ожет тебя побить, но оставит в живых, а если ты  попадешься
курду, он убьет тебя ради удовольствия. Быть может,  таким  образом  они
отыгрываются за домашнее притеснение?
   Наконец спустя два часа все деньги розданы.  Небольшое  недоразумение
между Даудом Сулейманом и Даудом Сулейманом Мохам медом быстро  улажено.
Возвращается сияющий Абдулла и сообщает,  что  ему  дали  лишних  десять
франков  пятьдесят  сантимов.  Маленький  Махмуд  пронзительным  голосом
требует дополнительно сорок пять сантимов:
   - Две бусины, хваджа, да венчик от кувшина, и еще кусок обсидиана,  и
все в последний четверг!
   Все  претензии  и   встречные   иски   изучены   и   по   возможности
удовлетворены. Макс спрашивает, кто собирается работать  дальше,  а  кто
увольняется. Почти все собрались уходить.
   - А когда вернемся? Кто знает, хваджа!
   - Я знаю, - отвечает Макс. - Как только истратите все деньги.
   - Тебе видней, хваджа.
   Потом все сердечно прощаются друг с другом  и  всю  ночь  танцуют  во
дворе.

***

   Снова в Шагаре. Прелестный теплый  день  Полковник  взбешен  фокусами
"Пуалю", который в последнее время постоянно его подводит. И каждый  раз
приходит  Ферид,  уверяет,  что  с  "ситроеном"  все  в  порядке,  и   в
подтверждение его слов машина тут же заводится.  Полковник  воспринимает
это как очередное оскорбление.
   Потом приходит Мишель и заявляет, что надо прочистить карбюратор, это
очень просто. После чего демонстрирует полковнику  свой  коронный  трюк:
высасывает бензин из карбюратора, полощет им рот, после чего преспокойно
его проглатывает. На лице полковника -  ледяное  отвращение.  А  Мишель,
радостно улыбаясь, уговаривает полковника:
   - Sawi, proba? - после чего преспокойно закуривает сигарету.
   Мы, затаив дыхание, ждем, что изо рта Мишеля вырвется  пламя.  Ничего
подобного!
   Ежедневно   возникают   какие-то   неприятности.   Четверых   рабочих
приходится уволить за бесконечные драки. Алави и Яхья поссорились  и  не
разговаривают друг с другом. Кто-то украл один из наших ковров.  Шейх  в
страшном негодовании и самолично  учиняет  дознание.  Этим  зрелищем  мы
любуемся издали. Бородатые старцы  в  белых  одеждах  садятся  в  кружок
голова к голове. Мансур объясняет - Это  чтобы  никто  их  не  подслушал
Дальнейшие события разворачиваются по вполне восточному  сценарию:  шейх
приходит и говорит, что злоумышленники ему известны, все будет улажено и
ковер  нам  вернут.  А  реально  происходит  следующее:  шейх   избивает
полдюжины  своих  врагов  и,  видимо,  шантажирует  еще  нескольких.   В
результате ковер так  и  не  появился,  но  зато  у  шейха  превосходное
настроение и,  похоже,  завелись  в  кошельке  деньги.  К  Максу  тайком
приходит Абд эс-Салам.
   - Я скажу вам, кто украл ковер. Это шурин шейха  -  шейх  езидов.  Он
очень злой человек, но сестра у него красивая.
   В глазах Абд  эс-Салама  светится  надежда,  что  ненавистных  езидов
покарают, хотя бы одного из них, но Макс  объявляет,  что  ковер  просто
спишут, - и довольно об этом.
   - А в дальнейшем, - добавляет он, сурово глядя на Мансура и Субри,  -
надо быть внимательнее и не оставлять ковры на солнце без присмотра.
   Новая неприятность. К нам пожаловал  таможенник  с  обвинением:  двое
наших  рабочих  курят  контрабандные  сигареты  из  Ирака.  Этим   двоим
действительно крупно не повезло, если учесть, что еще двести восемьдесят
человек (весь наш нынешний штат) курят такие же сигареты.
   Таможенник желает побеседовать с Максом.
   - Это очень серьезное обвинение, - говорит он. - Только и" уважения к
вам, хваджа, мы не арестовали их прямо на раскопках, чтобы не  запятнать
вашего доброго имени.
   - Я очень благодарен вам за доброту и деликатность.
   - Мы предлагаем вам, хваджа, уволить их без оплаты.
   - Это вряд ли возможно, - возражает Макс. -  Ведь  не  мне  судить  о
законах  этой  страны  или  устанавливать  здесь  свои.  Я  всего   лишь
иностранец. Эти люди работают у меня по  контракту,  и  я  по  контракту
плачу им. Как я могу нарушить договор?
   Наконец приходят к обоюдному соглашению. Из  жалованья  провинившихся
удерживается штраф в пользу таможни.
   - Иншалла! - говорят "преступники", пожимая плечами и  возвращаясь  к
работе.
   Макс по доброте  душевной  немного  увеличивает  им  бакшиш,  и  день
расчета приносит им приятный сюрприз. Им и в голову не приходит,  что  к
этому причастен Макс, они, естественно, приписывают свою  удачу  милости
всемогущего Аллаха.

***

   Мы снова  отправляемся  в  Камышлы.  Для  нас  теперь  это  не  менее
увлекательно, чем вояж в Париж или Лондон. Маршрут тот же, что и прежде:
визит в магазин Яннакоса, нудное оформление всяких бумаг  в  банке,  эта
процедура  чуть  скрашена   присутствием   сановитого   иерарха   церкви
маронитов. Он поистине великолепен: пышная шевелюра, огромный, усыпанный
самоцветами крест и лиловые одежды. Макс толкает меня под локоть,  чтобы
я предложила "монсеньеру" свой стул, что я делаю весьма неохотно,  остро
ощутив в этот миг собственный протестантизм.
   (Интересно, если бы я предложила  свой  стул  архиепископу  Йоркскому
, согласился бы он  сесть?
Думаю, вряд ли.).
   Архимандрит  же,  или  Великий  Муфтий,  или   как-его-там,   ничтоже
сумняшеся,  усаживается,  отдувается  и  одаривает  меня   благосклонным
взором.
   Мишель тем  временем  совершает,  по  своему  обыкновению,  несколько
дурацких покупок. Потом они  с  Мансуром  отправляются  покупать  вторую
лошадь. Мансур,  весь  сияя,  въезжает  на  упомянутой  лошади  прямо  в
парикмахерскую, где в эту минуту стригут Макса.
   - Убирайся, дуралей ты этакий! - вопит Макс.
   - Лошадь хорошая! - кричит Мансур в ответ. - И очень спокойная.
   В этот миг лошадь  поднимается  на  дыбы  и  взбрыкивает  гигантскими
копытами, угрожая разнести парикмахерскую вдребезги. Всадника  вместе  с
лошадью кое-как удается выставить прочь,  Макс  возвращается  в  кресло,
отложив на потом все, что он намеревался сказать усердному слуге.
   Ленч совершенно очаровательный и изысканный: мы отправляемся в  гости
к французскому коменданту. Приглашаем кое-кого из офицеров навестить нас
с  ответным  визитом,  потом  возвращаемся  к  Яннакосу,  где  лицезреем
последние  чудовищные  приобретения  Мишеля.  Собирается  дождь,   нужно
поскорее возвращаться. Мансур  умоляет  разрешить  ему  ехать  домой  на
лошади, раз уж ее купили. Макс опасается, что так  он  век  до  дома  не
доедет.
   Я вмешиваюсь: ничего страшного, если мальчик проедется верхом.
   - Ты ведь так устанешь,  что  не  сможешь  и  пальцем  пошевелить,  -
предупреждает его Макс.
   Тот уверяет, что от верховой езды никогда не устает.
   Договорились, что Мансур поедет завтра, дождавшись почты, и  привезет
с собой письма.
   Дождь  застает  нас  в  пути.  Грузовик,  как  всегда,  полон  кур  и
оборванцев. Мы выделываем поистине  невероятные  кульбиты  на  скользкой
дороге, но успеваем добраться до дома прежде,  чем  она  превращается  в
месиво. Полковник только что вернулся из Брака  и  жалуется,  что  опять
воевал всю ночь с летучими мышами.  Сама  по  себе  идея  заманивать  их
фонариком в таз с водой неплоха, но спать при этом не удается.  В  ответ
мы холодно замечаем, что мы лично никаких мышей не видели.

***

   У нас появился рабочий, умеющий  читать  и  писать!  Его  зовут  Юсуф
Хассан, он самый ленивый на всем раскопе. Я ни  разу  не  видела,  чтобы
Юсуф работал по-настоящему.
   Он  либо  только  что  закончил  копать  свой  квадрат,  либо  только
приступает  к  нему,  либо  у  него  перекур.  Он  весьма   горд   своей
грамотностью и однажды в шутку написал  на  пустой  сигаретной  коробке:
"Салех Бирро утонул в Джаг-Джаге". Его ученость, равно как и  остроумие,
вызывает всеобщий восторг.
   Пустая пачка случайно попадает в пустой мешок из-под  муки,  а  мешок
через какое-то время попадает туда, откуда его  принесли,  -  в  деревню
Ханзир. Там кто-то замечает надпись на пустой пачке,  ее  несут  ученому
человеку, тот читает вслух. Страшная весть доносится до деревни Гермаир,
откуда Салех Бирро родом. В результате в следующую среду  целый  караван
плакальщиков - мужчин, рыдающих женщин, хнычущих  детей  -  прибывает  в
Телль-Брак.
   - Увы, увы! - кричат они. - Наш горячо любимый Салех Бирро утонул, мы
прибыли забрать его тело.
   Первое, что они видят на раскопках,  -  это  веселого  Салеха  Бирро,
который копает, поплевывая, свой участок.
   Немая сцена, затем бурное объяснение - и вот  обезумевший  от  ярости
Салех Бирро готов размозжить Юсуфу Хассану голову кайлом. С обеих сторон
на подмогу спешат приятели, подоспевший полковник приказывает прекратить
драку (пустое дело!) и пытается разобраться, из-за чего возникла свара.
   Макс производит дознание и произносит свой приговор.
   Салех Бирро уволен на один день -  а)  за  драку  и  б)  за  то,  что
ослушался приказа полковника. А Юсуф Хассан должен отправиться в Гермаир
вместе с приехавшими, пусть сам объясняется по поводу  своей  изуверской
шутки. Кроме того, он наказан штрафом в размере двухдневного  заработка.
А мораль, как заметил впоследствии Макс в нашем  тесном  кругу,  такова:
образованность до добра не доведет!

***

   Мансур, задержавшийся в Камышлы  на  три  дня  из-за  плохой  погоды,
наконец прибывает, он еле жив. Мало того, что он буквально падает с ног,
он еще купил для нас в Камышлы огромную рыбину.  Местный  деликатес.  За
время вынужденного ожидания рыба испортилась  -  но  он  неведомо  зачем
привез ее с собой. Мы тотчас же зарываем ее бренные останки в  землю,  а
Мансур, стеная от усталости, заползает в постель. На целых три дня.  Все
эти дни у нас с Максом праздник - нам прислуживает умница Субри.

***

   Наконец-то отправляемся на вулкан Каукаб. Ферид вызывается быть нашим
проводником, поскольку он "знает местность". Мы переходим  Джаг-Джаг  по
весьма ненадежному на  вид  мостику,  после  чего  полностью  доверяемся
Фериду. Если бы не его вечно испуганная физиономия, то путешествие можно
было бы назвать вполне приятным.
   Конус Каукаба виден издали, что весьма удобно, но  каменистое  плато,
по которому приходится  идти,  выглядит  жутковато,  и  это  впечатление
усиливается по мере приближения к потухшему кратеру.
   Перед экскурсией в доме все на  нервах,  а  началось  все  с  жалкого
кусочка мыла, который не поделили слуги и  два  наших  бригадира.  После
этого бригадиры заявили, что не пойдут на вулкан, но полковник и слышать
об этом не хочет. Тогда бригадиры усаживаются в "Мэри"  спинами  друг  к
другу, а Серкис нахохливается, как курица, и ни с кем не  разговаривает.
Кто именно затеял ссору, теперь уже непонятно. Но, когда мы поднялись на
Каукаб, все пустяки мигом забылись.  Мы  рассчитывали  увидеть  пологий,
поросший цветами  склон,  но  под  ногами  -  почти  отвесная  стена  из
скользкой черной застывшей лавы. Мансур  и  Ферид  наотрез  отказываются
спускаться в  кратер,  остальные  же  не  прочь  попробовать.  Я  сдаюсь
довольно  скоро  и  усаживаюсь   наверху,   наблюдая,   как   остальные,
поскальзываясь  и  тяжело  дыша,   продвигаются   вниз.   Абд   эс-Салам
перемещается преимущественно на четвереньках.
   Находим другой кратер, поменьше, и на его краю устраиваем  привал  на
ленч. Вокруг - море ярких цветов, отсюда открывается чудесный вид. Холмы
Джебель-Синджара, кажется, совсем близко. Все пронизано безмятежностью и
покоем. Меня охватывает беспричинная радость, я чувствую, как люблю  эту
страну и до чего полна и прекрасна наша здешняя жизнь...

Глава 9

Прибытие Мака

   Сезон близится к завершению. Уже должен бы приехать Мак, мы очень его
ждем. Кочка постоянно расспрашивает меня о нем,  и  нередко  мои  ответы
очень его озадачивают.
   Понадобится еще одна подушка, и мы покупаем в Камышлы самую лучшую из
тех, что продают, но и она - жесткая и тяжелая, как свинец.
   - Бедняга не сможет на ней спать, - сетует Кочка.
   Я заверяю его, что Мак сможет спать на чем угодно.
   - Его не кусают блохи и клопы, - добавляю я, - он никогда не берет  с
собой багажа, никаких личных вещей, кроме коврика и дневника.
   Наш архитектор смотрит на меня с откровенным недоверием.
   И вот он все-таки настал - приезд  Мака.  Приезд  совпадает  с  нашим
выходным, так что встречать его отправляется целая экспедиция. Полковник
уезжает в Камышлы в пять тридцать утра на "Пуалю" - чтобы заодно  успеть
в парикмахерскую (там ему приходится  бывать  довольно  часто,  так  как
полковник носит очень короткую, как  принято  у  военных,  стрижку).  Мы
завтракаем  в  семь,  в  восемь  отправляемся  в  Амуду  на  рандеву   с
остальными, потом все вместе едем в Рас-эль-Айн,  хотим  посмотреть  еще
несколько холмов, неподалеку от него: у  нас  выходные,  а  работа,  как
известно,  лучший  отдых.  Субри  и   Димитрий   едут   с   нами.   Ради
торжественного случая они вырядились в лучшее, что у них есть, - на  них
фетровые  шляпы  и  лиловые  костюмы,  тесноватые  ботинки  начищены  до
зеркального блеска. Мишель, умудренный горьким шоферским опытом, не стал
наряжаться, но все-таки надел белые гетры.
   Амуда, как всегда, безобразна. Повсюду валяются скелеты сдохших овец.
Мак и полковник еще не появились, и я рискую предположить,  что  "Пуалю"
опять взбунтовался.
   Однако вскоре они появляются. После бурной и трогательной встречи  мы
делаем несколько покупок (в  основном  это  хлеб  -  в  Амуде  он  очень
вкусный) и трогаемся в обратный путь. Но очень скоро "Пуалю" в очередной
раз демонстрирует свой норов, а заодно проколотую шину. Мишель и  Субри,
надо отдать им должное, быстро ее заменяют.
   Вокруг нас, однако,  успевает  собраться  толпа,  она  смыкается  все
плотнее - в Амуде так принято.
   Мы наконец отъезжаем, но через час - снова прокол шины.  Заменяя  ее,
обнаруживаем, что домкрат бракованный, а насос никуда не годен. Так  что
Субри и Мишель  проявляют  поистине  чудеса  мастерства,  зажимая  шланг
насоса ногтями и зубами.
   Потеряв целый час бесценного времени, едем снова.
   Вскоре перед нами вади, полное воды, - рановато,  прямо  скажем,  для
этого времени года. Останавливаемся и обсуждаем  ситуацию:  нет  никакой
гарантии, что нам удастся одолеть эту водную преграду. Мишель,  Субри  и
Димитрий  твердят,  что,  даст  Бог,  одолеем.  Однако,  учитывая,   что
Всевышний не пожелал сохранить в целости колеса "Пуалю", мы вздыхаем, но
решаем не рисковать.  Жители  местной  деревни  страшно  разочарованы..,
похоже, вызволение застрявших машин из хлябей  -  это  их  хлеб!  Мишель
лезет в вади, чтобы проверить глубину, и все мы потрясены  зрелищем  его
нижнего  белья  -  странных  белых  штанов  на  завязках  у   щиколоток,
смахивающих на панталоны викторианских мисс!
   Решаем здесь же поесть - время ленча. После еды мы с  Максом  болтаем
ногами в теплой воде, но вдруг видим спину змеи. Это мгновенно  отбивает
у нас охоту плескаться. Подходит старик и садится на землю рядом с нами.
Поздоровавшись, он погружается в обычное долгое молчание. Потом  вежливо
спрашивает, не французы ли мы. Может быть, немцы? Или англичане?
   Да, англичане.
   Он кивает.
   - Так, значит, эта земля принадлежит сейчас англичанам? Я  что-то  не
припомню. Знаю только, что она больше не турецкая.
   - Нет, - отвечаем мы, - турок не было здесь с войны.
   - С войны? - Старик озадачен.
   - С войны, которая была двадцать лет назад.
   Он силится вспомнить.
   - Не помню войны... А-а, да, когда много аскеров ездили  по  железной
дороге. Так это была война? Она нас здесь совсем не коснулась. Мы  и  не
поняли, что это война.
   Он опять долго молчит, потом поднимается, учтиво прощается с  нами  и
уходит.
   Мы возвращаемся через Телль-Баиндар, где видим тысячи темных  шатров.
Это бедуины, идущие по весне на юг в поисках лучших  пастбищ.  Здесь,  в
Вади-Вайх есть вода, поэтому вокруг кипит жизнь,  но  недели  через  две
здесь снова будет пусто и тихо.
   На склонах телля в Баиндаре нахожу интересную вещицу. Она  напоминает
небольшую ракушку, но, получше ее  рассмотрев,  вижу,  что  она  искусно
сделана из глины, и на ней остались следы краски. Кто ее сделал и зачем?
Что украшала она собой - какое-то здание, сосуд для косметики или блюдо?
Это морская раковина. Кто знал о море здесь, в  глубине  страны,  тысячи
лет назад? Какая дерзость  воображения  и  мастерства  понадобилась  для
этого? Я пытаюсь спровоцировать  Макса  на  разговор,  но  он  осторожно
замечает: пока что у нас нет никаких данных для  каких-либо  гипотез.  И
любезно  обещает  просмотреть  соответствующие  материалы   на   предмет
аналогичных находок. От Макса я не жду никаких рассуждений, это не в его
правилах, да ему и  неинтересно.  Кочка  более  снисходителен  и  охотно
соглашается поиграть в историческое  исследование.  Какое-то  время  нас
занимают "Вариации на тему найденной керамической "ракушки". Покуда  все
мы не набрасываемся на  полковника,  посмевшего  предположить,  что  моя
находка  -  римского  периода  (это  в  нашей-то  экспедиции   -   такая
бестактность!). Тем не менее я милостиво соглашаюсь  сделать  специально
для него фотографию римской  броши-фибулы,  из  числа  самых  презренных
наших находок, и даже извести для нее одной целую фотопластинку!
   Домой мы являемся в приподнятом настроении.
   К нам врывается шейх и бросается обнимать Мака.
   - О, хваджа инженер! - Он горячо целует Мака в обе щеки.
   Полковник при этом хихикает, а Макс предупреждает его:
   - На следующий год вы тоже удостоитесь такой чести.
   - Позволить, чтобы меня целовал  этот  отвратительный  старикашка?  -
ужасается полковник.
   Мы заключаем пари, что так оно и будет, но полковник и  помыслить  не
может о подобном позоре. Да, пусть Мака расцеловали как "брата"  и  даже
горячо обняли, но с ним, с полковником, это не пройдет.
   Являются бригадиры и радостно приветствуют Мака  по-арабски,  но  Мак
по-прежнему отвечает по-английски.
   - Ах этот хваджа Мак, - вздыхает Алави, - снова будет свистеть, когда
ему что-нибудь понадобится.
   На столе вмиг появляется самый грандиозный из обедов, какие мы  здесь
едали. А после, усталые и довольные, мы  сидим  за  роскошным,  в  честь
Мака, десертом (рахатлукум, шоколад), имеется даже пикантное лакомство -
консервированные баклажаны. И сигары.  Мы  долго  болтаем  обо  всем  на
свете, кроме археологии.
   Разговор заходит о религии - очень болезненная  тема,  ведь  в  Сирии
полно всевозможных сект,  настолько  фанатичных,  что  их  члены  готовы
перерезать друг другу глотки из самых благородных побуждений. От сект мы
переходим к истории о добром самаритянине .  В  этих   местах   как-то   по-другому
воспринимаются истории из Библии и Нового Завета.  Они  словно  оживают.
Они таятся в языке, в самой философии жизни,  окружающей  нас,  и  порой
меня поражает, как  здесь  смещаются  привычные  акценты  и  разрушаются
стереотипы. Взять, к примеру, образ Иезавели    -  для  протестанта  она  -
воплощение распутства, с ее размалеванным лицом и крашеными волосами. Но
здесь самые скромные и  добродетельные  женщины  непременно  красят  или
татуируют лица  и  окрашивают  волосы  хной.  А  вот  то,  что  Иезавель
выглядывала из окна, - это действительно очень грешно!
   Новый Завет вспоминается мне снова, когда я прошу  Макса  пересказать
мне его долгие разговоры с шейхом. Их реплики - это сплошные притчи: для
подкрепления  своих  доводов  приходится  ссылаться  на  соответствующую
историю с подтекстом, на что у собеседника всегда есть в запасе не менее
мудрая притча. Все говорится исподволь, не в лоб.
   История доброго самаритянина обретает здесь первозданную  значимость,
которой никогда не почувствовать в шумных городах, где есть и полиция, и
"Скорая помощь", и больницы, и всяческие  приюты.  А  представьте,  если
человек упадет без сил на  обочине  дороги  из  Хассече  в  Дейр-эз-Зор.
Жители пустыни воспримут