спокойного автоинспектора, даже симпатичный. Я  таким
доверяю. Расскажите, доктор.
   - Значит так, - говорит. - Первый инфаркт у вас был задней стенки, а  эта
неприятность - на передней. Всего-то и есть две артерии. Плохо,  что  обе  у
вас поражены. Это как недолет - перелет, вилка, следующая неприятность будет
с непредсказуемыми последствиями. (Перевожу для неинтеллигентов: следующая -
пиздец!)
   - Но может кардиограмма и соврать?
   - Гарантия! Отвечаю бутылкой коньяка.
   - За что же коньяк? Вот если бы вы пообещали что-то хорошее
   Надо, надо, доктора, оставлять больному надежду! - О, батенька, да у  вас
тут просветление в конце туннеля! - А пациент уже умер.
   Три дня в реанимации, похожей на  преисподнюю,  и  наконец  я  в  палате.
Лидочка,  радость  моя,  прорвалась  со  своими   грейпфрутами   и   другими
причиндалами. Счастье! И сердечко бьется, борется. И мысли всякие  в  голову
стучатся. Сейчас друзья в очередь начнут в окошко камешками  бросаться:  "На
кого похож, на меня? Да нет! А на кого? Ты его не знаешь!" (Анекдот.)
   А  какие,  собственно,  друзья?  Разве  есть  они  у  меня,  разве   были
когда-нибудь раньше? Хоть где, хоть на войне? Да нет, там все друзья, в одну
пулю смотрим, убьют - похороним. А раньше, в детстве? Да  нет,  тоже  все  -
одна команда: в футбол по пустырям  топчемся,  рыбу  удим,  в  разные  школы
ходим, заткнув книжки за пояс.
   Вот сейчас почти каждый день Володя Леменев приходит. Авторитет. Нет,  не
солнцевский. Здешний, склифосовский авторитет. Сосудистый  хирург  от  Бога.
Профессор. Больше сорока лет ежедневно оперирует. Я быстро не  сосчитаю,  но
тысяч десять операций за плечами.
   - Вчера, - говорит, - чеченца чинил. А боевик, не боевик - не  мое  дело.
Привезли, и на стол. И мой руки. Вот ты, - это  он  мне,  -  ты  же  боевик,
"Лесоповал" все же, а я к тебе прихожу. Посижу, погляжу - вроде как  и  тебе
легче, и мне.
   Друг или не друг? Это после своих двух-трех операций заходит. Не  лечить,
а врачевать. Дружить то есть.
   И со всеми я - друг, и никто от меня подлянки не до-ждался и не дождется,
а чтоб вот один кто-то, да такой, до гроба, не случалось. Предавали  многие,
кидали, подличали.
   Да дружат-то, в общем, всегда против кого-то: я те за Вовку рыло  начищу!
А я против кого-то не хочу. Вот и приходит ко мне, и  пусть  до  конца  моих
дней приходит, единственная любимая моя подружка Лидочка.
   Как-то поэт Александр Межиров, в пору недолгих наших коротких  отношений,
сказал поэту Володе Приходько:
   - Из Миши ничего путного не выйдет. Он живет как бухгалтер.
   Догадываюсь - утром два яйца всмятку. Потом отведет меньшую  в  школу.  А
вечером проверит дневник и сядет с женулькой смотреть передачу из  Сан-Ремо.
Скукота! Никакого полета. Надо  жить  рисково,  на  чистом  адреналине,  как
летчик-испытатель, поднимая в небо самолет, который еще наполовину чертеж. И
катапультировавшись, преподнести любимой платок из парашютного  шелка.  Или,
по-теперешнему,  вдвоем  взять  одним  газовым  пистолетом  обменный   пункт
"Тверьуниверсалбанка", чтобы досадить лично Николаю Ивановичу Рыжкову!
   Но компания друзей в Москве у нас все же сложилась. Сначала по  интересам
- мы вместе делали эстрадный спектакль для молодых тогда артистов Александра
Лившица и Александра Левенбука, оба из сословия медиков. Алик Левенбук и  до
сих пор наш семейный доктор. Если что, звоню ему, он спрашивает:
   - Поясница? Ну-ка нагнись! Больно? Да, надо вызвать врача.
   А тогда с "Аликами" и Николаем  Владимировичем  Литвиновым  мы  увлеченно
делали "Радионяню", а другие члены содружества, Феликс Камов и Аркадий Хайт,
работали над серией за серией "Ну, погоди!" Бывали у  нас  и  Лион  Измайлов
(еще не было закрыто его "Шоу-досье", так как оно еще и  не  начиналось),  и
Эдуард Успенский, Эдюля, уже сражавшийся,  как  с  ветряными  мельницами,  с
артелями и конфетными фабриками за своего Чебурашку.  Но  как-то  так  ближе
сдружились вот эти десять человек (считая и жен). По поводу и без повода  мы
собирались  и  хохотали  до  упаду,  а  часто  слушали  забугорные  рассказы
возвратившихся с гастролей Аликов и варили мясо в масле по системе фондю.  В
минуты горестей и печалей мы тоже были неразлучны.  Но  и  в  этой  круговой
близости ближе  всех  ко  мне  оказался  Феликс  Камов.  Человек  глубинного
остроумия,  он  долго   редактировал   (переписывал   за   авторов)   сюжеты
михалковского "Фитиля", а потом как-то вдруг решил уехать в  Израиль,  долго
был в отказе, и чем дольше, тем решимость его становилась все гранитней.
   Он и перевозил меня в Москву. "Две машины для вашей мясорубки нам много",
- сказал, и, сложив стулья ножки в ножки, мы переехали  на  одной.  А  чтобы
понятней был его юмор, вспомню: переиначив  знаменитое  детское  "Начинается
земля, как известно, от Кремля", он сказал:
   - Как известно, от Кремля начинается хуйня!
   Это вам не  каламбур,  а,  может  быть,  самая  гениальная  формула  того
времени. Или еще одна, и достаточно, шутка. "Вопрос: какой  транспорт  будет
ходить в XXI веке по Бульварному кольцу  вместо  троллейбуса  №  31?  Ответ:
Вертолеты. С теми же остановками!"
   Больше всех, раньше всех и заразительней всех хохотал Аркадий  Хайт,  сам
придумавший  пополам  с   Лионом   Измайловым   Хазанова,   включая   такого
органичного, в связи с внешностью артиста, "Попугая". Нет уже Аркаши, совсем
недавно не стало. Не в свою очередь.
   Обязан вспомнить и Яна Френкеля. Мы крепко  с  ним  дружили  первые  года
четыре. Много работали, смущались успехом (я - открыто, он - в усы), и когда
приходили в ресторан, оркестрик стоя начинал наигрывать яновский вальсок про
"Текстильный городок" -  Ян  и  сам  был  недавним  скрипачом  из  ресторана
"Якорь". Я и в голове не держал,  что  неплохо  бы  поработать  с  кем-то  и
другим, но обстоятельства выше. Сигизмунд Кац, композитор-остроумец, сочинил
сомнительное двустишье, как всегда, думаю, ради красного  словца,  а  не  со
злым умыслом: "Что останича от Френкеля без Танича?"
   Как поступить с этой оскорбительной глупостью, да  еще  тогда?  Теперь-то
просто: мы бы его, Дзигу, заказали, поторговавшись  с  киллером,  баксов  за
500, и все. А тогда Яну, естественно, стало  обидно,  и  он  обиделся...  на
меня. И вскорости  выпустил  с  голоса  Евгения  Синицина  свою  знаменитую,
пополам с народом, песню "Калина красная". Без  Танича.  А  я  и  радовался:
видимо, я умею больше дружить, чем  умеют  дружить  со  мной.  Замечательная
песня!
   И вовсе не в отместку, а просто так случилось, появился у нас с Саульским
"Жил да был черный кот за  углом",  ну,  сам  появился,  нечаянно.  А  потом
возникли в моей жизни, все ненадолго, Аркадий  Островский,  Оскар  Фельцман,
Эдуард Колмановский, Вадим Гамалия. Всего-то по две-три песни, может быть, и
заметные, но не до дружбы же. А  между  Яном  и  мной  пробежал  -  если  бы
пробежал, нет, так и остался навсегда - холодок. Мы и позже работали вместе,
и так, и  в  кино,  и  снова  написали  знаменитые  песни:  "Любовь-кольцо",
"Обломал  немало  веток,  наломал  немало  дров",  "Кто-то  теряет,   кто-то
находит". Но разбитые чашки склеиваются плохо.
   А потом и вовсе Ян сменил круг общения. К нему уже благоволил  сам  Шауро
из ЦК КПСС - и стал он композиторским начальником, и лауреатом всех  премий,
и народным артистом. Была у него эта слабость - тщеславие -  в  крови.  А  в
моей памяти - хочу, чтобы и в вашей - Ян Френкель остался таким, как и  был,
- красивым, деликатным, талантливым и остроумным человеком. Другом? Не знаю.
   Я же говорил, что никогда не имел в жизни того, что в общепринятом смысле
называется другом. Ну, как Маркс и Энгельс. Как Герцен и Огарев.  Чтобы  жен
друг у друга соблазнять. Не было такого.
   Только это написал, а тут - медсестра с резиновым жгутом.
   - Кровь на РВ сдаем!
   - Это как на РВ, на реакцию Вассермана, что ли? На сифилис?
   - Ложитесь!
   Тут я и засомневался: в кардиологии ли нахожусь, близко  от  смерти  или,
может быть, все значительно проще?

   Мы считали,
   Что я - двужильный,
   Неуемный,
   Неудержимый,
   Вечен, прочен
   И толстокож, -
   И попались
   На эту ложь!
   Оказался я
   Тонкостенный,
   Самый-самый
   Обыкновенный
   И не Вечный жид,
   А еврей,
   Со "скорой помощью"
   У дверей.
   БУДЕМ - КАК ПУШКИН!
   Странно - пишу песни. Поэт - так пиши стихи. И писал всегда стихи. И  жил
с ними врозь: я - сам по себе, они - сами по себе стояли  на  полке.  А  как
появились песни, зажили мы  с  ними  рядышком,  веселей  стало.  То  и  дело
пересекаясь. Сколько крови  мне  попортил  "Черный  кот",  этот  пустячок  о
невезучем человеке. Только мертвые критики не пинали его ногами,  а  он  все
живет. Сам я никаких особо хороших слов о его  поэтических  достоинствах  не
имею. А потом, уже по поводу другой моей песни, "Белый  чайничек  из  Гжели,
темно-синие цветы,  неужели-неужели,  ах,  меня  не  любишь  ты?",  редактор
получила выговор - оказывается, объявила: "Русская народная  песня".  С  тех
пор лично Сергей Георгиевич Лапин, хозяин  всего  радио-телевидения,  взялся
визировать тексты новых песен. Генералиссимус утверждает меню  в  солдатской
столовой.
   "Белый чайничек из Гжели" мы написали  с  Русланом  Горобцом.  И  тут  я,
изменив своей традиции, отвечу на вопрос:  "А  с  кем  вам  из  композиторов
работалось лучше всего?"  Отвечаю:  с  Яном  Френкелем,  Раймондом  Паулсом,
Русланом Горобцом и Сергеем Коржуковым. Причин не расфасовываю  и  ни  перед
кем не оправдываюсь. Всем остальным - спасибо.
   И вот впервые написалась у меня песня "Признание в любви". Не моя тема  -
Родина, но написалась искренне. От души. Вот она, целиком.

   Будет слов как раз -
   Не много и не мало!
   Только те слова,
   Что на душу легли!
   Родина моя,
   Хочу, чтоб услыхала
   Ты еще одно
   Признание в любви.

   Родина моя!
   Что будет и что было -
   Все я пополам
   С тобою разделю,
   Вовсе не затем,
   Чтоб ты меня любила -
   Просто потому,
   Что я тебя люблю,

   Тихо - не слыхать,
   А громко - не умею!
   Может, потому
   И песню берегу,
   Может, потому
   Так долго я не смею
   Спеть ее тебе
   Негромко, как могу.

   Нечего комментировать. И с музыкой  Серафима  Туликова,  поверьте,  стала
одной из моих любимых  песен.  До  сих  пор  иногда  напеваю  ее  про  себя.
Естественно, песню взяли в финал телепередачи "Песня года", и петь ее должен
был, кажется, старший Гнатюк. Но когда выяснилось,  что  отдали  ее  Виктору
Вуячичу, Туликов забастовал.
   -  Да  он  ее  просто  провокалирует  и  все,  и  мне  будет  некомфортно
присутствовать при этом в зале, - сказал он.
   И на концерт не пришел. Не помню, был  ли  там  я,  но  фотографии  такой
памятной - мы рядом с Туликовым слушаем "Признание в любви" - это  уж  точно
не будет. И жаль.
   А вот и  еще  история  из  жизни  песен.  Получилась  настоящая,  озорная
цыганская песня "Три линии" ("На руке  -  три  линии  -  лепестками  лилии",
помните?). Записали со Светой Янковской, звездой театра "Ромэн", и  отрядили
ее показаться на телевидении. Там сказали:  "У  нас  в  программе  уже  есть
цыганщина, так что примите извинения!"  И  Света  уехала  в  Америку  и  уже
оттуда, со своей Ньюйоркщины, запустила песню по всему цыганскому миру. Ее и
сейчас поют все рестораны, где и нет цыган, но где их все равно любят, и дай
Бог, чтобы вечно пели!
   Теперь маленькое отступление: та, другая песня, что пошла, была оплачена.
Ерундой, мелким подарком, флаконом французских духов за 80 рэ  (ну,  система
такая мелкая была, не то  что  теперь!).  Но  я-то,  чистоплюй,  никогда  не
унижался до этакого. От гордости, а может,  от  скупости?  Не  знаю,  но  на
принципиальный вопрос - надо ли давать взятки, теперь отвечаю: надо! Человек
слаб - и тот, кто дает, и тот, кто берет. Оба. Надо! - говорю я. И не даю!
   Теперь два слова об Игоре Шаферане, близком  моем  приятеле  и  соавторе,
одном из самых первых в  нашем  цеху,  со  своим  каким-то  теплым  песенным
словом. Может быть, по-одесски теплым.
   Поначалу он  все  говорил:  "Да  спросите  у  Миши!",  "Да  давайте  Мише
позвоним!" А потом, набрав силу (он имел  на  это  право  -  талант!),  стал
заседать в худсоветах, на  фирме  "Мелодия"  постоянно.  Позволял  себе  уже
делать и мне какие-то замечания. Кстати, он заседал и на том худсовете,  где
зарубили наше с Юрой Антоновым "Зеркало". Талант не обязан быть образцом  по
всем параметрам. Игорь как-то сказал обо мне Матецкому: "Миша какую-то хуйню
пишет!" Вот этого я как раз себе никогда не позволял.
   Всегда знал, что надо нам быть, как Пушкин, во  всем.  И  стихи  пытаться
писать так! И с книготорговцами торговаться. И не  завидовать.  И  за  честь
жены уметь постоять жизнью!
   И спать со свояченицей? Да, если это правда, то - да.
   ПОМИНКИ ПО ДРУЗЬЯМ
   На первом конкурсе бардовских песен в Питере я был в жюри вместе  с  Яном
Френкелем  и  Александром  Галичем.  Состав  участников  весьма  неслабый  -
Клячкин, Городницкий, но, разумеется, героем этих смотрин и центром внимания
(всеобщего) был корифей  гитарной  поэзии,  вообще  большой  поэт  Александр
Галич, с которым  мы  познакомились  и  неожиданно  быстро  сблизились.  Он,
видимо, что-то угадывал во мне, так как и сам работал и в той, другой,  моей
песне. ("До свиданья, мама, не горюй!")
   Впрочем, я ошибаюсь.  Первый  сбор  бардов  у  костра  и  смотр  талантов
состоялся  раньше,  в  Бресте,  как  страничка  сценария  Всесоюзного  слета
следопытов-школьников, разыскивавших могилы героев Отечественной  войны.  Уж
не знаю, в каком качестве я там был - как следопыт  или  как  герой,  но  мы
написали для этого  слета  с  Яном  песню  "Всем,  кто  идет",  и  ее  потом
распевали.

   По картинкам
   Зачитанных книжек
   Через годы шагает отряд -
   Комиссары в буденовках
   Рыжих
   И солдаты
   В шинелях до пят.

   А вот на бардовском параде в  Питере,  как  я  уже  говорил,  средоточием
внимания  был  член  жюри  Александр  Галич,  живой  классик  жанра,   всеми
приглашаемый, и даже сам  Темирканов  не  скрывал  восторга,  слушая  его  -
конечно, поэзию, а не музыку.
   Высоцкого и Окуджавы вживую в Питере не  было,  но  показали  коротенький
документальный  фильм,  может  быть,  специально  к  этому   мероприятию   и
сделанный. В нем в своем интервью на вопрос: "Как вы относитесь к  советской
массовой песне?" - молодой Владимир Высоцкий ответил: "Я ее не понимаю.  Вот
у них сейчас популярна песня "На тебе сошелся клином  белый  свет,  на  тебе
сошелся клином белый свет, на тебе сошелся клином белый свет..." И целых три
автора!.." Имелись в виду мы с Шафераном  и  Оскар  Фельцман.  Дай  Бог  мне
написать еще раз такую всенародно любимую песню! Ее спел 170-миллионный хор!
Такие песни неподсудны, но Высоцкий лишь посмеялся над нами.
   И вот как долго я  подхожу  к  печальному  дню  похорон  Игоря  Шаферана.
Поминки были в Центральном Доме литераторов,  где  при  жизни  не  больно-то
"праздновали" песенных поэтов. Не понимая, что автор такой песни, как "Зачем
вы, девочки, красивых любите?",  народной  песни,  достоин  светлой  памяти.
Уйдет много поэтов, забудется много песен, а этой суждена долгая  жизнь.  Но
организовал  тризну  поэт   Григорий   Поженян,   человек   авторитетный   в
литературном мире и вообще  на  командных  пунктах,  который  или  дружил  с
Игорем, не знаю, или ценил его песенный талант,  или  то  и  другое  вместе.
Скорее всего.
   Коротенькое слово о Грише Поженяне. Ко мне он  и  до  сих  пор  относится
прохладно, и я не машу крылышками ему навстречу. Очень  сильный  поэтический
дар не позволил, однако, ему занять его законное место -  так  распорядилась
судьба, заслонив его могучей кучкой эстрадных поэтов-попули-стов. Но Гриша -
человек из сильных, из пуленепробиваемых, в тельняшке, и так  всегда  считал
себя первым. И считает, и имеет на это резонные основания. И  я  жалею,  что
почему-то так вышло, не подружился с ним по жизни.
   И вот на поминках по Игорю Шаферану подходит ко мне  незнакомая  семейная
пара и рассказывает: они - друзья  Игоря  и  Владимира  Высоцкого.  Высоцкий
незадолго до своей смерти говорил о  том  вышеупомянутом  интервью,  как  об
ошибке, и просил извиниться за него перед  авторами,  и  сам  собирался  это
сделать. И они рады сказать это мне, и слава Богу, успели.
   Так закончился наш заглазный конфликт с Владимиром Высоцким. Заочно,  как
и начался.
   Хочу сознаться: я стараюсь избегать похорон. Впечатлительный  человек,  я
примеряю все гробы на себя и потом долго и трудно возвращаюсь на этот  свет.
Но есть люди, такие как Игорь Шаферан или Гена Шпаликов, которых не мог я не
проводить в последний путь...
   Я стоял в Доме кино у гроба Шпаликова и думал, и даже хотел это  сказать,
но за другими не успел: "Когда умирают такие чистые люди,  как  Гена,  живым
должно быть немножко стыдно". И провожал его до  Ваганьковского  кладбища  в
ненастье, и долго потом не мог вернуться с погоста.
   А несколькими днями раньше Гена позвонил мне из Переделкина.
   - Миш, приезжай, а? У меня денежка завелась. Долг отдам. Посидим, а?
   Я почему-то не мог. До сих пор, когда вспоминаю Генку, веду трудный  спор
со своей совестью: а если бы я приехал, и мы бы с ним закочегарили, начитали
бы друг другу стихов, и, глядишь, смурь не пришла бы ему в голову. Но  я  не
приехал.
   Прочел жене этот  кусочек,  и  она  рассказала:  за  несколько  часов  до
последнего отъезда в Переделкино, а может быть, по дороге  туда,  на  такси,
Гена вдруг, без звонка, заявился к нам. Мы жили тогда на окраине,  на  улице
Дыбенко. Лидочка, как  всегда,  накрыла  стол  на  колесиках.  Гена  сказал:
"Спасибо, я ничего не пью, даже пива! Заехал  попрощаться.  Дай  Бог  вам  с
Мишей счастья!"
   И уехал. Лиде не могло и в голову прийти, что он уезжал навсегда. Он  был
такой спокойный, трезвый и  благостный,  как  будто  выполнил  какую-то  ему
одному известную миссию.
   Игорь Шаферан долго и тяжело болел. И,  главное,  неотвратимо.  Когда  на
долю  человеку  выпадает  такая  нечеловеческая  больничная  боль,  а  потом
наступает конец, обычно говорят: "Отмучился". А про других, умерших на ходу:
"Не может быть! Мы же вчера были вместе в Книжной лавке на Кузнецком!"
   Мы не знаем, как мы умрем. И уже многих, здесь упомянутых, нет на  свете.
Игорь Шаферан. Ян Френкель. Александр  Галич.  Владимир  Высоцкий.  Геннадий
Шпаликов. Аркадий Хайт. Мертвых вообще больше,  чем  живых.  А  про  себя  и
сказать не могу - живой я или мертвый. Вот  стихо-творение  из  первой  моей
"совписовской" книжки.

   Фотографии сверстников
   Под стеклом украшают музей.
   Люди среднего возраста,
   Мы привыкли к потерям.
   Верим в гибель богов
   И в кончину друзей,
   Только в нашу мы смерть
   Никогда не поверим.
   Не успеем.
   Нечаянный вечер придет,
   С Левитаном в транзисторе,
   С детективом под мышкой,
   Обычный,
   А потом кто-то скажет:
   - Безжалостный год!
   Мы ведь только вчера
   С ним сидели
   В шашлычной.
   И друзьям позвонит,
   Или я позвоню им
   О нем!
   Но пока нашей подписи
   Верит сберкасса,
   Я вам столик займу,
   Приезжайте - кирнем!
   У Никитских,
   В шашлычной,
   Хорошее мясо.

   Нет давно тех друзей, того времени, молодости, той шашлычной у  Никитских
ворот. Идет совсем другая жизнь и постепенно, не замечая  этого,  становится
прошлым!
   "ПРОСКАКАЛ НА РОЗОВОМ КОНЕ"
   Первый свой орден Красной звезды я получил на передовой. Уж не помню, кто
к нам добрался, но я за ним в тыл не ходил.
   Надо сказать, что почти  каждые  20  лет,  как  только  подрастает  новое
поколение, правителям есть под  кого  затевать  войны.  Придумывается  новый
Боевой устав пехоты, новый  полный  профиль  окопа,  танки  вместо  лошадей,
ордена. И эти эфемерные значки, представьте, греют сердце молодого