прародителей,
дедушек и бабушек) отражаться на детях? Разумеется, нет. Люди в  большинстве
своем следуют  законам  своего  времени,  а  те,  кто  могут  подняться  над
властвующими в обществе предрассудками, как мои  бабушка  и  дедушка,  всего
лишь исключения из правил.
   Я смотрю на портрет прабабушки и прадедушки, одетых по моде начала века в
Варшаве. И мне хочется спросить их:
   - Почему вы не  попытались  понять  Берту?  Почему  заставили  ее  терять
сознание в гарлемской квартире, где ей  пришлось  выбирать  между  семьей  и
мужчиной, которого она любила?
   А больше всего мне хочется сказать Джеку, ее любимому брату:
   - Она любила вас больше всех, а вы ее предали.
   Моя мама, не такая сдержанная, как я,  высказала  все,  что  она  думала,
вдове Джека. Во время Второй мировой войны,  когда  Америка  и  Россия  были
союзниками, ограничения на контакты  с  зарубежными  родственниками  заметно
ослабли, и многие американцы присылали посылки с продуктами своим российским
родственникам.  Но  мои  бабушка  и  мама,  находясь  в  крайне   стесненных
обстоятельствах в Ташкенте, ничего от Джека не получили.  Хотя  моя  бабушка
постоянно писала брату, он ей ничем не помог.
   Но с мертвыми спорить бесполезно. Новые поколения Бяликов,  потомки  двух
других братьев бабушки, Сидни и Марка, теперь тоже вошли в нашу  жизнь.  Как
дети и внуки Джека,  они  хотят  одного  -  поближе  познакомиться  с  давно
потерянными российскими родственниками.
   Черные и белые  американцы  по-разному  реагировали  на  рассказ  о  моей
бабушке и моих родственниках по линии Бяликов.
   - Это здорово, ты должна этим гордиться, - говорили белые.
   Некоторые евреи приходили в восторг, заявляли, что  согласно  религиозным
традициям я - еврейка, и  даже  предлагали  мне  поехать  в  Израиль,  чтобы
приобщиться к истокам.
   Когда я рассказывала некоторым черным о моей бабушке,  результатом  стала
новая боль. До моего  приезда  в  США  я  и  представить  себе  не  могла  о
существовании  антисемитизма  среди  черных  американцев.  Моя  мать  всегда
говорила мне, что история подавления и дискриминации  черных  американцев  и
евреев имеет много общего. Не потому ли  многие  темы  спиричуэла  взяты  из
"Исхода", Второй книги Моисеевой?
   Учитывая мою прочную связь с черной Америкой, мне было бы  гораздо  проще
не упоминать о черном  антисемитизме.  Но  мое  семейное  прошлое  этого  не
позволяет. Иногда, когда я рассказывала черным о моей бабушке, они смеялись.
Считали, что это забавная шутка. Но хуже смеха была злость.
   - Гордиться тут нечем, - говорили они, копируя белых, которые  точно  так
же отзывались о черной половине моего семейного древа.
   Такое отношение невыносимо болезненно для детей  американских  межрасовых
пар. Куда бы они ни пошли, везде им приходится извиняться за  одну  половину
своих родственников. Я не хочу этого делать... И однако...
   Иногда, когда черные спрашивают о моей семье,  мне  приходится  подавлять
желание опустить часть информации. Во многих социальных ситуациях,  находясь
среди афроамериканцев, куда удобнее не упоминать о белых родственниках.
   Но это "удобство" сильно отдает трусостью.
   ОТЕЦ
   - А что ты знаешь об африканской ветви своей семьи?  -  часто  спрашивали
меня американцы.
   И белые, и черные американцы,  последние  в  большей  степени,  проявляли
интерес к тому, что мой отец - африканец, а не афроамериканец.  Если  бы  не
мать, я бы ничего не знала  об  африканской  культуре.  Но  мама  по  работе
встречалась с самыми интересными африканскими гостями  Москвы,  танцорами  и
музыкантами, историками и политиками. Ее  комната  ломилась  от  африканских
масок и статуэток.  Она  собирала  старые  народные  мелодии  на  пленках  и
пластинках, которые привозили  ей  зарубежные  гости.  В  комнате  матери  я
впервые услышала голос Мириам Макеба, которая никогда  не  гастролировала  в
России.
   Своего отца я не помню. Он навсегда покинул Москву, когда я  была  совсем
маленькой. В  1991  году,  когда  я  отыскала  всех  своих  черных  и  белых
американских родственников, он стал  единственным  недостающим  элементом  в
истории моей семьи.
   Пока я росла, он оставался для меня абстрактной личностью. Я  знала,  что
он стал вице-президентом Занзибара после революции 1964 года. Я  знала,  что
вскоре его убили политические противники, когда Занзибар и бывшая британская
колония Танганьика объединились в новое независимое государство Танзания.
   До 1991 года я не знала подробностей  смерти  моего  отца  (до  сего  дня
официальных сведений по этому поводу нет. Я узнала эти подробности от людей,
знавших моего отца, но многие факты, к примеру, даты, невозможно проверить).
   Меня воспитывали в уважении  к  Абдулле  Ханга  за  его  роль  в  истории
Занзибара. Мама позаботилась о том, чтобы я знала о его стремлении покончить
с колониализмом на  африканском  континенте.  Эмоционально  я  обижалась  на
своего отца за его отсутствие. Мне было все равно, кто  он,  -  русский  или
американец, лишь бы он был рядом.
   Эти противоречивые чувства, вкупе с информацией о  том,  что  моего  отца
убили  по  политическим  мотивам,  заставили  меня  колебаться,  когда  Фонд
Рокфеллера предложил слетать в Танзанию на поиски африканских родственников.
Не было уверенности, что семья отца примет меня с распростертыми объятьями.
   Но любопытство пересилило эти  опасения.  Вооруженная  списком  друзей  и
родственников, предоставленным Ибрагимом Нур Шарифом, бывшим учеником  моего
отца, который теперь преподает литературу суахили  в  университете  Рутгерса
(США), я улетела в Дар-эс-Салам в сопровождении  неутомимого  Фрэнка  Карела
(довольный результатами моего поиска белых родственников, он хотел, чтобы  я
постучалась в дверь к своей занзибарской родне). Больше всего  мне  хотелось
встретить мою девяностодвухлетнюю бабушку Ханга.
   Мне повезло в том, что первыми, кого я встретила в  Даре,  были  русские.
Утомленные долгим перелетом, мы с  Фрэнком  перекусывали  в  баре,  когда  я
услышала, что за соседним столиком  говорят  по-русски.  Представилась  и  с
чувством глубокого удовлетворения услышала в ответ, что эти  русские  читали
мои статьи в "Московских новостях".
   Один из мужчин сказал:
   - Думаю, мы можем вас приятно удивить. В Даре работает русский культурный
центр. Давайте заглянем туда.
   Мы постучались в дверь, и вскоре нам открыла женщина.
   - Елена! - радостно воскликнула она. - Неужели ты меня не помнишь?
   Я вспомнила. Женщина была моей первой учительницей английского в школе  №
46 в Москве.
   Наутро я на пароме отправилась в Занзибар,  чтобы  встретиться  с  семьей
отца. Даже здесь мне не удалось избавиться от соотечественников. В  капитане
чувствовалось что-то неуловимо знакомое, хотя я точно знала, что  никогда  с
ним не встречалась. Выяснилось, что он -  грузин,  работающий  на  пароме  в
рамках советско-танзанийского соглашения. Он признался мне, что зарабатывает
хорошие деньги и откладывает их на будущее. Кто знает, в какую  сторону  оно
может измениться?
   Когда паром пришвартовался к  пристани,  я  увидела  высокую,  интересную
женщину  в  белом  канзу-ндефи,  национальном  наряде  танзанийских  женщин,
удивительно похожую на мою мать. Она сразу направилась ко мне.
   -  Ты,  должно  быть,  Елена,  -  выделила  она  меня,  конечно  же,   по
европейскому платью. - Я была женой твоего отца и буду очень рада,  если  ты
будешь называть меня мама Ханга.
   Она вышла замуж за моего отца вскоре после его возвращения на Занзибар  в
1964 году. И всегда знала о моей матери и обо мне.
   - Твой отец всегда отзывался о  твоей  матери  с  огромным  уважением,  -
заверила она  меня.  -  И  никакие  трения  в  личных  отношениях  не  могли
поколебать  его  уважение  к  ней.  Он  говорил  мне,  что   твоя   мать   -
восхитительная женщина, с твердыми убеждениями и характером.
   Это описание очень подходило и к маме Ханге, учительнице начальной школы.
После смерти  отца  ей  выпала  тяжелая  доля,  а  замужем  она  была  всего
год-полтора. Долго никто не решался взять ее на работу: боялись иметь дело с
женой убитого политического лидера.
   Слушая историю мамы Ханги, я поняла, что ее судьба,  а  то  и  еще  хуже,
могла выпасть на долю моей матери,  если  бы  она  последовала  за  отцом  в
Занзибар. Я думала о бессчетном количестве женщин во всех  странах  на  всех
континентах, которые не могли жить полноценной жизнью, потому что  связывали
свою судьбу с политиками, оказавшимися не на той стороне баррикад.
   Факты  о  смерти  моего  отца,  пусть  они  и  не  получили  официального
подтверждения, - история не для слабонервных.  Танзанийские  архивы  еще  не
открыли сведения о многих казнях, прошедших  в  тот  период.  Все,  что  мне
известно, я узнала от танзанийцев, живущих как за границей, так и на родине.
   Хотя прошла четверть  века,  убийство  моего  отца  по-прежнему  остается
болевой точкой. В моем отеле в Даре я получала  много  анонимных  телефонных
звонков от людей, которые просто хотели мне сказать, что знали моего отца.
   Танзания - маленькая страна. 26 миллионов жителей, площадь  -  945  тысяч
квадратных километров. Весть о моем приезде распространилась быстро.
   -  Елена  Ханга,  -  прошептал  в  трубку  какой-то  мужчина,  -  я  хочу
приветствовать тебя от лица всех, кто восхищался твоим отцом. Мы  рады,  что
ты здесь.
   И повесил трубку. На улице в  Занзибаре  незнакомцы  останавливали  меня,
чтобы сказать,  что  Абдулла  Ханга  был  "настоящим  лидером",  "борцом  за
социальную справедливость", "прекрасным учителем, пусть я и не разделял  его
коммунистических убеждений".
   Никто из них не представлялся. У семейно-родовых культур длинная  память.
Некоторые политики той эпохи, на которую пришлось убийство моего отца, и  их
потомки по-прежнему играют важную роль в жизни Танзании. Никто  не  рисковал
вновь раздуть угольки давней ненависти.
   В 1964 году, после возвращения  моего  отца  из  Москвы,  Занзибар  обрел
независимость: революция свергла правившего султана. Мой  отец  стал  первым
вице-президентом независимой островной республики, но отдельным государством
Занзибар пробыл недолго. Первый  президент  острова,  Абейд  Каруме,  вскоре
согласился объединиться с  Танганьикой  в  новое  государство  Танзания  под
президентством Джулиуса  Ньерере  (Каруме  остался  вторым  вице-президентом
Танзании  и  президентом  острова,  который  подчинялся  решениям   союзного
государства).
   Каруме, в этом разногласий нет, был диктатором, который или  казнил,  или
сажал в тюрьму своих политических противников. Но в  1972  году  его  самого
убил армейский офицер, отомстивший таким образом за смерть отца.
   Ожидалось, что Абдулла  Ханга  будет  играть  важную  роль  не  только  в
островном государстве, но и в объединенной Танзании.
   - Твой отец был сильной личностью, - сказал мне  в  телефонном  разговоре
еще один аноним. - Поэтому люди помнят его и подходят к тебе  на  улице.  Но
тот факт, что он много времени провел в Москве, оказался не в его пользу.  В
глазах Каруме и правительства Ньерере это считалось минусом, а не плюсом.
   Так или иначе, моего отца арестовали. Увезли из  дома  и  больше  его  не
видели ни друзья, ни родственники. Свидетель  (возможно,  один  из  палачей)
рассказал о его смерти своим друзьям следующее: Абдуллу Ханга живым засунули
в мешок после пыток, привязали к мешку камни и бросили в Индийский океан.
   Что я могу к этому добавить? У меня нет ни малейших сомнений, что так оно
и было. Слишком многие говорили об этом, следовательно, должен быть источник
информации, который видел все это своими глазами.
   - Я не знаю, стоит ли мне говорить тебе об этом, - сказал один мужчина со
слезами на глазах. - Дочери слышать это очень тяжело. Но я думаю,  и  ты,  и
весь мир должен знать об этом беззаконии, чтобы больше оно не повторилось.
   В Москве мама и я всегда знали, что  моего  отца  убили  по  политическим
причинам. В России я  слышала  много  историй  о  тех,  кто  исчез  в  эпоху
правления Сталина. Но я и представить себе не могла, что придет день,  когда
я узнаю, какой ужасной смертью погиб мой отец.
   В Занзибаре многие из  учеников  моего  отца  останавливали  меня,  чтобы
поделиться более  приятными  воспоминаниями.  Они  говорили,  каким  он  был
блестящим учителем, как они его уважали.
   - Он радовался, когда дети задавали вопросы, - сказал мне один мужчина, -
а для его поколения (мой отец родился в 1932 году) это было весьма необычно.
И он был потрясающим футбольным тренером.
   Как-то вечером женщина моего возраста, она работала  горничной  в  отеле,
постучалась в дверь.
   - Ханга. Открой!
   Ее голос поначалу испугал меня, но потом я поняла, что она говорит только
на суахили и пытается общаться со мной с помощью лишь  нескольких  известных
ей английских слов. Она указала на мою одежду, сделала характерный жест.
   - Я постираю... для тебя.
   Я полезла за кошельком, но она покачала головой:
   - Нет... никакой платы, - ей удалось объяснить, почему она не хочет брать
денег. - Твой... твой... отец... - тут она указала  на  себя,  -  ...учил...
мою... маму.
   Она словно  что-то  написала  в  воздухе,  ткнула  пальцем  в  газету.  Я
наконец-то поняла. Мой отец научил ее мать читать и писать, и  она  отдавала
старый долг, предлагая постирать мою одежду.
   Этот случай вызвал у меня  чувства,  которые  я  не  испытывала,  или  не
позволяла себе испытывать, по отношению к отцу. Он был не просто  убежденным
марксистом. Он очень хотел, чтобы его народ умел читать и писать, и он  стал
уважаемым в народе учителем, раз столько лет  спустя  его  помнят  дети  его
учеников.
   И, наконец, я встретилась со своей бабушкой, маленькой, хрупкой женщиной,
которая притянула меня к себе и начала баюкать, как ребенка.
   Много лет, сказала она, с тех пор, как мой отец рассказал ей о том, что в
Москве у нее есть внучка, она видела меня во сне. Она не знала, сколько  мне
лет, не знала, как мне удастся ее найти,  но  ей  снилось,  как  она  сыплет
золотые монеты мне на голову.
   Говоря на суахили, переводили другие мои родственники (вся молодежь знала
английский),  она  описывала  местный  обычай:  ребенка   осыпали   золотыми
монетами, чтобы он рос счастливым и богатым. Она вывела меня на улицу  перед
своим домом и бросила несколько  золотых  монет  мне  на  голову.  Соседские
ребятишки бросились их подбирать.  Это  тоже  являлось  частью  ритуала.  Ты
можешь стать счастливым только  в  том  случае,  если  и  другим  достанется
кусочек твоего счастья.
   Перед моим возвращением в Соединенные Штаты бабушка  достала  из  кармана
ключик и подвела меня к сундуку в хижине.
   - Я не открывала его все эти годы, но теперь пора, - сказала она. -  Твой
отец велел никому их не показывать, никому о них не  говорить...  но  прошло
столько лет. Я знаю, ты захочешь взять их с собой.
   Что могло быть в сундуке? Я могла только гадать.  Золото?  Драгоценности?
Деньги? Может, даже оружие, шашки динамита,  документы,  изобличающие  убийц
моего отца?
   Бабушка повернула ключ, откинула крышку. Вглядевшись в темноту сундука, я
увидела книги.
   Тома произведений В.И.Ленина на английском языке.
   Я предположила, что эти книги принадлежали  моему  отцу,  но  потом  мама
рассказала, что отправила их на Занзибар в первые  годы  супружеской  жизни,
когда еще собиралась последовать за отцом в Африку. Эти книги мои бабушка  и
дедушка привезли из Америки в 1931 году. Я не могла сдержать слез.
   Плакала, жалея мою африканскую бабушку, которая  не  знала,  что  это  за
книги, но хранила их в память об убитом сыне.
   Плакала, жалея Берту и Оливера, которые так верили слову Ленина.
   Плакала, жалея маму: отправленные на  Занзибар  книги  напоминали  о  том
времени, когда она и мой отец без памяти любили друг друга.
   Плакала, жалея отца. Очевидно, он понимал, что  в  середине  шестидесятых
годов в Танзании эти книги представляли собой опасность для их владельца.  И
все-таки считал очень важными и нужными, раз попросил мать  их  спрятать.  Я
восхищаюсь его целеустремленностью, его принципиальностью.
   И при этом... Ленин проповедовал политическую  философию,  основанную  на
нетерпимости к инакомыслию. Я задаюсь вопросом, как бы мой  отец  отнесся  к
запрещению антиленинских  книг?  Танзаниец,  знавший  Абдуллу  в  молодости,
говорил, что он плакал, узнав о смерти Сталина  в  1953  году.  В  этом  нет
ничего необычного. Многие русские тоже плакали и только по прошествии многих
лет поняли, как они заблуждались. Сумел ли  мой  отец  подняться  над  этими
заблуждениями? Хотелось бы мне задать ему этот вопрос.
   Я не могу сказать, что испытала что-то особенное, прикоснувшись во  время
этой поездки к моим африканским "корням". Шагая по улицам Дара, я все ждала,
когда в душе у меня что-то щелкнет и я смогу  стать  здесь  своей,  как  это
случилось со мной в Америке.
   Мне  представляется,   что   многие   черные,   особенно   интеллектуалы,
романтизируют Африку. Для них континент  кажется  черным  Эдемом,  раем,  из
которого их предков продали в рабство. Но Африка - не  Эдем.  Это  огромный,
сложный континент, многие жители которого борются за то,  чтобы  найти  свое
место в современном мире. Когда американцы  спрашивают  меня:  "И  как  тебе
Африка?" - я отвечаю, что всей Африки я не  видела.  Я  видела  лишь  уголок
Танзании, в котором очень сильно  влияние  ислама.  Танзания  отличается  от
Ганы, Нигерии, Эфиопии или Зимбабве, как, скажем, в  Советском  Союзе  Литва
отличалась от Узбекистана или Армении.
   Традиционные для ислама  ограничения  в  отношении  женщин,  конечно  же,
сыграли немалую роль в моей  оценке  занзибарской  культуры.  Салмин  Амоур,
тогдашний президент Занзибара, пригласил меня на обед в  свою  резиденцию  и
принимал меня как почетного  гостя.  Однако  я  могла  понять  то  унижение,
которое испытывала моя мама много лет тому назад,  когда  отец  разрешал  ей
прислуживать или сидеть за столом, но не говорить. Мама  Ханга  сопровождала
меня на обед с президентом Амоуром. Он показался мне человеком  будущего,  а
не прошлого, лидером, достойным представлять Африку в конце двадцатого  и  в
начале двадцать первого столетия. Мы говорили на самые  разнообразные  темы,
от сложности позиции Горбачева (происходил наш разговор вскоре после  путча)
до необходимости инвестиций черных американцев в экономику Африки. Президент
Амоур и я говорили, мама Ханга, следуя мусульманской традиции, молчала,  как
рыба. Говорить разрешалось только мне, европейской  женщине,  возведенной  в
ранг почетного гостя.
   После мамы  Ханги  я  встретила  много  интересных,  хорошо  образованных
занзибарских женщин. Они могли говорить интеллигентно, остроумно,  на  любые
темы, от танзанийской политики до законов о разводе. И разговор  не  затихал
ни на секунду, если в комнате не было мужчин. Появление мужчины вешало на их
рты замки. Я удостоилась чести беседовать с  президентом  Амоуром,  но  меня
глубоко опечалило вынужденное молчание мамы Ханги.
   Мой дед со стороны отца, который умер много лет тому назад, был имамом. И
хотя отец стал атеистом,  многое  в  его  поведении,  особенно  отношение  к
женщинам,  вызвавшее  конфликт  с  матерью,  основывалось  на  культурных  и
религиозных традициях. В их браке столкнулись разные культуры. Мой приезд  в
Занзибар помог мне уяснить силу традиций во взглядах отца.
   Мой отец был человеком, который никогда не поступался принципами. Об этом
говорили все, кто его знал. Наверное, он жил бы и  теперь,  если  б  проявил
способность к компромиссам. Для такого человека компромиссы в  личной  жизни
были не менее трудны. И моя мама не умела приспосабливаться.  Их  брак  стал
иллюстрацией пословицы "нашла коса на камень".
   Мое короткое, поверхностное знакомство с культурой Занзибара,  пусть  моя
душа и отреагир