катящий   вдаль
коричневые  воды.  Французский  офицер  любезно   справляется   о   моем
самочувствии, выражая надежду, что поездка в автомобиле  по  такой  жаре
меня не слишком утомила.
   - Мадам Жако, супруга генерала, была completement
в нокауте, когда добралась до места!
   В нокауте... Очень меткое  выражение.  Очень  надеюсь,  что  в  конце
нашего путешествия я все-таки не окажусь в нокауте!
   Мы закупаем овощи, огромное количество яиц и с загруженной до предела
"Куин Мэри" в арьергарде отправляемся в путь, на  этот  раз  -  к  месту
будущих раскопок.

***

   Бусейра!  Здесь  расположен  полицейский  пост.  На  это  место  Макс
возлагал большие надежды, - здесь в Евфрат впадает Хабур. На том  берегу
реки находится древний римский цирк. Но увы! Здесь следы только  римских
поселений, вызывающих у нас понятное отвращение. "Мин зиман эр  Рум",  -
изрекает Хамуди и брезгливо трясет головой. Я усердно  повторяю  за  ним
этот жест.
   На наш  взгляд,  древние  римляне  -  почти  что  наши  современники,
вчерашний день. Сфера же наших интересов - второе тысячелетие  до  нашей
эры, таящее полную превратностей судьбу  хеттов.  Особенно  нам  хочется
обнаружить  новые  сведения  о  воинской  династии  Митанни,   об   этих
пришельцах авантюристах.
   О них мало что известно, кроме того, что они  блистательно  управляли
этой частью мира, а столицу их  -  Вашукканни  -  еще  только  предстоит
отыскать. Это была каста воинов, взявшая под свое начало всю страну. Они
породнились  с  царским  домом  Египта.  Были,   по-видимому,   хорошими
наездниками, во  всяком  случае,  трактат  о  коневодстве  приписывается
некоему Кикули, из этой же династии.
   Начиная с данного периода вглубь веков, в так называемую предысторию,
от которой не осталось никаких письменных источников  -  только  горшки,
фундаменты домов, амулеты, орнаменты  на  утвари  и  бусы  -  безмолвные
свидетели тогдашней жизни. Вот что нам требуется.
   Итак, Бусейра нас разочаровала, и мы едем в  Меядин,  дальше  на  юг,
хотя Макс и на него особо не рассчитывает.
   Затем мы резко сворачиваем к северу и  едем  по  левому  берегу  реки
Хабур.
   Хабур я увидела впервые в Бусейре - до сих  пор  это  было  для  меня
только название, которое не сходило с уст Макса.
   Вот и теперь он верен себе:
   - Хабур - вот то,  что  нам  нужно!  Там  сотни  теплей.  -  И  бодро
добавляет:
   - А если мы не найдем, что нам  нужно,  на  Хабуре,  то  двинемся  на
Джаг-Джаг!
   Впервые услышав от него это экзотическое название, я опросила:
   - А что такое Джаг-Джаг? Неужели я никогда не слышала этого названия?
Впрочем, многие не слышали, снисходительно добавляет Макс.
   Я честно признаю свое невежество и добавляю, что  и  о  существовании
реки Хабур узнала только от него.
   - А разве ты не знаешь,  что  Телль-Халаф  стоит  на  реке  Хабур?  -
изумленно спрашивает он.
   Произнося "Телль-Халаф", Макс благоговейно понижает  голос.  Я  качаю
головой и сознаюсь, что если бы не вышла за него замуж, то не  имела  бы
никакого представления о знаменитом Телль-Халафе!  Должна  сказать,  что
объяснять потом знакомым, где именно мы копали, бывает очень трудно.
   - В Сирии! - обычно говорю я.
   - О! - восклицает, как правило, собеседник, слегка  ошарашенный  моим
ответом, и морщит лоб. - Да,  конечно,  в  Сирии,  но  где  это?  -  Это
название сразу вызывает чисто библейские аллюзии. - Это  ведь  где-то  в
Палестине, верно?
   - Это рядом с Палестиной, - говорю я  ободряюще.  -  Немного  дальше,
вдоль побережья.
   Моя подсказка ничего не дает, поскольку понятие  "Палестина"  у  всех
ассоциируется тоже скорее с Библией и  с  уроками  в  воскресной  школе,
нежели с конкретным географическим объектом.
   - Нет, я все равно не представляю, где  это.  -  И  морщина  на  челе
углубляется. - Где вы, в конце концов, копали - у какого города?
   - Ни у какого. Возле границы с Турцией и Ираком.
   На лице приятеля по-прежнему написано полное недоумение.
   - Но ведь какой-то город есть там поблизости!
   - Алеппо - в двухстах милях от нас!
   Тут, как правило, твой собеседник вздыхает и сдается.
   Но потом, вдруг встрепенувшись, спрашивает:
   - А чем вы питались? Наверное, только финиками?
   Когда я говорю, что у нас были с собой цыплята,  яйца,  рис,  огурцы,
апельсины, бананы, баранина, фасоль и баклажаны, он смотрит  на  меня  с
упреком и откровенным разочарованием:
   - Ничего себе походная жизнь!

***

   В Меядине начинается наш пресловутый "Ie camping".
   Посередине огромного двора (он  называется  "хан")  для  меня  ставят
стул, и я гордо восседаю на нем,  пока  Макс,  Мак,  Аристид,  Хамуди  и
Абдулла устанавливают палатки.
   Мне, несомненно, повезло: на моих глазах разыгрывается  увлекательный
спектакль. Опыта у действующих лиц никакого, а могучий ветер  пустыни  -
плохой помощник. Абдулла взывает  к  Аллаху  о  сострадании  и  милости,
армянин  Аристид  требует  помощи  от  всех  святых,   слышатся   буйные
ободряющие выкрики и хохот Хамуди и яростные проклятия Макса.
   Один только Мак хранит молчание, но и он время от времени еле  слышно
цедит сквозь зубы какое-то слово.
   Наконец дело сделано. Палатки несколько кособокие, но  они  стоят!  И
вот мы уже честим на все корки нашего повара, который, вместо того чтобы
тотчас  же  заняться  обедом,  разинув  рот,  как   и   я,   глазел   на
представление.
   Впрочем, у нас есть консервы - банки мигом  вскрыты,  скоро  готов  и
чай. Тем  временем  солнце  садится,  ветер  стихает,  сразу  становится
прохладно, и мы отправляемся спать. Я впервые в жизни пытаюсь  забраться
в  спальный  мешок.  И  с  помощью  Макса  мне  это   наконец   удается.
Оказывается, внутри очень даже уютно и удобно. Я всегда беру с  собой  в
путешествие хорошую пуховую подушку - именно она  для  меня  символ  той
грани, которая отделяет комфорт от убожества. Я радостно заявляю Максу:
   - Думаю, мне понравится спать в палатке! - И вдруг пугающая мысль:
   - Как ты думаешь, а по мне ночью будут бегать  крысы,  мыши  или  еще
какие-нибудь твари?!
   - А как же! - ласковым, сонным голосом бормочет Макс.
   Меня охватывает легкая паника, но через минуту я уже сплю, просыпаюсь
в пять утра - рассвет, пора вставать и начинать новый хлопотливый день.

***

   Телли, или, как называют их археологи,  городища,  в  районе  Меядина
Максу не подходят.
   - Римские! - бурчит он с омерзением.
   Если честно, римляне  всегда  казались  мне  людьми  интересными,  но
сейчас я в угоду Максу даже отшвыриваю в сторону презренный черепок:
   - Римские!
   Хамуди тоже напропалую ругает "эр Рум".
   Днем мы идем навестить американцев - они  копают  вблизи  Доуры.  Нас
приняли очень хорошо. Однако разговоры  о  раскопках  уже  порядком  мне
надоели, и я предпочитаю просто слушать. Тем  более  что  их  рассказ  о
чисто местных представлениях о найме на работу очень увлекателен. Дело в
том, что само понятие "трудиться за  деньги"  здесь  относительно  ново.
Когда участники экспедиции пытаются нанять рабочих, их либо не понимают,
либо просто отказывают им наотрез.
   Отчаявшиеся американцы даже призвали на  помощь  французские  военные
власти. Те мигом нашли выход из положения: арестовывают двести человек и
направляют их на раскопки.
   "Арестанты"  ведут  себя  вполне  мирно,  да  и  работают   с   явным
удовольствием. Им говорят, чтобы они пришли завтра, но на следующий день
ни один не появляется. Снова призвали французских солдат. Рабочих  опять
арестовали, и они снова увлеченно работают, но на следующий  день  опять
никого - пока  их  не  пригнали  французы.  Наконец  причины  "саботажа"
прояснились.
   - Вы что, - спросили у арестованных, - не хотите для нас поработать?
   - Хотим, очень хотим. Дома все равно делать нечего, - Но тогда почему
вы не приходите каждый день?
   - Мы хотели  прийти,  но  надо  ждать,  когда  аскеры  (солдаты)  нас
поведут, говорю вам. Мы очень сердились, когда они за нами не приходили,
это же их служба!
   - Но мы хотим, чтобы вы работали на нас сами, безо всяких "аскеров"!
   - Без них нам нельзя!
   В конце недели им, как положено, выдали деньги за выполненную работу,
и бедняги совсем растерялись. В самом  деле,  поди  пойми  причуды  этих
иностранцев!
   - Французские аскеры здесь на службе, - недоумевали  рабочие.  -  Они
могут арестовать нас и посадить в тюрьму или послать к вам  на  курганы.
Но почему вы платите нам деньги? За что?
   В конце концов, аборигены примирились со  странной  расточительностью
людей с Запада. Раз в  неделю  рабочие  послушно  берут  деньги,  но  на
аскеров еще потихоньку ворчат. Это ведь  их,  аскеров,  дело  -  отвести
человека на работу!
   История очень занятная, если нас, конечно, не разыгрывают.., я что-то
плохо сегодня соображаю...
   Возвратившись в лагерь, я чувствую головокружение; меряю  температуру
- сто два градуса .  У  меня  болит
желудок. Какое счастье заползти в спальник и заснуть, а о еде тошно даже
подумать.

***

   Наутро Макс с тревогой спрашивает, как я себя чувствую.
   - Хуже некуда! - жалобно бормочу я.
   Он хмурится:
   - Ты уверена, что заболела?
   Еще бы не уверена. У  меня  болит  желудок.  В  Египте  это  называют
"египетская  болезнь",  в  Багдаде  -  "багдадская  болезнь".  Не  самая
приятная хвороба, особенно в пустыне!
   Макс не может бросить меня  одну  в  палатке,  где  температура  днем
достигает ста тридцати градусов .
Однако не прерывать же из-за меня поездку!  И  вот  я  в  полуобморочном
состоянии сижу в машине, ежась от горячечного озноба. У очередного отеля
меня укладывают в тени нашей "Куин Мэри".
   Макс и Мак идут осматривать курган.
   Четыре следующие дня превратились для меня в кромешный ад; не  утешил
меня и рассказ Хамуди, решившего, видимо, меня  позабавить:  как  султан
увез с собой в пустыню красавицу жену, а та заскучала  и  молила  Аллаха
послать ей подруг. "И  вот  Аллах,  устав  от  ее  стенаний,  послал  ей
подружек - мух!" - завершает свой рассказ Хамуди. Как же я возненавидела
эту красавицу, чьи мольбы были  услышаны!  Ведь  надо  мной  целый  день
напролет вьются тучи мух, не давая покоя!
   Я уже сожалею, что отправилась в это путешествие,  правда,  пока  что
про себя. Четыре дня я пью только слабый чай без молока  -  и  к  вечеру
четвертого наконец оживаю. Жизнь  снова  прекрасна!  Я  съедаю  огромную
тарелку риса с овощами, тушенными в  масле.  Я  так  проголодалась,  что
кушанье это кажется мне самым вкусным в мире.
   После чего вместе со всеми карабкаюсь на курган Телль-Сувар, на левом
берегу Хабура, где разбит наш лагерь.
   Здесь, кроме нас, нет никого,  ни  одной  живой  души,  ни  деревушки
поблизости, нет даже шатров бедуинов.
   Над нами висит луна, а под нами плавно изгибается  огромным  зигзагом
русло Хабура. Как приятна  ночная  прохлада  после  кошмарного  дневного
пекла! Я говорю:
   - Какой великолепный курган! Давайте копать здесь!
   Макс, печально качая головой, изрекает окончательный приговор:
   - Римский!
   - Как жаль! Здесь так красиво!
   - Я же тебе сказал, что Хабур - это здорово. Здесь множество теплей -
по обоим берегам.
   Несколько дней мне было не до теплей, но с радостью узнаю, что ничего
любопытного не пропустила.
   - Значит, ты  уверен,  что  здесь  мы  ничего  нового  не  найдем?  -
спрашиваю я упавшим голосом. Мне так не хочется уезжать с Телль-Сувара.
   - Ну, здесь,  конечно,  есть  интересные  вещи,  но  они  на  большой
глубине, сначала придется снимать римский слой. Лучше бы туда не лезть.
   - Здесь так тихо, так спокойно, - вздыхаю я, - ни души кругом...
   В этот момент на склоне вдруг появляется древний  старик.  Откуда  он
взялся? Старик неторопливо приближается к  нам,  у  него  длинная  белая
борода и царственная осанка.
   Он вежливо, но без малейшей тени угодливости приветствует Макса.
   - Как дела?
   - Хорошо. А у вас?
   - Слава Аллаху!
   - Слава Аллаху!
   Старик  садится  поблизости  и  молчит  Это   почтительное   молчание
воспитанного человека, насколько же оно приятнее торопливой скороговорки
европейцев... Наконец старик  спрашивает  Макса,  как  его  зовут.  Макс
отвечает. Старик вдумывается.
   - Мильван, - произносит он наконец на свой манер  фамилию  Макса  . - Мильван!  Какое  легкое  и  благозвучное  имя!  Очень
красивое!
   Он еще немного сидит на песке, потом,  не  сказав  больше  ни  слова,
уходит. Мы после никогда его не видели.

***

   Выздоровев, я начинаю по-настоящему наслаждаться жизнью.  Мы  выходим
каждое утро на рассвете, осматриваем тщательно все курганы, разглядываем
валяющиеся на поверхности черепки. Макс сортирует их. Те,  что  достойны
хоть какого-то внимания, складывает в полотняный  мешок,  предварительно
снабдив этикетками Между нами возникает стихийное  соперничество  -  кто
найдет  что-нибудь  действительно  стоящее.  Я  теперь  понимаю,  почему
археологи всегда ходят, глядя себе под ноги.
   Вскоре я и за собой замечаю эту странность  -  я  уже  не  смотрю  по
сторонам, я гляжу лишь на землю, будто  только  там  и  находится  самое
интересное.
   Меня не перестает удивлять поразительно несхожее  отношение  к  жизни
разных наций. Взять хотя бы отношение наших шоферов к  деньгам.  Абдулла
дня не пропустит, чтобы не попросить прибавки. Дай ему волю, он  получил
бы деньги сразу за три месяца вперед и спустил бы их за несколько  дней.
Насколько я знаю арабов, он просадил бы весь заработок в кофейне, создав
себе таким образом репутацию человека с положением и с деньгами.
   Армянин Аристид, наоборот, категорически отказывается от наличных. Он
просит, чтобы мы откладывали его жалованье до конца путешествия,  сейчас
деньги ему не нужны. Если они ему понадобятся, он попросит, но  вряд  ли
такое случится. Зачем они ему здесь, в пустыне?  Пока  ему  понадобилось
только четыре пенса - купить себе пару носков!
   У него уже отросла бородка, придающая ему вполне библейский вид.  Как
он нам объясняет, не бриться - дешевле! Зато потом  можно  будет  купить
хорошие дорогие лезвия для бритья. А пока  можно  не  бриться,  кто  его
здесь, в пустыне, видит?
   После нашего трехмесячного заточения в песках у  Абдуллы  по-прежнему
не будет ни единого пенни, он снова будет уповать на Аллаха - с извечным
арабским  фатализмом.  Молить,   чтобы   Всевышний   послал   ему   хоть
какую-нибудь работу! А хитрец Аристид получит все деньги целехонькими.
   - Что ты на них купишь? - спрашивает Макс.
   - Другое такси. Получше этого.
   - Ну хорошо, а что потом?
   - А потом куплю еще одно!
   Я отчетливо  представляю  себе  такую  картину:  приезжаю  лет  через
двадцать в Сирию, и вот он, Аристид, владелец большого гаража, богач  и,
вероятно, живет в огромном доме в Бейруте. Но даже тогда  он  не  станет
бриться в пустыне, чтобы сэкономить на лезвиях.
   Вот он  какой,  Аристид,  хотя  воспитывали  его  чужие  люди,  а  не
родители-армяне, как случайно выяснилось.
   Однажды мимо нас брели  несколько  бедуинов.  И  вдруг  они  окликают
Аристида, а он взволнованно кричит что-то им в ответ, размахивая руками.
   - Это племя анаиза, мое племя!
   - Как это? - спрашивает Макс.
   Тогда Аристид с обычной своей мягкой  улыбкой  объясняет:  когда  ему
было лет семь, его вместе с родными турки бросили в глубокую яму, облили
смолой и подожгли. Мать с отцом и двое братьев и сестер сгорели  заживо,
но сам он оказался под их телами и уцелел. Когда турки ушли,  его  нашел
кто-то из племени  анаиза.  Так  Аристид  стал  членом  их  племени,  их
приемным сыном. Воспитывали его как араба, он вместе со всеми кочевал по
пастбищам. Когда ему исполнилось восемнадцать, он отправился в Мосул,  и
там при  оформлении  паспорта  ему  велели  указать  национальность.  Он
назвался армянином. Но  сыновнюю  привязанность  к  людям,  которые  его
вырастили, он чувствует и поныне, а племя анаиза считает его своим.

***

   Хамуди и Макс то и дело смеются, распевают песни и рассказывают  друг
другу разные истории. Иногда я прошу перевести, когда они хохочут  очень
уж заразительно. Мне бывает даже завидно, я тоже хочу повеселиться.  Мак
по-прежнему держит дистанцию. Обычно мы едем вместе  на  заднем  сиденье
нашего "ситроена" и молчим. На  любую  мою  реплику  Мак  отвечает  лишь
вежливой фразой. Такого "провала" в налаживании отношений у меня еще  не
случалось. Но Мак, похоже, чувствует себя вполне комфортно.
   Втайне я даже восхищаюсь его потрясающей самодостаточностью.

***

   Впрочем, вечером, лежа в спальном мешке, я пытаюсь убедить Макса, что
его драгоценный Мак - невыносимый тип!
   Вечно всех и вся критикует,  и  это,  похоже,  приносит  ему  мрачное
удовлетворение.
   У меня очередная неприятность - что-то стряслось с ногами; они  стали
настолько разными, что при ходьбе в моей походке заметен явный крен. Что
это? Первые симптомы некой тропической болезни? Я  спрашиваю  Макса,  не
заметил ли он, что я в последнее время хожу не совсем прямо.
   - Но ведь ты совсем не пьешь, - изумляется он и вздыхает:
   - Видит Бог, я так старался привить тебе вкус к хорошим винам.
   В ответ я тоже виновато вздыхаю. У каждого человека  непременно  есть
какая-нибудь злосчастная слабость, с которой  он  сражается  всю  жизнь.
Лично мне, увы, не дано ощутить прелесть табака и крепких напитков. Если
бы я хотя бы осуждала тех, кто курит и любит  выпить...  Но  я  с  такой
завистью смотрю  на  гордых  дам  с  сигаретами  в  длинных  мундштуках,
небрежно стряхивающих пепел, я же  тем  временем  ищу  укромный  уголок,
чтобы припрятать где-нибудь свой бокал, который даже не пригубила.
   Все мои усилия оказались напрасны.  Шесть  месяцев  я  истово  курила
после ленча и после  обеда,  задыхалась,  давясь  табачными  крошками  и
щурясь от едкого дыма, щиплющего глаза. Я утешала  себя:  ничего,  скоро
привыкну, - но так и не привыкла. Все друзья твердили в один голос,  что
на мои жалкие попытки стать заядлой курильщицей больно смотреть.
   Когда я вышла замуж за Макса, выяснилось, что мы оба любим одни и  те
же блюда, предпочитая здоровую пищу, разве  что  порции  могли  бы  быть
поменьше. И как же огорчился Макс, узнав, что я не любительница  выпить!
Точнее, не пью вообще. Он пытался  меня  перевоспитать,  последовательно
предлагая мне разные марки кларетов, бургундское, сотерн,  а  затем,  со
все возрастающим отчаянием, токайское, водку и абсент! В  результате  он
вынужден был признать свое  поражение.  Моя  единственная  реакция  была
такова: каждая новая марка вина вызывала у меня еще большее  отвращение.
Макс только вздыхал, поняв, что собутыльник из меня никудышный.
   Он искренне уверял меня, будто постарел от этого на несколько лет.
   Вот откуда глубокая, безысходная печаль в  его  реплике  насчет  моей
занудной трезвости.
   - Мне кажется, - объясняю я, - что я все время заваливаюсь влево...
   Макс весело сообщает, что это действительно симптомы одной из  редких
тропических  болезней,  которая  названа  в   честь   кого-то   "болезнь
Стивенсона" или "болезнь  Хартли".  Такие  недуги,  обнадежил  он  меня,
заканчиваются, как правило, тем, что у больного отваливаются  пальцы  на
ногах, один за другим. Приятная перспектива, ничего не скажешь. Я  вдруг
решаю осмотреть свои туфли. Все ясно!
   Внешняя сторона левой подошвы и внутренняя правой полностью стерты. Я
пытаюсь сообразить, откуда этот очень странный дефект, и  внезапно  меня
осеняет... Ведь  я  уже  по  несколько  раз  обошла  вокруг  каждого  из
пятидесяти курганов и городищ, причем всегда шла против часовой стрелки,
а слева был крутой склон. Теперь просто нужно заходить с другой  стороны
кургана, и мои подошвы будут стираться равномерно!

***

   Сегодня прибываем на Телль-Аджаджа, ранее  называвшийся  Арбан.  Этот
телль очень большой и очень важный для нас.  Рядом  проходит  дорога  из
Дейр-эз-Зора, по нашим понятиям, настоящая магистраль