройти через таможню аэропорта.
   Обычно я стараюсь не  выдавать  свои  истинные  чувства,  так  что  такие
вопросы для меня - большая редкость.
   - Для меня это честь, - без запинки ответил Ли. - Я буду счастлив.
 
   В Москве 1990 года мы с мамой с трудом вспоминали тот страх, который  так
долго не позволял нам связаться с нашими американскими родственниками. Гости
из-за границы появлялись едва ли не каждый день. Я  никогда  не  знала,  кто
будет сидеть на кухне, когда я вернусь с работы. У моей мамы после поездки в
Америку появилось много друзей. Они частенько оставались на ночь.
   "Московские  новости"  превратились  в  форпост  гласности,  американские
репортеры  и  телеоператоры  приходили  к  нам  постоянно,  чтобы   обсудить
последние события. Русские и американ-ские журналисты постоянно общались,  и
однажды  моя  коллега  из  информационного  агентства  "Новости"   высказала
любопытную идею. Предложила обратиться  к  помощи  иностранных  журналисток,
чтобы те привлекли внимание  общественности  к  тому  факту,  что  советским
женщинам  не  дозволено  освещать  политические  или   зарубежные   события.
Иностранные журналистки, работавшие в  Москве,  незамедлительно  согласились
помочь, и мы назвали наш комитет "33 плюс 1". Одним был мужчина.
   Мы  посылали  письма  высоким  государственным   чиновникам,   и   многие
соглашались встретиться с нами. На этих  встречах  мы  пытались  донести  до
чиновников главную мысль: российские женщины-журналистки,  как  их  западные
коллеги, могут писать о традиционно "мужских" темах, таких,  как  оборона  и
внешняя политика, а не только о бытовых проблемах (если бы просьба о встрече
исходила исключительно от российских журналисток, официальные  лица  нас  бы
просто проигнорировали).
   Больше  всего   запомнилась   мне   встреча   с   Владимиром   Крючковым,
возглавлявшим КГБ.
   Эта встреча началась с неудачной шутки. Наш "радушный" хозяин сказал, что
войти в его кабинет легче, чем выйти из него. Чтобы мы  сразу  поняли,  куда
попали. Он угощал нас  шампанским  и  шоколадными  конфетами,  всем  подарил
цветы, демонстрируя уважение, с которым КГБ относится к  "нашим  героическим
советским женщинам". Конфеты, хрустальные бокалы, ковер  на  полу,  парчовые
портьеры, плотно закрывающие окна... Одна  из  американских  корреспонденток
спросила Крючкова, сколько  женщин  занимают  в  КГБ  высокие  посты,  и  он
упомянул несколько фамилий. Кто знает, может, в ближайшее время  на  книжных
полках появится книга "Женщины - у руля КГБ".
   С одной стороны,  это  время  рождало  надежду,  с  другой  -  отличалось
усилением национальной розни, ростом уличной преступности, нехваткой товаров
первой необходимости. Из-за этого все демократически  настроенные  советские
граждане боялись переворота. Как журналистку происходящее  раздражало  меня.
Да, я получила свободу писать обо  всем,  но  мои  статьи  ничего  не  могли
изменить. Я могла писать о противозачаточных средствах и  произносить  перед
камерой слово "презерватив",  но  моими  стараниями  этих  противозачаточных
средств в московских аптеках больше не становилось.
   В это время  я  и  получила  фантастическое  известие  о  том,  что  Фонд
Рокфеллера выделил мне грант, стипендию Уоррена Уивера на 1990-1991 годы для
изучения истории моей семьи.
   Заявки на получение этой стипендии в Фонд  поступают  со  всего  мира.  Я
заполнила  необходимый  бланк  зимой  1990  года  в   редакции   "Московских
новостей", но не ожидала получить ответ (какое дело капиталистам  до  никому
не известной русской). Поэтому я  была  страшно  удивлена,  когда  в  апреле
раздался телефонный звонок и голос на другом конце  провода  пригласил  меня
прибыть в Нью-Йорк на личное собеседование. Этот великий город,  город  моих
бабушки и дедушки, более чем на год стал моим домом.
   Я  поняла,  что  стипендия  открывает  передо   мной   совершенно   новые
возможности. Я знала, что, в отличие от моей первой поездки  в  Америку,  на
этот раз буду представлять только себя, женщину, ищущую свои семейные корни.
Я  переставала  быть  "Еленой,  этой   интересной   черной   русской",   как
характеризовали меня многие американцы. Я превращалась еще в одну чернокожую
женщину с легким иностранным акцентом. И  действительно,  в  Нью-Йорке  меня
часто принимали за уроженку Карибских островов.
   Когда я прилетела в Америку  в  сентябре  1990  года,  в  аэропорту  меня
встречали друзья. На этот  раз  я  уже  не  так  судорожно  сжимала  в  руке
советский паспорт.
   О, МОЯ АМЕРИКА
   То был первый весенний день,  первый  день,  когда  погода  действительно
позволяла оставить пальто дома. Как  обычно,  на  работу  в  Рокфеллеровский
центр я шла пешком. Весна в Нью-Йорке - лучшее время  года.  Воздух  кажется
чистым, несмотря на забитые машинами улицы. Я вдыхаю ароматы  дорогих  духов
женщин и мужских лосьонов после бритья. Для меня эти ароматы - символ особой
энергии, которой заряжен Нью-Йорк.  В  такой  прекрасный  день  я  не  желаю
замечать другого, привычного для Нью-Йорка запаха - мочи, которым  пропитаны
входы в подземку и  подъезды  в  районе  Центрального  вокзала,  где  ютятся
бездомные.
   За квартал от моего офиса передо мной  материализуется  знакомая  фигура.
Мужчина пытается всучить мне рекламное объявление школы машинописи.
   - Вам нужна работа? - любопытствует он.
   Мои американские друзья пытались убедить  меня,  что  в  Нью-Йорке  нужно
ходить, глядя прямо  перед  собой,  избегая  контакта  с  незнакомцами.  Это
трудно. Мне по-прежнему интересно все то, что происходит вокруг меня.  Когда
мне суют в руку листок бумаги, я чувствую, что должна ответить: "Спасибо, не
надо", хотя прожила в городе шесть месяцев и знаю,  что  в  результате  могу
стать жертвой мошенничества или нападения.
   Вот и этот мужчина, набирающий народ в школу  машинописи,  несколько  раз
обращался ко мне. Сегодня я решила задать ему несколько  вопросов.  Что,  по
его мнению, я делаю здесь каждый день, одетая в деловой  костюм?  Почему  он
решил, что я безработная и мечтаю о том, чтобы стать машинисткой?
   - Я из России, - говорю я,  -  поэтому,  возможно,  чего-то  не  понимаю.
Почему вы раз за разом пытаетесь всучить мне эти листочки?
   Мужчина, белый, удивляется моим вопросам. Он  останавливал  меня,  потому
что я хорошо  одета,  на  полном  серьезе  объясняет  он.  Я  выгляжу  очень
аккуратно, поэтому он уверен, что  я  смогу  научиться  печатать.  И  он  не
сомневался, что мне нужна работа.
   - Но почему? - вновь спрашиваю я. - Как я  могу  позволить  себе  деловой
костюм, если у меня уже нет работы?
   Мужчина пытается просветить меня.
   Раз я из России, объясняет он, то, должно быть, не понимаю, сколько денег
черные американцы тратят на  одежду.  Да,  это  правда.  Черный  американец,
безработный или живущий на пособие, каждый лишний цент  тратит  на  красивую
одежду. Так что мой деловой костюм ничего не говорит насчет  моего  рабочего
статуса.
   Мужчина нисколько не стесняется все  это  мне  объяснять.  Наоборот,  ему
приятно   раскрыть   глаза   мне,   иностранке,   на   некоторые    привычки
афроамериканцев. Земля круглая. Кислород необходим для дыхания.  Безработные
черные тратят все деньги на одежду.
   У черного американца не возникло  бы  и  мысли  задавать  вопросы  и,  уж
конечно, его не удивили бы  ответы.  Я  сталкиваюсь  с  проявлением  расовых
предрассудков, от которых мои бабушка  и  дедушка  пытались  уберечь  своего
ребенка.
   Если бы расизм  оказался  единственным  наследством,  обретенным  мною  в
Америке, я бы немедленно  развернулась  и  проследовала  путем,  проложенным
бабушкой и дедушкой - через океан. Но нет, на земле моих предков  я  открыла
для себя много и белых, и черных миров. На этот раз я уже  не  была  гостем,
которого хозяева заботливо оберегали от всех неприятных неожиданностей,  как
случилось  в  мой  первый   приезд   в   Соединенные   Штаты.   Я   еще   не
натурализировалась,  но  уже  почувствовала   себя   близкой   родственницей
туземцев.
   Мои мама и бабушка воспитывали меня так, чтобы я  прежде  всего  полагала
себя  человеческим  существом.  А  черный  цвет  кожи   считала   одной   из
особенностей моего организма. Но для русских, а  может,  и  для  большинства
американцев я прежде всего была черной.
   Здесь я гораздо больше, чем в России, думаю о  своей  расе.  И  белые,  и
черные в один голос уверяют меня, что я понимала бы гораздо больше, если  бы
родилась в Америке. Разумеется, они правы. Я понимаю лишь то,  что  испытала
на себе. Однако, будучи черной русской, я могу видеть то,  что  не  замечают
американцы. Иногда мне хочется начисто стереть из памяти эти воспоминания.
 
   Сцена 1:  коктейль-парти  в  Лос-Анджелесе.  Меня  представляют  богатому
белому бизнесмену, который активно ведет дела с Советским Союзом.
   - Вы ничего не знаете о черных американцах,  -  говорит  он  мне.  -  Вам
известно, что при поступлении в колледж черные имеют  гораздо  больше  прав,
чем