те Берии, этот все же маленький
начальник, но по правилам  тех  лет  подражал  вождю.  Вспомните  сталинские
френчи и фуражки. Фамилия подполковника  с  густо  заросшими  рыжим  волосом
руками из-под засученных рукавов гимнастерки была Немлихер. Давно уже Сталин
очистил органы от людей еврейской национальности. Так считалось. Но  тем  не
менее этого человека звали подполковник Немлихер.
   Стол - к столу. За перпендикулярным - два  офицера:  капитан  Лукьянов  и
майор Ланцов. Эта  пара  как-то  мелькала  в  последние  месяцы  моей  тайно
подследственной жизни, да и на обыске  оба  топтались.  И  даже  отобрали  с
занесением в протокол обыска стихотворение Никиты Буцева:  "Меня  всегда  за
деньги не считали, с тех пор как цифры выбили на  мне".  Потом  эти  строчки
войдут в приговор  суда:  "...вели  антисоветские  разговоры,  под  влиянием
которых подсудимый  Буцев  писал  стихотворения  упадочнического  характера,
например" - и эти две строки.
   Пока парочка оперов ерзала стульями,  подполковник  рассматривал  меня  с
ленивым любопытством: чего от него ждать?
   - Расскажите о вашей контрреволюционной деятельно-сти! - Простенько и  со
вкусом.
   - Это ошибка. Я студент, недавно солдат. В  плену  не  был.  Никакой  еще
деятельностью не занимался.
   - Ложь! - Он уже стоял около моей табуретки и держался за  гнутую  спинку
стула, вся его стать выдавала намерение поднять стул в воздух и опустить  на
мою голову. - Предлагаю чистосердечно рассказать о вашей  контрреволюционной
деятельности.
   Я перед допросом побывал в камере. Меня встретили человек десять бледных,
как мел на стене,  живущих  без  воздуха  людей.  Я  положил  на  стол  свою
кепочку-восьмиклинку, полную сломанных пополам - по инструкции, а мало ли? -
папирос "Наша марка".
   - Курите, пацаны!
   А потом спросил:
   - Здесь пытают?
   - Нет, - сказали, - даже не бьют, недавно у них на это дело запрет вышел.
Правда, вот одного тут по нахалке искусственно кормят.
   "Вот один" был бургомистром города  Ейска  при  немцах.  Он  единственный
вслух и откровенно ненавидел советскую власть. Остальные - молча, про себя.
   - Был в Ейске,  -  говорил  ему  следователь,  -  там  тебе  уже  вешалку
построили. Люди ждут, когда тебя вешать привезем.
   - А я вас ебал! - коротко отвечал  арестант  и  голодал.  И  его  кормили
насильно.
   ...Подполковник Немлихер даже  приподнял  стул  и  выпучил  глаза.  Но  я
увидел: актер он плохой. И я-то уже узнал в камере: "не  пытают  и  даже  не
бьют". Табу.
   И я повторил ответ:
   - Никакой контрреволюционной деятельностью я  не  занимался.  Только  вот
воевал. - И провел по гимнастерке, на которой был выгоревший  след  от  моих
орденов.
   ХОРОШИЕ РЕБЯТА
   Буду легко рассказывать и о тюрьме. Поскольку я  все  равно  считаю  свою
жизнь счастливой. Если обрубить все ветки подробностей, то останется: пришел
с войны живым и приблизительно целым - раз. Пришел  из  тюрьмы  живым  и  по
видимости здоровым - два. Женат сорок четыре  года  на  любимой  и  красивой
женщине.  Это  вам  не  три,  это  три-четыре-пять.  Чего  тебе  еще,  чтобы
жаловаться и сочинять трагедию из тех небольших  испытаний,  сквозь  которые
провела тебя судьба? Между дождинок, почти как Микояна.
   На столе у следователя Ланцова лежали горкой раздобытые прошлой ночью  на
обыске чьи-то вещи, и среди них - немецкие  школьные  тетрадки  в  оранжевых
корочках. Такие я видел только у Никиты Буцева. Ага! Значит,  они  и  Никиту
загребли. Вот так конспирация. Он не знал про тетрадки.
   Первый вопрос:
   - Назовите ваших друзей!
   Ответ:
   - У арестованных друзей не бывает!
   - А все-таки?
   - Маленков.
   - Кто?
   - Маленков Георгий Максимилианович.
   - Еще.
   - Каганович Лазарь Моисеевич.
   - Пошути-пошути! Вот запишу это в  протокол  -  добавим  еще  пятерик  за
остроумие.
   - А сколько собираетесь давать?
   - Да лет семь схлопочешь. Не жалко.
   Хорошенькое начало! Так установились отношения  со  следователем  майором
Ланцовым, которого я считал, а  теперь,  по  размышлении,  не  считаю  своим
ночным палачом. Работа есть работа.  Он  допрашивал  меня  только  ночами  и
строго велел попкам во внутренней тюрьме  следить  за  мной  персонально  и,
главное, не давать уснуть.
   Вопрос второй:
   - Что вы знаете об Александре Солженицыне?
   - Не знаю такого человека.
   На самом деле я много слышал о нем  от  третьего  своего  подельца,  Ильи
Соломина. Илюшка с восторгом произносил имя своего командира батареи и друга
по войне: "Саня? О! Это - сила!" А сам  Солженицын  уже  года  два  как  был
обычным затерянным зэком, никем по сути дела, как можно быть никем только  в
нашем любимом отечестве. А  Илюшка,  бывший  старшина  батареи  Солженицына,
безродный, приехал с войны в стоптанной своей кирзе к жене командира батареи
Наташе Решетовской (командира батареи, а никакого еще не писателя!) и снимал
в  ее  квартире  раскладушку  на  ночь,  и  очень  успешно  учился  в  нашем
строительном институте. Он-то и попал  в  широкоугольный  объектив  ГБ-шного
бдения в городе Ростове-на-Дону: за семьей врага народа Солженицына  следили
на всякий случай неусыпно.
   - И не знаете, что ваш друг Соломин живет на квартире у жены Солженицына?
   - Если этого человека зовут Саня, то, может, я и слышал его  фамилию.  Не
более. - Я решил прекратить изображать этакую целку. Тем более,  следователь
подсказал мне, что Илья Соломин, догадываешься, идет с тобой по делу.
   - Что ты все за окно глядишь, к трамвайчикам прислушиваешься?  Забудь!  -
сказал следователь. - Тебе туда не скоро.  Даже  если  ты  и  ни  в  чем  не
виноват. Наша организация не  допускает  брака  в  работе.  Мы  -  советская
власть. Мы! Ясно?
   На них - гимнастерочки
   Цвета
   Всей радуги хаки
   И по два кармана -
   Один, разумеется,
   Для партбилета,
   Второй - для нагана.
   А впрочем, наганы,
   Как гири, вихляли,
   Болтаясь пониже.
   Когда они здесь,
   На Мясницкой,
   Стреляли,
   В ушах отдавало
   В Париже.
   Дзержинский.
   Менжинский.
   Ягода.
   Ежов
   И Агранов.
   Эпоха наганов.

   Скучно, и не  стану  описывать  наши  ночные  посиделки  в  течение  двух
месяцев. Его в этой разборке интересовало: восхвалял ли я жизнь за  границей
(так по инструкции)? А я  стоял  на  своем:  да,  да,  говорил  про  хорошие
немецкие радиоприемники "Филипс" и "Телефункен", но нет, жизнь  за  границей
не восхвалял. Мы  перетягивали  канат  без  переменного  успеха,  его  конец
становился все длиннее. Этот сценарий был  разработан  в  Москве  умельцами,
членами Союза писателей, в значительной его части связанного  с  ГБ.  Ланцов
говорил опять же по сценарию:
   - Ну вот, приемники хвалил, а жизнь за границей  не  восхвалял?  Что  же,
приемники так вот из жизни и выбросил?
   - Ладно, пишите как вам надо! - сдался я на  десятую  ночь.  -  Отпустите
поспать!
   Так и было предусмотрено типовым сценарием такого рода  дел.  На  десятую
ночь сломаются.
   Никто на нас не клеветал, просто записывали и доносили.  Мы  не  очень  и
сопротивлялись, понимая в душе, что ведь и правда мы не так любим  советскую
власть, как об этом пишут в газетах и как мы сами притворялись на  экзаменах
по политэкономии.
   Следствие обычно заканчивалось в положенные сроки. Человека оформляли  на
6 - 8 - 10 лет, пусть одумается, да и лес кому-то валить  надо,  лесо-повал,
чай, пятилетка на дворе!
   У нас в камере сидел высокий, высохший седой старик. Он все время молчал,
но когда кашлял, выдыхал такой нестерпимо смердящий запах, что мы задыхались
и по очереди ложились на пол, к  двери,  обитой  железом,  куда  проникал  в
уголок свежий запах из коридора,  там  прогуливались  вертухаи  в  бесшумных
своих валенках. Я боролся с тюрьмой за старика, которому место  в  больнице,
заодно и за нас, которые чахли от вони в тридцатиградусную жару (июнь  1947)
в нагретой от железной сковородки-козырька на окне камеры внутренней тюрьмы.
   И победил - старика взяли в больницу.  Не  думаю,  что  он  долго  в  ней
протянул.
   А история  его,  как  выдумка,  детективна.  Посидевший  еще  по  царским
острогам, прозябал он, никому не нужный, и при совдепе, торгуя железяками на
ростовской толкучке. Однажды шел с рынка со своим  вечным  мешком  по  мосту
через Темерничку, глядит у мостка - за ним какие-то типы. А  в  мешке-то  на
этот раз среди скарба был и  товар  -  пистолетик  "ТТ",  данный  кем-то  на
продажу. Такого добра в Ростове ходило навалом. Он шагу  прибавляет,  те  не
отстают. Он этот пистолетик тогда бултых - и в речку!  Они  -  бултых  -  и,
нырнув, достают его! Надо же было старику быть при царе революционером!
   А в это время - вот детектив-то! Сам усатый товарищ Сталин  через  Ростов
тремя поездами следует, голубчик, в свой Сухуми! Ну что твой Сименон  вместе
с Марининой? Сюжет для небольшого расстрела.
   Мы же мирно расстались с нашим  следователем:  мы  ему  подписи,  он  нам
всего-то по шесть лет и выписал. Даже не срок, а ноль целых шесть десятых от
заурядного срока в 10 лет.
   Один из наших студентиков-свидетелей оказался через  годок  с  майором  в
каком-то публичном месте и рассказывал мне спустя множество лет, как  Ланцов
встретил его:
   - Ну, где сейчас пацаны, что с ними?
   - В Усольлаге, на Урале, лес пилят.
   - Жалко, - сказал майор, - хорошие ребята!
   Не лишен однако человеколюбия. Не то что я. Все гневаюсь.
   Теперь, будто бы, любой желающий бывший политиче-ский зэк может прийти  в
некую приемную и чуть ли не читалку ГБ и получить для прочтения  свое  дело,
эту отвратительную  эпопею  с  надписью  "Хранить  вечно!".  На  прешпановом
переплете нашего дела было три восклицательных!!!
   Можно вернуть время: остановись, мгновенье, ты прекрасно! И снова, читая,
побыть двадцатилетним, красивым и в ореоле героического юноши (нас забросали
студенты яблоками, шоколадом и куревом, когда  воронок  привез  нас  на  так
называемый суд), но и опять окунуться в ту гнилую атмосферу  лжи,  страха  и
доноса, жертвой которой я все равно, все равно считаю себя всю  свою  жизнь.
Себя и свою страну.
   Нет, спасибо-спасибо, я не найду для этого свободного времени, его и  так
уже на донышке. Вот видите, еще  и  в  руки  эту  гадость  не  взял,  а  уже
защемило, развезло, размазало. Лидочка, подай нитроглицерин, пожалуйста.  Мы
с тобой неразлучная пара. Пара таблеток нитроглицерина.
   ОФИЦЕРСКАЯ УШАНКА
   Обещал вернуться еще раз в мою войну, а неохота.  Столько  стихов  о  ней
написал, пока жена не сказала:
   - Кончай войну пережевывать. Ну скажи - тебе интересна Гражданская война?
   Подумал:
   - А ведь права!
   И завязал с войной на бумаге.
   Те два танка, где наводчика, помните, потеряли, мы потом, перекатив пушку
на руках, раздолбали все ж таки и зажгли.
   Но  хочу  вспомнить,  как  меня  убило.  Нечасто  убитые  лично  об  этом
рассказывают. Зима сорок  четвертого.  Литва.  Кресты  с  Богоматерью  вдоль
дорог. Морозец. Катилась, катилась моя пушка вслед за пехотой, да вот встали
и, оказалось, надолго. Зарыли пушку, ровики вырыли (помните  старый  анекдот
про воробья: сидишь в говне  -  не  высовывайся,  а  на  фронте  это  первая
заповедь!). А через шоссе и землянку под стены какого-то строения без  крыши
сварганили. Лучше не скажешь, потому  как  накат  соорудили  из  телеграфных
столбов, соломкой проложили, а  сверху  -  глина  мерзлая.  Да  еще  поперек
бревен, над входом, завешенным плащ-палаткой, гусеницу  от  танка  немецкого
положили, а на нее - ящик с ручными гранатами (со  взрывателями  -  передний
край, чай!) и ящик с большими, вообще-то нам  никчемными,  противотанковыми.
Да еще ручной пулемет полагался нам, ну он тоже стоял, ржавенький,  ведь  мы
пушкари - так, принудиловка.
   Какая нелегкая принесла тылового офицера в такой риск - на передовую,  но
он возник и сказал:
   - Что ж это пушка у вас по одну сторону дороги, а  вы  -  по  другую.  Не
пойдет. Надо ход сообщения через шоссе продолбить.
   Ну, мы кайло в руки и по очереди: тук-тук! А шоссе, оно и есть шоссе,  да
еще мерзлое. Долго мы тукали, кой-чего прорыли. Немец нас и засек! Кто-то из
пулемета в сторону немца пострелял, чтобы ствол ржавый стал  как  новенький.
Кто-то сползал на нейтралку за брюквой да мороженой  картошкой  -  мы  ее  в
жестяном чехле от немецкого противогаза пекли, выпуская  дым  между  четырех
стен непокрытого литовского сарая.
   Поматерили на ночь офицера того тылового, снял я один валенок  с  ноги  -
чирьи донимали, свернул змейкой свой ремень, в ушаночку его  -  вот  тебе  и
подушка! Под ушко! А ушаночка у меня была - загляденье! До сих пор  не  знаю
ее происхождения: зеленого сукна, с  серым,  как  на  полковницких  папахах,
каракулем. Ни на ком больше таких не видывал, как приснилась!
   Ну вот, дальше уже покойник рассказывает. Я спал. Что прилетело - снаряд,
мина ли, но когда  это  что-то  угодило  в  гусеницу  на  нашей  землянке  и
взорвались все штук сорок гранат, наверное, это  было  предвестием  ядерного
взрыва.  От  часового  Володи  Бычкова  руку  только  нашли  и   захоронили.
Телеграфные столбы дыбом. Обдало огнем, и наступил  мрак  и  глухая  тишина.
Куда-то я бежал в безумии, куда-то меня вели, потом везли. Потом я  очнулся,
когда мне раздирали глаза и светили в них фонариком - я чувствовал свет.  До
сих пор чувствую.
   Потом я лежал в госпитале среди таких же  глухих,  слепых  и  заикающихся
после контузии солдат в литовском селе, в совхозном свинарнике.
   Меня водили на промывание глаз, кормили все больше манной кашей на  воде,
и был я долго совсем глухим, пока как-то утром не донеслись до  меня  первые
после смерти звуки  человеческого  голоса  -  политрук  зачитывал  в  палате
газету.
   С тех пор я напрочь не слышу шепота! И теперь - семейный секрет!  Лидочка
моя всегда мне свое мнение о чем угодно высказывает именно на ушко и  именно
шепотом. Я киваю головой в знак полного согласия - я ведь не скажу ей, что я
не слышу. Это продолжается сорок четыре года.
   Когда я сбежал из госпиталя и снова попал в свою часть, солдаты,  которые
после того взрыва разбирали оставшееся от нашей  землянки,  рассказали,  что
моя знаменитая чуть ли не полковничья шапка-ушанка и ремень в ней  оказались
разорванными в клочья. Видимо, Господь велел мне сползти с нее во сне чуть в
сторону. Ровно настолько, чтобы не разнести в клочья  мою  тогда  неверующую
башку.
   Ну скажите теперь, надо было вам знать об этом фронтовом мимолетном (мимо
пролетело!) эпизоде? И пусть все неприятное, что было моей жизнью, а вам  до
лампочки, так и останется для вас всего лишь книжкой.

   Этот колокол -
   Обо мне,
   Этот вечный огонь -
   Мой,
   Это я пропал на войне,
   Это я не пришел домой.
   Маскхалата белый сатин
   Искупался в крови,
   В крови!
   Как же я дожил до седин,
   До твоей и моей любви?
   А на Волге мороз жесток,
   И деревня лучину жжет,
   И девчушка - восьмой годок -
   Не меня, а гостинца ждет.
   А за ставнями - ни огня,
   И до станции -
   День ходьбы!
   Все же ты дождалась меня,
   Вот такой поворот судьбы.
   "МОРДОЙ НЕ ВЫШЕЛ"
   Присесть у бережка. Раскрутить  и  подальше  забросить  удочку.  Вода  от
грузила     пойдет     кругами,     успокоится,     и     вдруг     поплавок
задергается-задергается, тут не прозевай - тяни.
   И потянутся одно за  другим  воспоминания,  совсем  свеженькие,  а  то  и
давние, илистые, те и вовсе из-под коряги вытягивать. Так и вспомнится - что
вспомнится, жизнь-то, слава Богу,  долгая,  а  что  и  забудется,  а  что  и
вспоминать - время терять, само потеряется.
   Вот как-то, уж несколько книжечек тоненьких у меня было, так,  малоценка,
и написалась  вдруг  первая  песня.  Собственно,  я  и  не  гадал,  что  это
стихотвореньице о девушках в подмосковных  текстильных  городках,  ожидающих
солдат из армии (тогда Никита Хрущев решил было  под  ракеты  обычную  армию
сократить чуть ли не вовсе!), станет песней.
   Ну, стихотворение как стихотворение. Ну не едут солдаты домой и не едут.

   Водят девки хоровод,
   Речка лунная течет,
   Вы, товарищ Малиновский,
   Их возьмите на учет.

   Примечание: девки  -  это  девочки,  понятно,  а  товарищ  Малиновский  -
тогдашний министр обороны.
   А другой товарищ,  Борисов,  редактор  всегда  какой-то  чересчур  шумной
газеты "Московский комсомолец" (и до сей поры все комсомолец), уже в  гранке
возвратил мне этих неутешенных ткачих. Не пойдет! (Спасибо, что не пошло!)
   Откуда ни возьмись, как в сказках сказывается, встретился мне в  коридоре
уже знакомый молодой композитор Ян Френкель. И забрал у меня  эту  гранку  с
текстом. Так взял, на всякий случай. А  потом,  когда  сыграл  мне  музычку,
такой подкупающий простотой русский вальсок, я понял, что это - может  быть,
песня, а в песне, тоже понял, придется уволить министра обороны. И уволил. И
получилось:

   Ходят девочки в кино,
   Знают девочки одно -
   Уносить свои гитары
   Им придется все равно!

   Говорят, что девочки пели: "Уносить свои гитары не придется все равно!" -
и плакали, но песня покатила и стала сразу знаменитой.
   Когда я, может быть,  и  еще  какую  свою  песню  обзову  знаменитой,  не
подозревайте меня в хвастовстве - я потом написал много таких  песен,  но  я
только их написал, а знаменитыми сделали их вы, ваши близкие  -  народ.  Так
что, если кому я и благодарен за них, так это вам. Ну, и продиктовавшему  их
мне Господу Богу. С Богом у меня отношения особые.  С  детства  живущий  вне
всяких религий, я, тем не менее, в трудные минуты жизни обращался за помощью
к Богу, и каждый свой новый день я начинаю с благодарственного слова к Нему.
"Отче наш, иже еси..."
   Шел 1961 год, и положение с песней в стране и на  радио  было  и  сложнее
нынешнего, и проще. С одной  стороны,  редакторы  бдительно  охраняли  место
своей задницы на казенном стуле, придиркам конца не было, а  с  другой  -  в
песне работали такие гиганты жанра, как Марк Фрадкин, Соловьев-Седой, Никита
Богословский, Колмановский и Мокроусов, Новиков и Оскар Фельцман. Попробуйте
не принять у них новую песню! Список же мой, как и всякий другой, можно бы и
продолжить. Например, Андреем Эшпаем и Александрой Пахмутовой.
   Система прохождения была и вовсе  простой:  редакция  одобрила  -  завтра
запись (джазик играет, певец поет, на раз!), в воскресенье - в эфире! И если
вам пришлась песня по вкусу, то через какую-то неделю ее и вся  страна  поет
вместе с вами!
   Вот  именно  так,  через  неделю,  у  меня  и  случилось  с  "Текстильным
городком". Вечереет. Курский вокзал. Хочу разменять пять  рублей  на  мелочь
для автомата. Подхожу к ларьку,  свет  горит  внутри,  а  там  продавщица  с
подружкой лялякают.
   - Пирожное эклер, пожалуйста. - Она протягивает пирожное  на  бумажке  и,
пока сдачу считает, поет. Что бы,  вы  думали,  поет?  Ну  конечно,  нашу  с
Френкелем новенькую песенку. "Текстильный  городок"!  Вот  так:  "Незамужние
ткачихи составляют большинство!" Удар в самое сердце. Первая моя песня!
   Надо сказать, что когда спел песню Кобзон (в данном случае он  употреблен
всуе) - это еще полдела. Вот когда ее споете вы, можно праздновать победу.
   Я и праздновал!  Наклоняюсь  к  окошечку  и  этак,  не  без  хвастовства,
продавщице:
   - Эту песенку, между прочим, написал  я!  -  Прямо  с  этим  зощенковским
"между прочим" и говорю!
   - Да? - Она посмотрела на меня как на сумасшедшего. - Мордой не вышел!
   И,  представьте,  не  было   обидно.   Я   получил   за   жизнь   столько
признательности, человеческой любви и благодарности, и от исполнителей, и от
вас - на троих бы хватило, но дороже этого "мордой не вышел",  мне  кажется,
не было.
   Вот что выудил я сразу, навздержку, едва закачался поплавок. И первый мой
человек в мире музыки, Ян Френкель, вспомнился; его уже нет, но не знаю, как
сложилась  бы  моя  судьба  без  нашей  встречи  в   коридоре   "