а  меня  таким  тоном,  как  будто
угощает коктейлем.
   Я благодарю и объясняю, что в этой соли не нуждаюсь.
   - Но это же очень полезно, - настаивает старушка.
   Я с трудом  уклоняюсь  от  подобного  насилия  над  моим  организмом.
Возвращаясь в свое купе, я вспоминаю  старого  Абд  эс-Салама  -  как-то
поведут себя его кишки в предстоящем сезоне?

***

   В Алеппо мое путешествие временно прерывается - Макс велел мне  здесь
кое-что купить. До  следующего  поезда  в  Нусайбин  целые  сутки,  и  я
соглашаюсь примкнуть к экскурсии в  Калат-Симан.  Со  мной  вместе  едут
некий горный инженер и почти глухой священник. Святой отец, неизвестно с
чего, решил, что горный инженер, которого я впервые вижу, - мой муж.
   - Ваш муж превосходно говорит по-арабски, дорогая моя, - замечает он,
покровительственно похлопывая меня по  руке,  когда  мы  возвращаемся  с
экскурсии.
   Я очень смущена и кричу:
   - Безусловно, он хорошо говорит по-арабски, но он не мой...
   - Да-да, не спорьте, дитя мое, - отвечает он, ничего не слыша.  -  Он
очень хорошо знает арабский!
   - Но он не мой муж! - надрываюсь я.
   - А  вот  ваша  жена,  полагаю,  ни  слова  не  знает  по-арабски,  -
продолжает  священник,  повернувшись  к  инженеру,  который   становится
красным как рак.
   - Но она не моя... - кричит он, но священник перебивает:
   - Нет-нет, вы должны ее научить.
   И уже хором мы орем, чтобы он все-таки услышал:
   - Но мы не женаты!
   Священник меняется в лице.
   - Почему? - спрашивает он сурово.
   Инженер поворачивается ко мне:
   - Я сдаюсь.
   Мы оба хохочем, и лицо патера проясняется.
   - А-а, я вижу, вы подшутили надо мной.
   Машина подъезжает к отелю, и он  осторожно  выбирается  из  ее  недр,
разматывая длинный шарф. Потом поворачивается к нам с улыбкой:
   - Благословляю вас, дети  мои.  Желаю  вам  долгой  счастливой  жизни
вместе.

***

   Наконец-то прибываю в Нусайбин. Поезд, как всегда, не  дотягивает  до
перрона, и под подножкой вагона оказывается пространство в пять футов  -
и куча острых осколков щебня. Один из попутчиков спрыгивает и  расчищает
для меня площадку, чтобы я, не дай Бог, не вывихнула ногу.
   Издали вижу бегущего Макса, а позади него - Мишеля.
   Сразу вспоминаются три его любимых заклинания: "Forca"
   (что-то  вроде  "Вдарь!"  или  "Наддай!"   -   обычно   с   плачевным
результатом),  "Sawi  proba"  и  наиболее  излюбленное   -   "Economia",
благодаря которому мы часто оказывались посреди пустыни без бензина.
   Еще до того, как они до меня  добегают,  турецкий  чиновник  в  форме
требует мой паспорт, потом карабкается обратно в  вагон.  Наконец  мы  с
Максом обнимаемся, радуясь долгожданной встрече.  Я  трясу  грубую  руку
Мишеля, а он говорит мне: "Бонжур!" - "Здравствуйте",  потом  по-арабски
возносит хвалу Аллаху за мое благополучное  прибытие.  Кто-то  из  наших
рабочих успевает подхватить  мои  чемоданы,  которые  кондуктор  швыряет
через  окно.  Я  требую  назад  паспорт.   Но   тот   чиновник   куда-то
запропастился, а с ним и мой паспорт.
   Меня встречает верная "Синяя Мэри"; Мишель открывает заднюю дверцу, и
моему  взору  предстает  привычная  картина:  несколько   живых   куриц,
связанных за ноги, канистры с бензином, и тут же какие-то груды  тряпья,
которые при ближайшем рассмотрении оказываются человеческими существами.
Мишель сваливает чемоданы прямо на  кур  и  отправляется  вызволять  мой
паспорт. Опасаясь, что Мишель может применить вариант "Forca",  и  тогда
не избежать международных осложнений, Макс идет за ним.  Через  двадцать
минут они возвращаются с победой.
   Итак, мы отправляемся - с треском, грохотом, подпрыгивая на ухабах  и
проваливаясь в ямы. Мы покидаем Турцию и едем в Сирию. Еще пять минут  -
и мы уже в нашем бесподобном Камышлы.
   Здесь у нас еще много дел. Отправляемся в  местный  "Харродз",  иными
словами, в магазин знакомого уже нам М, Яннакоса.  Здесь  меня  радостно
приветствуют, усаживают на стул и специально для меня варят кофе. Мишель
тем временем успевает купить лошадь. На ней будут возить  воду  из  реки
Джаг-Джаг на Телль-Брак.  Мишель  уверяет,  что  он  нашел  превосходную
лошадь.
   - И дешевая. Отличная economia! - говорит он.
   Макс обеспокоен:
   - А это хорошая лошадь? Она большая? Выносливая?
   Лучше переплатить за хорошую лошадь, чем купить какую-нибудь клячу по
дешевке.
   Одна из кучек тряпья выбирается из грузовика и превращается в субъект
довольно бандитского вида - это, оказывается,  наш  водовоз  и,  по  его
собственным словам, знаток лошадей. Его посылают вместе с Мишелем, чтобы
тот  хорошенько  осмотрел  будущую  "коллегу".  А   мы   пока   закупаем
консервированные фрукты, бутылки сомнительного вина, макароны,  сливовый
и яблочный джем и прочие деликатесы от Яннакоса, затем  идем  на  почту,
где находим нашего приятеля почтмейстера, небритого и в грязной  пижаме.
Похоже, эта пижама ни разу за год не побывала в стирке. Мы  берем  пачки
газет и свои письма.  Он  по  обыкновению  хочет  отдать  нам  и  чужие,
присланные некоему мистеру Томпсону, Но мы опять отказываемся  -  к  его
огорчению.
   Следующий наш визит - в  банк.  Это  основательное  каменное  здание,
внутри прохлада и тишина. В центре - скамья, на ней сидят  два  солдата,
старик в живописных  лохмотьях,  с  рыжей,  крашенной  хной  бородой,  и
мальчишка в рваной европейской одежде. Они с отсутствующим видом смотрят
куда-то в пространство и время от времени сплевывают сквозь зубы. В углу
стоит какая-то странная постель,  покрытая  ветошью.  Клерк  за  стойкой
встречает нас очень радушно.  Макс  предъявляет  чек  к  оплате,  и  нас
проводят в кабинет мосье директора. Директор - смуглый крупный  мужчина,
очень разговорчивый - принимает нас со всем возможным дружелюбием. Опять
посылают за кофе. Он печально поведал нам, что сменил прежнего директора
совсем недавно, а прибыл он из Александретты, Там хоть какая-то жизнь, а
здесь (руки его при этом вздымаются к небесам)  "on  ne  peut  meme  pas
faire un Bridge! .
   Нет, - поправляет он себя с нарастающей обидой, - pas  meme  un  tout
petit Bridge!"  (Интересно, в  чем
разница между un Bridge и un tout petit Bridge? Вроде бы в  любой  бридж
играют вчетвером!).
   С полчаса обсуждаем  политическую  ситуацию,  вперемешку  с  бытовыми
проблемами здесь, в Камышлы. "Mais tous  de  meme  on  fait  des  belles
constructions"   -  признает
он.
   Он и сам  живет  в  одном  из  таких  новых  зданий.  В  нем  нет  ни
электричества, ни канализации,  вообще  никаких  удобств,  но  зато  это
здание - une construction en pierre, vous comprenez!  Мадам увидит его по пути в Шагар-Базар.
   Я обещаю обязательно его разглядеть. Мы обсуждаем местных шейхов.
   "Все они один другого стоят, - уверяет он. - Des proprietaires - mais
qui n'ont pas Ie sou! И
вечно в долгах"
   По ходу беседы появляются то кассир, то клерк, со  всякими  бланками.
Макс все подписывает и выкладывает шестьдесят сантимов pour les  timbres

   Приносят кофе, и минут через сорок кассир приходит с последними тремя
бумагами на подпись и последним требованием: "Et  deux  francs  quarante
cinq centimes pour les timbres, s'il vous plait" , что подразумевает окончание  всех
процедур, теперь мы можем наконец получить деньги. На скамейке сидят все
те же личности, так  же  глядя  в  никуда  и  поплевывая.  Макс  холодно
напоминает кассиру, что подал заявку на получение наличности еще  неделю
назад. Кассир пожимает плечами, улыбается: "Посмотрим!" На счете  деньги
нашлись, "les timbres" уплачены.
   Мы возвращаемся в "Харродз". Там нас поджидает наш  курд-водовоз.  Он
докладывает, что лошадь, выбранную Мишелем, назвать лошадью нельзя.  Это
старая немощная кляча. Вот вам  и  "economia"!  Макс  идет  смотреть  на
лошадь, а я усаживаюсь на стул у  прилавка.  Яннакос-младший  развлекает
меня светской беседой. "Votre roi - vous  aves  un  nouveau  roi!"  . Я подтверждаю, что в  Англии  новый
король. Мосье Яннакос  пытается  выразить  свои  чувства,  но  слов  ему
катастрофически не хватает: "Grand roi - Plus grand roi dans tiut  monde
- aller - comme za". Он делает выразительный жест:  "Pour  line  femme!"
 - Это выше его разумения: "Pour une femme! -  Нет,
невероятно! Неужели в Англии так ценят женщин? - Le plus  grand  roi  au
monde", - благоговейно повторяет он. Макс, курд и  Мишель  возвращаются.
Мишель, впавший было в уныние  из-за  лошади,  которую  все  единогласно
забраковали, через минуту с апломбом  рассуждает,  что  надо  бы  купить
мула. Правда, бормочет Мишель, мул  стоит  очень  дорого.  На  что  курд
резонно замечает, что мул гораздо ценнее, поэтому и дороже.  Они  вдвоем
отправляются на поиски человека, у коего  имеется  родственник,  который
знает, кто продает мула.
   Внезапно является наш дурачок-бой, Мансур. Он с  сияющей  физиономией
пылко жмет мне руку. Это его мы целый сезон учили накрывать на  стол,  и
все равно он до сих пор, бывает, подает вилки к чаю, а заправка постелей
для него  -  почти  непосильная  задача.  Движения  у  него  медленны  и
неуверенны, собаку и то проще научить какому-нибудь трюку.
   Он зовет нас в гости к своей матери (кстати, она наша зрачка),  чтобы
мы посмотрели кое-какие старинные вещи.
   Может, они нас заинтересуют.
   Мы идем. В комнате - чистота и порядок. В третий раз за последние два
часа я пью кофе.
   Нам  приносят  вещицы.  Это  маленькие  римские  стеклянные  флаконы,
фрагменты глазури и керамики, монетки необычной формы и куча  очевидного
барахла. Макс делит все на две кучки - в одной  то,  что  ему  точно  не
нужно, за другую он предлагает свою цену. В комнату входит женщина,  как
мы понимаем, хозяйка дома. Не очень понятно, что  она  намерена  сделать
раньше - завершить торги или произвести на свет двойню (а то и  пятерых,
судя по ее животу). Она с хмурым видом слушает перевод Мансура и  качает
головой.
   Откланявшись, мы идем к своей "Мэри". Переговоры насчет мула  начаты,
и Макс идет смотреть бочки для воды;
   Мишель опять отличился: он заказал только одну бочку, такую огромную,
что она не войдет в тележку, и угробит любую лошадь, да и мула.
   - Но, - стенает Мишель, - ведь одна большая бочка - это дешевле,  чем
две маленькие, economia! И воды в нее входит больше!
   Мишелю сообщают, что он набитый  дурак  и  что  отныне  пусть  делает
только то, что ведено. В ответ он с надеждой бормочет "Sawi proba?",  но
и этой отрады ему не оставляют.
   Следующая встреча - с нашим приятелем  шейхом.  Он  еще  больше  стал
походить на Генриха Восьмого, со своей бородищей, выкрашенной  хной.  На
нем все те же белые одежды и изумрудный  тюрбан.  Он  в  крайне  веселом
расположении духа, поскольку собирается вскоре посетить Багдад,  правда,
пройдет несколько недель, пока ему оформят паспорт.
   - Брат, - заводит он знакомую присказку, - все,  что  я  имею,  твое.
Ради тебя я не бросил в землю ни одного зерна в этом году, и вся земля в
твоем распоряжении.
   На что мой муж отвечает:
   - Я счастлив, что столь благородный поступок вознагражден  Всевышним!
В нынешнем году неурожай, и все, кто хоть что-то посеял, понесут убытки.
Вы же оказались мудрым провидцем, с чем вас и поздравляю.
   Обменявшись подобными любезностями, они очень сердечно прощаются.
   Мы забираемся в "Синюю Мэри". Мишель решительно сваливает закупленную
картошку и апельсины поверх моей картонки со  шляпами,  окончательно  ее
продавив, куры возмущенно квохчут. Несколько  арабов  и  курдов  просят,
чтобы их подвезли. Двоих мы берем. Они втискиваются между кур, мешков  с
картошкой и чемоданов, и мы отправляемся в Шагар-Базар.

Глава 7

Жизнь в Шагар-Базаре

   С непередаваемым волнением я смотрю на наш Дом! Вот  он  стоит,  сияя
белым куполом, словно  храм,  построенный  в  честь  какого-то  древнего
святого. Шейх, как сообщает мне Макс, весьма гордится этим  сооружением.
Время от времени он с важным видом демонстрирует его своим друзьям. Макс
подозревает, что шейх заранее взвинчивает на него цену, представляя дело
так, будто дом принадлежит ему, а мы лишь сняли его на время.
   "Мэри" подъезжает к дому, Мишель яростно жмет на тормоза (Forca!),  и
на этот скрежет все выскакивают нас встречать, я вижу  старых  знакомых,
но есть и новые лица.
   Димитрий, повар, и в этом  сезоне  с  нами.  Его  длинная  физиономия
светится чуть ли не  материнской  заботой.  На  нем  нарядные  штаны  из
цветастого муслина. Он так рад, что хватает мою руку и  прижимает  ее  к
своему лбу, после чего гордо протягивает мне деревянный ящик с  четырьмя
новорожденными щенками. Это, говорит он, будут наши  сторожевые  собаки.
Поваренок Али был при нем и в прошлом сезоне и  теперь  важничает  перед
новым  поваренком,  Феридом.  Вид  у  этого  Ферида  почему-то   страшно
испуганный. Но Макс говорит, что это его обычное состояние.
   Еще у нас новый бой, Субри. Это рослый, энергичный мальчишка,  весьма
не глупый. Он улыбается нам, сверкая зубами - белыми и золотыми.
   Полковник и Кочка уже приготовили  для  нас  чай.  Полковника  вообще
отличает чисто армейская дисциплинированность и педантизм. Он завел  тут
новое правило - выстраивает рабочих в шеренги  при  выдаче  бакшиша.  Те
воспринимают это как забавную шутку. Полковник обожает наводить чистоту.
Когда Макс  уезжает  в  Камышлы,  наступает  его  час.  Сейчас  в  доме,
удовлетворенно заявляет он, все просто блестит.
   Все вещи на своих  местах,  даже  те,  что  раньше  вообще  не  имели
собственного  места.  Все  неприятности   в   жизни   исключительно   от
беспорядка, уверяет полковник.
   Кочка - наш новый архитектор. Это его прозвище возникло из безобидной
реплики, брошенной им полковнику, при подъезде к Нусайбину. Подняв штору
в купе, архитектор решил взглянуть на ландшафт, в котором ему предстояло
провести несколько месяцев.
   - Любопытное местечко, - заметил он,  глядя  на  окрестные  холмы.  -
Столько кочек!
   - Ничего себе кочки! - возмутился полковник. - Да  понимаете  ли  вы,
юноша,  что  каждая  такая  "кочка"   -   это   погребенное   поселение,
насчитывающее несколько тысячелетий?! Вот вам и кочки!
   С той минуты слово "Кочка" и стало его  вторым  именем,  и,  пожалуй,
основным.
   Мне предстоит увидеть еще кое-что из  новых  приобретений,  Например,
подержанный "ситроен", который полковник  окрестил  "Пуалю".  Автомобиль
оказался с характером, и характер свой  почему-то  демонстрирует  именно
полковнику, упорно не желая заводиться  или  притворяясь  неисправным  в
каком-нибудь совсем неподходящем месте.
   В один прекрасный день меня осенило: полковник во всем виноват сам!
   - Как это я сам виноват? - Он крайне изумлен моей идеей.
   - Не надо было называть его "Пуалю". Раз уж наш грузовик начинал свою
карьеру под гордым именем "Куин Мэри", то и "ситроен"  следовало  наречь
по меньшей мере "Императрицей Жозефиной". И не было бы проблем!
   Однако полковник, как  истый  педант,  говорит,  что  теперь  слишком
поздно что-нибудь менять. "Пуалю" есть "Пуалю" и пусть  ведет  себя  как
положено. Я искоса  наблюдаю  за  "Пуалю",  -  по-моему,  он  глянул  на
полковника  как-то  ухарски  Он  наверняка  не   считает,   что   худшее
преступление для служаки - это неподчинение начальству.
   А вот и бригадиры - пришли поздороваться со мной.
   Яхья еще больше напоминает большую добродушную собаку.  Алави  -  все
такой же красавец. Старый Абд эс-Салам, как всегда,  очень  разговорчив.
Спрашиваю, как его запор.
   Макс отвечает, что каждый вечер эта проблема всесторонне обсуждается.
   Мы идем в "коллекторскую". Первые  десять  дней  увенчались  находкой
почти сотни глиняных табличек. Так что вся экспедиция просто ликует.  На
следующей неделе мы начинаем копать телли Брак и Шагар.
   Вернувшись в наш чудесный новый дом, я чувствую, будто никогда его не
покидала, но сразу замечаю, что благодаря рвению полковника вид у комнат
гораздо более аккуратный Однако не могу не поведать печальную историю  с
сыром "камамбер".
   Макс купил в Алеппо целых шесть головок, ему внушили, будто сыр  этот
хранится не хуже знаменитых твердых сыров. Одну головку съели  до  моего
прибытия, а остальные пять полковник, наводя порядок, спрятал в  глубине
буфета. И  вскоре,  погребенные  под  грудой  каких-то  бумаг,  сигарет,
рахат-лукума и прочего, они  канули  в  небытие,  невидимые,  но,  прямо
скажем, отнюдь не выдохшиеся Две недели спустя мы все уже  подозрительно
принюхиваемся, высказывая самые жуткие предположения.
   "Если бы я не знал, что в нашем доме нет  канализации..."  -  говорит
Макс.
   "А ближайший газопровод в двухстах милях от нас..."
   "По-моему, дохлая мышь..."
   "Тогда уж по меньшей мере крыса!"
   Жизнь стала  невыносимой,  все  были  заняты  исключительно  поисками
разложившейся крысы. И в конце концов наткнулись  в  буфете  на  клейкую
пахучую массу, некогда бывшую пятью головками "камамбера". На полковника
устремлены негодующие взгляды; жуткие  останки  Мансуру  ведено  предать
земле - как можно дальше от дома. Макс с чувством объясняет  полковнику;
данный инцидент подтверждает то, что он, Макс, всегда знал -  сама  идея
рассовывать все по полочкам в  корне  порочна.  Полковник  возражает:  в
принципе, идея убрать сыр на место была хороша, но что  поделаешь,  если
рассеянные археологи не помнят, что  в  доме  есть  "камамбер".  Я  тоже
подключилась к дискуссии: глупо было  закупать  созревший  "камамбер"  в
таком количестве и рассчитывать на то, что он сохранится весь  сезон.  А
зачем вообще было покупать "камамбер", ему лично он никогда не нравился,
ввернул Кочка.
   Мансур уносит сырные останки и покорно зарывает их в землю. Однако он
озадачен, что случается довольно часто.
   Вероятно, хвадже нравится эта еда, раз он платит за нее такие деньги.
Но тогда зачем ее выбрасывать теперь, когда ее достоинства сделались еще
более очевидными? Одно слово - пути хозяев неисповедимы!
   На Хабуре взаимоотношения слуг и хозяев в принципе не  такие,  как  в
Англии. Здесь у слуг трудности с хозяевами, а не у  хозяев  со  слугами.
Наши европейские причуды и капризы местному населению кажутся  дикими  и
лишенными всякой логики. Взять хотя бы эти тряпочки с вышитыми краями  -
разницы между ними, считай, никакой, а назначение у каждой  свое.  Зачем
такие сложности? Мансур не может  понять,  почему,  когда  он  протирает
радиатор автомобиля чайной салфеткой с голубой каймой, разъяренная хатун
выбегает из дома и ругается.
   Ведь эта тряпица отлично удаляет грязь. И зачем так  сердиться,  если
вымытую после завтрака посуду вытирают простыней?
   "Но я ведь не брал чистую простыню, - оправдывается Мансур. - Это  же
грязная!"
   Но этим своим откровением вызывает еще большее недовольство.
   Еще одно тяжкое испытание для наших слуг: накрыть стол к  чаю  или  к
обеду. Я несколько раз наблюдала в приоткрытую дверь за Мансуром. Прежде
чем постелить скатерть, он с серьезнейшей миной вертит ее и так и  этак,
всякий раз отступая назад и окидывая стол  критическим  взором.  Наконец
оптимальный  вариант  найден  скатерть  лежит  поперек   стола,   изящно
свешиваясь на пол, в то время как с двух узких сторон видны края дощатой
столешницы.  Одобрительно  кивнув,  Мансур  заглядывает  в   потрепанную
посудную корзинку, купленную по дешевке в  Бейруте,  -  в  ней  хранятся
разрозненные остатки  столовых  приборов.  И  тут  его  чело  перерезает
морщина. Вот она, главная  проблема!  Очень  старательно,  изнемогая  от
непомерного умственного напряжения, он кладет на каждую чашку с  блюдцем
по вилке, а слева от каждой  тарелки  добавляет  по  ножу.  Потом  снова
делает шаг назад и, склонив голову набок, долго обозревает плоды  своего
труда, печально качая головой и вздыхая. Он чувствует, что сделал что-то
не то. И чует его сердце, что до самого конца  сезона  не  овладеть  ему
премудростью, скрытой в комбинации ножа, вилки и ложки. Когда к  чаю  он
пода