блондинкой.
   Я взвилась:
   - Нет, ни за что!
   - Почему?
   - Потому что я очень долго прожила в Америке.
   Дело в том, что в Америке, если черный человек надевает белый  парик  или
выкрашивает волосы - это социальное явление. Все равно что ты  отказываешься
от своих корней. Я никогда в  жизни  не  отказывалась  от  своих  корней.  И
согласна с лозунгом "Черных пантер" - "Черное - это  красиво!".  А  тут  мне
вдруг предлагают стать блондинкой, на глазах у всей страны.
   Но меня уговорили попробовать:
   - Разок наденешь - и все.
   Шевчук, наш главный стилист, быстренько мне все закрутил, я надела парик,
посмотрела в зеркало. И - мне так понравилось! И все вокруг заволновались:
   - Какая красота!
   Я еще сомневалась, но уже не слишком. А тут новое требование:
   - Обязательно - голубые глаза!
   Сказано - сделано. На следующий же день поехали вставлять линзы.  Но  тут
произошла осечка. Во-первых, я стала теряться, что - далеко, а что - близко,
ведь я никогда даже в очках не ходила. А во-вторых,  вид  у  меня  получился
какой-то странный. Прямо - героиня триллеров. Мы попробовали разные линзы  -
голубые, зеленые, даже красные. Ну очень странный вид.
   В мастерской рассказали такую байку, что  новые  русские  часто  приходят
вставлять цветные линзы.  Потому  что  такой  странный,  неестественный  вид
приковывает внимание к глазам, а не к результатам  переговоров.  Отвлекающий
маневр.
   Я смотрела в зеркало и видела, что вид не просто странный, а  нездоровый.
Взгляд, прямо как у дьявола. Я знаю, что встречаются черные люди с  голубыми
и даже с зелеными глазами. Наверное, когда такие  глаза  дала  природа,  это
очень красиво, а когда же вот так,  искусственно...  -  бр-р-р,  здравствуй,
ужас! И я сказала "нет". Категорически.
   Были и еще другие вещи, тоже жутковатые. Мне сделали подставку под локоть
в виде фаллоса. Просто кошмар. И микрофон тоже  был  в  виде  фаллоса.  Я  в
принципе  человек  мирный  и   сговорчивый,   но   тут   стала   скандалить.
Отбилась-таки от всех сопутствующих товаров, кроме парика.
   В день, когда должна была идти первая съемка,  я  еще  не  видела  своего
костюма. Сижу, готовлюсь, никого не трогаю.  Приносят  мне  красный  костюм.
Просвечивает - прямо как на рентгене. Я в панике:
   - Не могу это надеть!
   - Лена, надо, надо, надо.
   - Не могу!
   - Ну почему?
   - О сексе надо рассказывать в строгом костюме! Об Анне Карениной -  можно
в прозрачном.  А  так  зрители  скажут:  "и  сама  проститутка,  и  о  сексе
рассказывает".
   - Лена, не надо теоретизировать на телевидении!
   Я поняла: еще минута - и меня заставят это платье надеть. Тогда я пустила
слезу. Мои слезы Парфенова тронули, и мы пошли на  компромисс.  Мне  тут  же
принесли какое-то закрытое платье. Нечто из  гардеробчика  Эллочки-людоедки,
этакое красно-желтое.
   Но одеждой я была травмирована только в первый раз. Потому что  потом  на
сцене началось такое! Я несколько раз даже порывалась  уйти,  хотя  уходить,
собственно, уже было поздно.
   Дело в том, что я не знала, как контролировать ситуацию, не  знала  рамок
дозволенного. Когда я работала в "Московских  новостях",  было  легко.  Была
свобода, но в известных  пределах.  А  здесь  -  дело  новое.  Парфенов  мне
говорил, что цензуры нет. Но все же... Я тогда  не  умела  сказать  человеку
"замолчите!".
   Вот, например, на одной из передач женщина стала  имитировать  собственно
процесс. То есть все по-настоящему: выскочила, залезла на героя  передачи  и
стала имитировать именно это. И так  похоже,  так  натуралистично,  что  все
замерли. И, что самое страшное, что у  человека,  на  которого  она  влезла,
организм сработал правильно. Я прямо замерла. И вдруг эта женщина говорит  в
микрофон обиженно:
   - Ну, что же вы! Я ведь просто показываю, а вы...
   Мне в ухо:
   - Лена, прекращай это безобразие! Отними у нее микрофон,  скажи  "большое
спасибо".
   Конечно, передача идет  в  записи,  потом  все  монтируется,  отрезается,
перекраивается. Но сложность в том, что если  в  зале  воцаряется  пошлость,
люди замыкаются. Их потом говорить не  заставишь,  даже,  бывает,  встают  и
уходят. Такое  случалось,  если,  например,  на  передачу  кто-то  придет  в
подпитии, без тормозов.
   Ведь в принципе на передачу может прийти любой человек, если он  позвонит
удачно и попадет не на автоответчик. Тогда ему объяснят, когда идет  запись.
Но вообще мы билеты печатаем и стараемся  распределять  по  организациям:  в
университеты, на предприятия. Но есть одна сложность. Когда  передача  стала
популярной, а количество посадочных мест  ограничено,  билеты  у  нас  стали
брать в качестве взяток. А такие  "блатные"  зрители  ведь  приходят  просто
посмотреть, а не соучаствовать. Просто сидят и никак не высказываются. К ним
подойдешь, а в ответ:
   - Ой-ой, отойдите, я ничего не хочу сказать!
   Или:
   - А чего я буду говорить?
   Только поэтому и недолюбливаю  "блатных".  Для  передачи  гораздо  лучше,
когда в зале сидят люди, которые хотят высказаться, поделиться.
   Ведь именно для этого и создавалась передача. Ради поговорить.
   Леонид Парфенов оказался прав: передача "Про это" появилась  вовремя.  На
первых порах это был, конечно, джинн. Но джинн, выпущенный из бутылки весьма
своевременно.
   НА ГРАНИ ФОЛА
   Я стала регулярно летать  в  Москву.  Университет  я  не  бросила,  взяла
академический отпуск. Сказала в университете, что надо  поехать  на  родину.
Моя хитрость, конечно, открылась. В  "Нью-Йорк  Таймс"  появилась  статья  о
передаче. Затем "Эй-би-си" (аналог нашей программы "Время")  показали  сюжет
про "Про это". Маска была сорвана, декан меня пожурил, но грех отпустил:
   - Ладно,  Лена,  возвращайтесь,  мы  вам  зачтем  это  как  академическую
практику.
   В Москву я прилетала на  несколько  дней.  Три  дня  -  съемки,  примерно
столько же - подготовка к ним.
   Итак, мы снимаем три дня. Каждый день - по три передачи. Я вхожу в студию
в одиннадцать утра - ухожу в одиннадцать вечера. Конечно,  я  не  жалуюсь  -
смешно даже об этом говорить, но ритм съемок очень и очень напряженный.
   Как правило, в три часа записи мы не укладываемся, - то есть  сокращается
и так небольшой перерыв.  Остается  пять  минут,  чтобы  выпустить  людей  и
запустить новых. А кофе попить - и разговора нет. С утра я обычно не  ем,  а
потом - некогда. Мне ведь еще платье надо поменять три раза. А  когда  ты  в
гриме -  это  целая  история.  К  тому  же  многие  костюмы  и  зашивают,  и
распарывают прямо на мне. Вот и остаюсь голодной. А вечером - до  трех  ночи
надо думать над следующим сценарием, дописывать иногда. Я заметила,  что  за
поездку в Москву теряю не менее пяти килограммов.
   Запись каждой передачи идет три часа. Из этого получается тридцать  минут
(с рекламой - сорок). Первый час общения - все в молоко. Это время для того,
чтобы люди привыкли к обстановке, перестали обращать внимание на окружающих.
Идет просто элементарный треп. На одной из съемок  был  такой  момент.  Один
мужчина встал и сказал:
   - Вы знаете, мы здесь так долго сидим, что стали уже родственниками.
   Вот это и есть самый лучший момент - тормоза отпускаются,  люди  начинают
разговаривать, делиться сокровенным. Хотя нет, все-таки самый  замечательный
миг - когда режиссер говорит:
   - Снято!
   И тогда - уже все  равно,  что  ноги  болят  -  в  студии  ведь  огромные
ступеньки, каблуки - очень высокие, плюс жара, парик, а  я  такая  голодная,
что того и гляди упаду в обморок.
   Конечно, в  каждой  работе  есть  неудобства,  работа  телеведущей  -  не
исключение. Ведь люди реагируют на тебя, ты -  их  зеркало,  они  заряжаются
твоей энергией. Если просто попросить рассказать "про то и это", они  именно
так и расскажут. А если ты спросишь эмоционально,  заинтересованно,  человек
загорится от тебя и выдаст ответную энергию.
   Но три часа подряд быть искренней и глубоко заинтересованной - нереально.
Особенно на третьей  передаче.  Так  получилось,  например,  на  передаче  о
групповом сексе. Потом гости подошли ко мне и спрашивают:
   - А почему вы так равнодушны? Ведь мы ТАКИЕ вещи рассказываем!
   А дело-то в том, что я уже девятый час слушаю, и все про ТАКОЕ. Но даже и
на третьей передаче стараюсь "зажигать". Хотя, конечно, выматывает и беготня
- из одного конца студии в другой, да еще и сверху вниз, - и яркий свет.  Но
удовольствие огромное, когда видишь, что вдруг весь зал сливается  в  единое
целое, чувствуешь - зал попал в резонанс. Говорят, если солдаты маршируют на
мосту и попадают в резонанс, они могут его сломать. Вот так и зрители.
   Безусловно, очень многое зависит от искренности человека,  который  сидит
на сцене. От героя передачи иногда идет энергия  совершенно  бешеная.  Есть,
кстати, люди, которых  мы  по  два-три  раза  приглашаем,  они  -  настоящие
артисты.
   Бывают вроде бы  и  отрицательные  герои,  но  зрителям  интересно.  Вот,
например,  герой  рассказывал,  что  изменяет  жене.  Но  так  интересно,  с
удовольствием говорил, что и спорили с ним с  огромным  удовольствием.  Один
мальчик рассказал,  что  любит  только  девственниц.  Так  зрители  на  него
налетели, потребовали, чтобы он встал на колени, чтобы извинился перед всеми
девушками, которых этой девственности лишил. У всех горели глаза, уходили из
зала, чуть  ли  не  держась  за  руки  и  продолжая  обсуждать  тему.  Такая
получилась живая ситуация.
   А бывают темы холодные. Ну, рассказал герой свою историю.
   - Вопросы есть?
   - Вопросов нет!
   И - все.
   Есть темы актуальные,  которые  всех  так  или  иначе  затрагивают.  Вот,
например, однажды была передача об импотенции. Какие болезни бывают,  как  и
что можно сделать с этим. Так в зале женщины, притом далеко не юные, а  дамы
лет пятидесяти, плакали. Я подошла к зрителям и спросила:
   - Почему же вы плачете?
   Жена сидит, плачет, держит мужа за руку, он отвечает:
   - Вот если бы мы раньше знали, что и как можно сделать, чтобы  справиться
с проблемой...
   Конечно, можно сказать, что все это "мексика". Может быть. Но  я  так  не
считаю. Кстати, всегда видно, когда человек рассказывает для того, чтобы его
пожалели, а когда просто хочет поделиться своими трудностями,  чтобы,  может
быть, другим стало легче, если у них возникнет сходная проблема.
   Была у нас одна девочка, которая рассказывала, как она  делала  операции,
чтобы изменить грудь. Каждый раз  что-то  не  то  получалось,  так  ей  этих
операций с десяток пришлось перенести.  С  каким  достоинством  она  о  себе
рассказывала! Зал в нее просто влюбился. И потом на передачу ей пришла целая
кипа писем с объяснениями в любви.
   Бывают передачи смешные. Вот однажды толстушки выступали.  Раз,  говорят,
мы такие  сексуальные,  то  нам  и  мужчины  нужны  настоящие!  А  если  кто
пухленьких не любит, не настоящий он, стало быть, мужчина. И зал  веселится,
хохочет, - по телевизору потом отлично настроение передается.
   Конечно, не всех, кто  хочет  в  передаче  выступить  в  роли  героя,  мы
приглашаем. Приходят очень многие. Начинают в грудь себя бить:
   - Да я такое могу! Да столько раз!
   Для передачи главный критерий - чтобы человек "вкусно" рассказывал. Чтобы
не вызывал неприязни, отвращения. Чтобы хорошо выражался, без излишеств,  то
есть - цензурно. Хотя иногда и так бывает - человек вроде  бы  все  грамотно
говорит, но слушать его неприятно. Это объяснить  невозможно,  можно  только
"пощупать". Потому как бывает совсем обратное - человек  говорит  не  совсем
приятные вещи, но говорит азартно, красиво, интересно. Понятно, что  зрители
слушать его будут с интересом.
   Но вообще выступать у нас в  качестве  героя  -  дело  сложное  и  подчас
достаточно опасное. Одна моя подруга как-то зашла  ко  мне,  а  редактор  ее
пригласил на передачу.  Она  хотела  согласиться,  прийти  с  другом.  Я  ее
отговорила:
   - Ни в коем случае. Даже не думай.
   - Ну почему? Ты сама же вопросы и будешь задавать?
   - Я тебя спрошу то, о чем мы договоримся. Но там, в зале, вопросы  начнут
задавать зрители. И ты не представляешь, какие они станут вопросы задавать.
   - Ну и что? Отвечу.
   - Ты  не  понимаешь,  это  же  как  на  рентгене.  Искренним  нужно  быть
предельно. И когда восемь камер снимает, я не смогу замять острые вопросы.
   Смогла отговорить.  Не  сумела  бы,  наверное,  наблюдать  спокойно,  как
"раздевают" близкого человека... Я ведь до передачи  своих  героев,  гостей,
как я их называю, не вижу. Я знаю тему передачи, готовлю примерные  вопросы,
а что он или она именно расскажет - не знаю. Мне просто в ухо говорят:
   - Лена! Не торопись, вот здесь у героя есть история.
   Я понимаю, что так лучше, когда я не знаю историю гостя. Это ведь  как  с
анекдотом. Когда слышишь в первый раз - глаза горят и смех наружу рвется. Во
второй раз - воспринимаешь уже чисто информативно.  В  третий  -  становится
скучно.
   Поэтому мне и создают в студии ситуации,  от  которых  я  пылаю  и  горю.
Просто в сценарии пишут в скобочках слово "история", но сути  истории  -  не
излагают. Потому как когда мне интересно, я задаю нужные  по  ходу  передачи
вопросы, а если я историю знаю, я могу и  забыть  задать  нужный  вопрос.  А
надо, чтобы мы со зрителями были "одного поля  ягоды".  И  ведь  сами  герои
прекрасно чувствуют, искренне ли я спрашиваю. Я близко от  них  стою  -  они
могут просто по блеску глаз догадаться. Глаза горят - порядок, есть контакт!

   Многому, безусловно, пришлось учиться прямо, что называется, в  процессе.
Иногда гости волновались:
   - А правильно ли я буду говорить? Не слишком ли откровенно?
   В таких случаях наши редакторы советуют:
   - Вы почувствуете по моим глазам. Смотрите на меня. Если что не так или о
чем-то лучше не говорить, я предупрежу или перебью.
   Герои  же  и  сами  чувствуют,  когда  я  начинаю  отводить   глаза   или
отворачиваться - на передаче они - как нервы обнаженные.
   Раньше я вообще не представляла, как можно заставить человека  замолчать.
Таня, мой волшебный наушник, говорила:
   - Отними микрофон. Микрофон - твое орудие. Человек может даже кричать,  а
ты раз - и отдала микрофон другому.
   Я ведь раньше давала  микрофон  выступающему.  И,  если  вдруг  возникала
проблема, человека уносит в открытое море, я должна была чуть  ли  не  силой
отнимать свое орудие производства. Теперь мужественно держу  микрофон  сама,
чтобы без конфликтов прервать выходящую из берегов речь.
   Парик - особая статья. Дело в том, что когда я надеваю парик, я - это уже
не я. Совершенно другой человек. Иногда и без тормозов. Бывало, что и теряла
грань, что можно, а  что  нельзя  делать  и  говорить.  Когда  я  в  парике,
происходит  метаморфоза.  Обычная  Елена  Ханга  остается  дома,  пьет  чай,
вышивает крестиком. А женщина в парике может задать абсолютно любой  вопрос.
Остается только один критерий: быть тактичной.  И,  если  человек  не  хочет
говорить, не дожимать его. Ведь всегда чувствуется, насколько  далеко  готов
идти герой. Часто перед передачей я предупреждаю гостя:
   - Если вы не хотите, скажите, о чем вас не надо спрашивать. Не бойтесь, я
вас не подставлю.
   Или:
   - Подскажите, насколько далеко я могу зайти?
   Однажды была такая ситуация, когда я сама себя загнала  в  угол.  Не  ту,
которая крестиком вышивает, а ту, что в парике, хотя  и  без  безумных  линз
(кстати, интересно все же, куда бы меня увел "мефистофелевский" глаз?). Тема
передачи была изысканна - "Мои сексуальные фантазии".
   Одним из героев был парень,  который  мечтал  провести  ночь  с  женщиной
другой расы, - очень, кстати, распространенная  фантазия.  И  я,  совершенно
забыв о том, кто я, стала расспрашивать этого человека:
   - Скажите, а вот почему же интересно заниматься любовью с негритянкой?
   Настырно так спрашиваю. Он отвечает:
   - Существует такой стереотип, что негритянки  гораздо  более  сексуальны,
чем все другие женщины.
   И тут понимаю, что вопрос мог бы задать он сам:
   - А вы, Лена, каково ваше мнение на сей счет? Считаете ли вы, что  черные
сексуальнее?
   И самое ужасное - я сама и подвела его к этому вопросу.  Ведь  я  ощущала
себя просто ведущим передачи. У меня в момент беседы не  было  ни  пола,  ни
расы - в нормальном своем состоянии  я  бы  и  четверти  тех  вопросов,  что
задавала, и не попыталась бы задать. Моя  работа  -  объективно  рассмотреть
тему. Я просто стараюсь ПОНЯТЬ своего героя. И вот, когда я  подвела  его  к
провокационному вопросу, я вдруг осознала себя собой, которая,  естественно,
не захочет отвечать, хотя и напросилась. Потому что я  не  хочу,  просто  не
хочу на полном серьезе обсуждать, какие  мужчины  сексуальнее  -  белые  или
черные.
   Наверное, он увидел ужас в моих глазах. И - тактично перевел  разговор  в
иную плоскость, сделал вид, что я не негритянка. Сказал что-то  вроде  того,
мол, что все мы мечтаем о далеком,  что  экзотика  будоражит  и  еще  что-то
чрезвычайно лирическое. Выпустил меня из моего же капкана.
   Безусловно, для передачи было бы гораздо эффектнее, если бы  он  все-таки
не  пожалел  меня.  Но,  признаюсь,  что  многого  не  делаю   для   дешевой
эффектности.
   Почему я российская журналистка, а не американская? Расскажу про еще одну
передачу "Секс и тинэйджеры".
   Девочка, совсем ребенок, рассказывает, как много у нее было мужчин.
   Пытаюсь понять, почему:
   - Ты получаешь удовольствие?
   Нет, удовольствием и не пахнет. Девочке лет семнадцать, а у нее было  уже
больше ста мужчин. Зал настроен агрессивно, чуть ли не вслух ее проституткой
обзывают. И она сидит озлобленная, агрессивная  не  меньше  зала.  А  я  все
пытаюсь понять:
   - А что твои родители?
   И тут вступает в беседу наушник:
   - Лена! Не  надо  о  родителях,  ее  изнасиловал  отец,  когда  она  была
маленькой.
   Я девочку не очень хорошо вижу, но понимаю ее состояние.  А  на  мониторе
видно, что слезы у нее прямо-таки застилают глаза. Я слышу:
   - Отойди от нее, не разговаривай, она сейчас заплачет!
   Вот именно этим наше телевидение от американского  и  отличается.  Потому
что на самом деле было бы выигрышно, очень выигрышно. Но я ухожу от героини,
а тут одна женщина говорит:
   - Я хотела бы спросить о родителях этой девочки.
   Мне в ухо:
   - Лена, а может, добьем?
   Но я вырвала  у  зрительницы  микрофон.  Понятно,  что  было  бы  страшно
эффектно: девочка плачет, признается, что ее  изнасиловал  папа.  Настроение
аудитории изменилось бы моментально, потому  что  стали  бы  понятны  мотивы
такого поведения. Маленький человек живет с  мамой-наркоманкой,  когда  папа
пьет и маму бьет. И девочке просто-напросто нужно, чтобы  ее  любили.  Пусть
пять минут, пусть ей за эту любовь надо переспать. Но ее погладят по головке
и скажут "ты - моя хорошая".
   И вот: передача началась с того, что девочка плохая, а  закончилась  тем,
что она хорошая. Но для нее-то какая травма!  Ведь  она  заранее  рассказала
режиссеру правду и просила о родителях не расспрашивать. Она не была  готова
страдать.
   Я подождала, пока у нее высохнут слезы, и  мы  перешли  на  другие  темы.
Конечно, если бы это было американское телевидение, такую героиню довели  бы
до истерики. И зал бы сидел в слезах. А уходя, зрители бы сказали:
   - Прекрасная передача!
   Так что наше телевидение хоть и коммерческое, но с человеческим лицом.
   Как-то мы делали передачу о самоудовлетворении женщин. Уже  после  показа
пришла к нам  тогдашняя  героиня.  Оказалось,  ее  уволили  с  работы.  Дело
оказалось в том,  что  начальник  нашей  героини  ее  домогался.  И  мог  бы
простить, если бы она ему с кем-то изменяла, а вот что она изменяла ему сама
с собой - вытерпеть не смог. Увидел  по  телевизору  и  дико  обиделся.  Эту
передачу мы хотели повторить через полгода. Так эта женщина каким-то образом
дозвонилась до Парфенова, отыскала его на даче и сказала:
   - Я понимаю, это ваша передача, я не