та  в  зале  описывались  дамы  и  господа.  А
напротив меня жил знаменитый летчик-испытатель с 31-го авиационного  завода,
что там ваш Коккинаки! Впрочем, это, кажется, и был именно сам Коккинаки.
   Зачем вспоминаются мне все эти  ничего  не  говорящие  вам,  сегодняшним,
имена и фамилии? А затем, что они и есть те  самые  разноцветные  стеклышки,
без которых не будет гармонии в моем обещанном калейдоскопе.
   Лето 1938 года я прогостил у  двоюродного  брата  в  Москве.  Он  жил  на
Рождественском бульваре, 13 - дом с колоннами живехонек  и  теперь,  а  брат
погиб на Отечественной войне.
   К началу учебного года с корзиночкой пирожных - и пирожные  были  хороши,
но  сама  плетеная  из  тонкой  дранки  кондитерская   корзиночка   вызывала
восхищение маленького провинциала, - меня отправили в Таганрог.  На  вокзале
почему-то встречал меня очень расстроенный ростовский дедушка Траскунов.
   - Маму арестовали, - сказал дедушка. - Поедешь жить ко мне в Ростов.  Это
надо сделать срочно, к началу учебного года.
   Нам  с   дедушкой   предстояло   ликвидировать   все   остатки   прежнего
благополучного отцовского дома, с которыми  выселили  нас  из  Исполкомского
переулка чекисты  в  комнату  на  окраине.  Поселившийся  в  нашей  квартире
следователь НКВД оставил себе не все  же  подряд,  с  выбором:  ну,  кожаный
диван, ну, шкаф с зеркалом, ну, письменный стол, ковер, не помню что еще, но
и осталось  всяких  кроватей,  этажерок,  мясорубок  и  книг,  да  кастрюль,
чайников и баночек с какао и рисом, лыж и коньков - в грузовик не погрузишь.
Да и куда везти-то? Дед  жил  в  ростовской  коммуналке,  правда,  на  самой
парадной улице Энгельса.
   Что делать? Бросить все к черту, той жизни больше нет, и уезжать прочь от
горя и слез к дедушке? Нет, нищие люди не понимают всей своей  нищеты.  Ведь
нам думалось, что и этот сундук с запасами муки, и две пружинные кровати,  и
кухонный столик, и книги, и утварь, и постельное белье - все это чего-то  же
стоит! Найдется же кто-то, кому это пригодится, найдется и купит.  Денег  не
бывает лишних. Особенно у бедняков.
   И нашелся человек, и после долгой  торговли  (начали  с  семисот  рублей)
купил это все-все-все, включая мои детские рисунки, за сто тридцать  рублей.
Он понимал, что у нас, у старого и малого, нет выхода. Надо ли вам говорить,
что этот щедрый человек оказался евреем? Не надо, и я вам этого не говорил.
   Итак, мы распродали дом, и поезд помчал меня, сироту четырнадцатилетнего,
в город больших домов, областной город Ростов-на-Дону, навстречу  всем  моим
будущим неприятностям. Ну почему одним только неприятностям?
   Провинция, прощай!
   Здесь мне вспомнилась еще одна провинция, городок Волжский, где  я  снова
недолго жил в начале 50-х с первой женой Ирой. Она  была  врачом-хирургом  в
городской больнице, мы вскоре расстались, и едва ли она займет много места в
этой книге. А сам город Волжский, продуваемый песчаными ветрами  из  Средней
Азии, необустроенный,  придуманный  ради  строительства  гигантской  ГЭС  на
Волге, был ничем не похож на художественный город моего детства Таганрог,  у
берега моря.
   Стандартные строения в стандартных кварталах, универмаг,  и  столовая,  и
пивной павильон с алкашами, и больница на отшибе. Никакого сходства, если бы
не тот же самый, как переезжающий с места на место фантом, средний класс.  И
у  нас  было  какое-никакое  общество,  разумеется,  это  были  врачи  -   и
молоденькие, и местные светила, - и разговоры крутились вокруг  аппендицитов
и других всяких резекций. А еще начинающие  литераторы,  художники.  И  пели
хором песни Лещенко (совсем другого) и Шульженко.
   Как-то собрались у братьев Якуниных, художников-оформителей.  Было  много
домашней еды, еще больше булькающих пузырей с водкой. Рядом со мной,  помню,
на  полу  стояло  полное  ведро  пива.  Пиво  с  водкой  -  о,  это  ужасное
предзнаменование.
   Что не поделили мы с братьями, забыл. Но драка  разгорелась  быстро,  как
пожар. Боюсь, что я был не прав, и общество разделилось. На меня  навалились
женщины и руками и зубами держали мои руки и не давали вскочить, а я орал  и
бил, и бил братьев ногами! Они принесли топор. За братьями не задержалось  -
я так их бил, что наутро и еще целую неделю не мог ходить и еле видел  одним
опухшим глазом кафельный пол в  приемном  покое  больницы,  где  мы  жили  в
ожидании квартиры.
   Такого было не много в моей жизни, и рассказал я об этом случае, чтобы не
скрывать всей правды о дурном своем задиристом характере, который  воспитало
во мне мое лидерство в разных занятиях и  особенно  на  футбольных  полянах.
"Дебил, засранец, куда даешь?" - кричал я  на  сверстников  с  высоты  своей
ловкости, не понимая, что легко могу схлопотать сдачи. И сходило. У  братьев
Якуниных не сошло.
   И еще потому вспомнил я эту драку, чтобы и о городе  Волжском  забыть,  и
чтобы еще раз сказать:
   - Прощай, провинция!
   ВРАГ НАРОДА
   Я еще вернусь в шлягер моей судьбы, город  Таганрог.  А  пока  я  живу  у
дедушки в Ростове-на-Дону, в его единственной, длинной, как пенал,  комнате,
окнами на Большую Садовую, ныне улицу Энгельса, а как еще?

   Я думаю:
   На что уходит время?
   Оно уходит на воспоминанья!
   Я помню черный дедушкин буфет,
   С амурами,
   Живой, не антикварный,
   С доскою выдвижной для резки хлеба
   И будничным столовым серебром -
   Наследством от пра-пра-кого -
   Не знаю.
   В нем пахло кардамоном и корицей,
   Кайеннским перцем, тмином и листом
   С лаврового венка сеньора Данте.
   Я по происхожденью -
   Не боярин,
   И вышеупомянутый буфет
   Стоял в квартире многонаселенной,
   А дедушка,
   Бухгалтерский эксперт,
   Шуршал как мышь
   Под лампой накладными
   И не был образцом для подражанья.
   Кругом висели рамочки в модерне,
   И солнца луч,
   Сквозь шторы проникая,
   Моими беспощадными глазами
   Отнюдь не уважительно глядел
   На этот реквизит из драмтеатра.
   Еще там был
   Скрипучий гардероб,
   И пасть его зевала нафталином!
   Но надо всем
   Главенствовал буфет,
   В амурах,
   С деревянным виноградом,
   Как символ прочной
   Хлебосольной жизни
   С крахмальными салфетками
   В колечках,
   Которая закончилась давно,
   А к нам и отношенья не имела!
   Я вскорости
   Расстался с этим домом
   И с детством распростился
   Как-то враз -
   В четверг, в конце июня,
   В сорок первом.
   Я точно помню - именно в четверг! -
   Мне принесли повестку военкома,
   И я ушел, "имея при себе...".
   Я оттолкнул веслом свою гондолу -
   И призрак девятнадцатого века
   Уплыл во мрак,
   Чтоб вспомниться сейчас.

   Тетя Соня, мачеха моей мамы, с трудом сводила концы с концами и никак  не
обрадовалась появлению в доме еще одного рта, может быть, и прожорливого. Не
помню, на чем я спал, кажется, это была  знаменитая  х-образная  парусиновая
раскладушка, с  десять  раз  уничтоженными  и  одиннадцать  раз  воскресшими
клопами под парусиной. Но помню, что из десятка котлет,  которые  тетя  Соня
изобретала из одной курицы на керосинке, мне выделялась та, что поменьше.
   Я к этому привык, и когда  через  несколько  лет  в  Тбилисском  голодном
артучилище мы делили рисовую кашу, утрамбованную  в  алюминиевой  миске,  на
четверых,  разрезав  крест-накрест,  мне  тоже  всегда  казалось,  что   мне
достается каши меньше всех. На долгие годы я познакомился, да что там,  даже
сжился с постоянным чувством голода. Это было более чем чувство  -  казалось
вообще, что оголодала вся страна вокруг. Неправда. Я только недавно описывал
все эти "фонтаны форели" по дороге вдоль Дона. Просто я всегда жил трудно.
   Не так просто было устроить меня  и  в  восьмой  класс:  почему  приходит
дедушка, а не родители, и где они, кстати? Мальчик вроде бы хороший  -  одни
пятерки, но не зайдет ли мама? Мама зайти  не  может,  а  дедушка  не  может
врать!
   И вот  я  все  же  учусь  в  школе-новостройке  номер  30,  в  знаменитом
Богатяновском переулке. В том самом, где согласно песне  "открылася  пивная,
там были девочки Маруся, Роза, Рая..." И до тюрьмы подать рукой. Тюрьма тоже
была знаменитой. И мы еще окажемся в ней, дайте закончить  школу  и  немного
повоевать!
   О том, чтобы поступить в престижную тогда  спецшколу,  не  могло  быть  и
речи. Носить военные штаны с лампасами, ходить строем по Садовой  с  песнями
"Пропеллер громче песню пой!",  да  не  дай  Бог,  с  голубыми  авиационными
петлицами, дедушка и внучек - оба враги народа - не могли и мечтать.
   Ладно, тетя Соня,  заверните  мне  холодную  котлетку  с  хлебом  -  меня
пригласили  на  просмотр  в  детскую  футбольную   команду   "Спартак"!   На
тренировочном поле стадиона "Пищевик" меня поставили против  юношей,  и  мы,
дети, их поволокли. "Поволокли" может поцарапать чье-то пуританское ухо.  Но
поскольку вся книга еще впереди, заранее принесу извинения: я говорю и  пишу
(чего стоят одни только песни "Лесоповала"!) на том живом языке, без  купюр,
который услышал и узнал с детства. С  купюрами,  как  из  химчистки,  и  нет
настоящего языка. И мне не западло  употреблять  босяцкое  слово  "западло".
Примите уверения в совершенном к вам почтении.
   И при счете 6:4 в пользу детей тренер (опять никчемная фамилия  -  Леонид
Перминов) - вратарь взрослой команды! - крикнул с бровки:
   - Дайте пацану бить пенальти!
   И я пробил щечкой впритирку с верхним углом ворот, тогда еще  квадратного
сечения. Не потому, что я так именно и хотел, а потому, что я и  вообще  бил
всегда, с шести лет, близко к тому месту, куда надо. И мне выдали  настоящую
спартаковскую форму - красную с белой полосой и заветным ромбиком футболку и
бутсы. Враг народа в бутсах тридцать седьмого размера!
   А когда закончился  поздней  осенью  календарь  городского  первенства  и
полетели белые мухи, я как-то после  школы  взлетел  лётом  на  третий  этаж
своего дома и - о счастье! - оторопел: стоит моя  мама,  живая  и  целая,  с
завязанной узлом  старенькой  белой  шалью,  и  звонит  в  дедушкин  звонок!
Господи, бывали же чудеса во все времена!
   Оказалось впоследствии, что когда либеральный кровопийца Лаврентий  Берия
сменил на палаческом посту железного наркома Ежова, он по  какой-то  запарке
распорядился выпустить из таганрогских  застенков  целиком  всю  камеру  жен
врагов народа, с прекращением следствия. Досталось же, думаю, ему от Самого!
Либерал хуев! Мама пришла вся в прыщах от подвального сидения.  В  прыщах  и
слезах.
   Сбегали за пирожными в кондитерскую на углу Казанского, счастью и  слезам
не было конца.  Так  появились  в  дедушкиной  семье  уже  два  неприкаянных
дармоеда. Вскоре, собрав по всей родне какие-то деньги, купили  нам  комнату
на границе города с Нахичеванью, на Нольной линии, за театром и  рядышком  с
вышеупомянутым  стадионом  "Пищевик".  Судьба  сама  вела  меня   в   высшие
футбольные сферы. Не довела. Война не захотела.
   Хозяин квартиры был какой-то прощелыга, игравший  на  скачках.  Он  бывал
дома редко,  обычно,  обложившись  программками,  высчитывал  свой  шанс  на
воскресенье. Сиживали у него  в  гостях  и,  наверное,  знаменитые  жокеи  с
ипподрома.
   Мама, инженер по образованию, с великим трудом  устроилась  после  долгих
хождений и отказов работать экономистом в хилую контору  "Главвторчермет"  и
целые дни  проводила  за  своим  арифмометром,  компьютером  30-х  годов.  И
предоставленный самому себе, я  в  эти  годы  прочел  все,  что  можно  было
прочесть, - просыпался и засыпал с книжкой под головой. Все, что не  футбол,
было книгами. Именно в таком порядке, а не наоборот.
   К шестнадцатилетнему юноше в пустующей квартире должны же были  проявлять
какой-то интерес его подрастающие ровесницы! И проявляли, и приходили, и  мы
целовались, но почему-то все это было пока еще больше детским любопытством.
   Чаще других приходила Ира, девочка из нашего класса, которой родители  по
совету учителей запрещали со мной и  знаться:  Ира  неважно  училась.  "Этот
лентяй - он у нас один такой, он, и ничего не делая, получит свои пятерки, а
Ирочка может не кончить школу. И вообще, знаете, семья..."  -  так  говорили
учителя.
   Но какие могут быть резоны для прикоснувшихся губами друг к другу молодых
людей. Мы долго каким-то  образом  ухитрялись  останавливаться,  качаясь  на
краешке соблазна.  Ира  очень  дорожила  своей  невинностью.  Не  смогли  мы
остановиться у нее дома, перед последним выпускным экзаменом  в  школе.  Ира
вдруг сказала: "Надо бы что-то подстелить!" И подстелила висевшую на веревке
в кухне отцовскую серенькую рубашку из сарпинки, типичное, как  и  булыжник,
оружие пролетариата. Она пришлась кстати.  О,  эти  детские  и  родительские
тайны друг от друга. Сколько в вас вынужденной наивности.
   А потом был выпускной  бал,  ровным  счетом  22  июня  1941  года!  И  мы
танцевали только с Ирой, связанные тайной.
   А потом была война...
   СКРИПАЧ
   Растопырив пальцы раскинутых рук, парю, невесом, удерживаясь под водой на
мелкоте Азовского моря. Толкаю шныряющих и забирающихся  под  камни  бычков.
Разглядываю еле ползущих маленьких крабов и думаю: почему они не вырастают -
лилипуты? И ничего не хочу, и на фиг мне мой голубой портфель с  учебниками,
а особенно этот горячий футляр со скрипочкой на песке!
   Скрипочка была итальянская, конечно, не Амати, но довольно старая  -  это
было запросто купить в Таганроге,  особенно  в  нашем  Исполкомском,  бывшем
Итальянском, переулке. Что-то  я  с  запозданием  зауважал  мою  ненавистную
скрипку! А тогда меня ждал  на  урок  преподаватель,  скрипач  Генрих  Гааг,
музыкант из Драматического театра. Не знаю, кто из нас больше не любил  кого
- он меня или я его? Думаю, что я, потому что раз в  две  недели  я  все  же
приносил ему тридцать рублей от родителей. Мог бы меня  немножко  и  любить.
Тридцать рублей - за что?
   За то, что я оказался бездарен в музыке? За то, что он бил меня  линейкой
по  локтю  (я  сразу  неправильно  взялся  за  инструмент)  и   приговаривал
по-немецки: "Эзель!"? А я уже знал, что это значит - осел, потому  что  года
два меня гоняли и на занятия языком - к немке Адде Ивановне Ланкау.
   В немецком полностью доме Адды Ивановны было  уютно,  прибрано,  и  пахли
свечами и чем-то иноземным все  эти  вышитые  крестиком  и  гладью  подушки,
занавески, коврики и рамочки. Здесь не говорили по-русски, и мы читали,  она
- мне, а потом и я - ей, сказки Гофмана и братьев Гримм в дорогих, с золотом
изданиях.
   Так что сказали бы уж просто осел, а не эзель, герр учитель, может  быть,
я и явился бы к вам на следующее занятие. А пока я еще поплаваю на  мелкоте,
выныривая иногда и поглядывая, а не сперли ли еще  мою  скрипку-половинку  и
голубой портфель, в котором -  выпуски  Шерлока  Холмса  и  родительские  30
сребреников, которые я не принесу вам сегодня и вообще, господин Гааг!
   Вот и все! И не  будет  на  свете  еще  одного  несчастного,  неправильно
выбравшего профессию, бездарного  скрипача!  А  будет  долгая  гулянка  всех
уличных огольцов по кондитер-ским на Ленинской  улице.  Цены:  5  копеек  за
пончик с повидлом, обсыпанный сахарной  пудрой,  и  13  копеек  за  пирожное
сенаторское, очень популярное у детворы.
   А у нас - бесконечные тридцать рублей, которые не  так  просто  истратить
(смотри цены!). И так минимум неделя до прихода к нам - вот уж было  мне  не
догадаться, что такое возможно! - жены учителя музыки  с  вопросом:  "Что  с
Мишенькой?"
   С Мишенькой было плохо.  Пустивший  на  самотек  воспитание  сына,  вечно
занятый строительством и преферансом, папаня дал волю обиженным чувствам.
   Ремень гулял по моей ниже спины (вышел из положения, чтобы  не  ошарашить
вас задницей), а я лежал и ощущал себя не менее чем  декабристом.  Терпел  и
знал, что наконец-то со скрипочкой покончено навсегда.
   С тех пор скрипка в моем сознании почему-то связана  с  ремнем,  хоть  на
самом деле без ремня если что и не может обойтись, так это, конечно, гитара.
   ЛУЧШЕ ТАТАРИНА!
   Вот вспомнилось, ни к селу ни к городу! Наверное, Макашова в Думе  увидел
по телику.
   Лежу, перепуганный плохой кардиограммой, в поликлинике  Литфонда.  Велено
не двигаться, и ключи от "жигуленка" отобраны как бы навсегда.  Ждут  машину
"скорой помощи", чтобы прямехонько везти меня в реанимацию.

   Вас возили
   В реанимобиле?
   Я в нем был
   И скажу вам -
   Комфорт.
   Мы летели,
   В сирену трубили,
   Как ночной
   Президентский эскорт.
   Вы лежали
   На койке распято?
   Я лежал,
   И маячила смерть,
   И качалась шаландой
   Палата -
   Из-под ног
   Уходящая твердь.

   А тут заходит к врачу Стасик Куняев за рецептом - давно, говорит, не сплю
без снотворного. Он уже к этому времени поставил на черную сотню, а до  того
долго мотался - от беленьких к черненьким. Он сказал  что-то  сочувственное,
мол, оклемаемся и еще поиграем в футбол!
   Было как-то дело  в  Малеевке:  зимой  приходит  он  ко  мне  в  коттедж,
приглашает покатать мячик. "Ботинок, - говорю, - нет  подходящих!"  "Я  тебе
свои одолжу!" -  И  дал  совсем  почти  новенькие  высокие  финские  сапоги.
"Повалили!"
   И били мы с ним друг другу по голу, он - мне, я - ему, до третьего  пота.
И он, дилетант в этом деле, зауважал меня ненадолго, как профессионала.
   А я, размочивший в снегу его новые  желтые  ботинки,  зауважал  его:  ишь
какой добрый, ботинок не  пожалел.  Я  уже  знал  его  хоть  и  заемное,  но
известное стихотворение "Добро должно быть с кулаками". И мы закончили  матч
в пользу дружбы, и я подумал: "Видно,  и  впрямь  он  добрый  человек,  этот
Стасик Куняев!" Больше мы не виделись до самого вот этого моего инфаркта. Он
жил уже с копьем Георгия Победоносца.  Зачем-то  я  спросил  его,  долго  не
встречал:
   - Стас, ну где ты видел  этих  русофобов,  что  это  такое,  я  лично  не
встречал.
   - А я встречал. Выкарабкивайся! - сказал он уже в дверях.
   И я помчался навстречу смерти, которая, оказывается, тогда еще не пришла.

   Если быстро не ходить,
   Если баню отменить,
   Отказаться от мясного,
   От задиристого слова,
   Заменить холестерин
   Весь - на нитроглицерин,
   Да на палку опереться,
   Да на солнышке не греться,
   Ничего не поднимать,
   Никого не обнимать,
   В синем море не купаться,
   Лишний раз не волноваться
   И гостей к себе не звать -
   Можно жить да поживать
   При-пе-ваючи!

   А тогда я подумал: ну, откуда в тебе этот нацизм, Стасик, если сам ты  не
такой уж русский, и может быть, даже из татар -  фамилия-то  какая,  Куняев,
вовсе не от слова  "конь"!  Откуда?  И  еще  подумал:  незваный  гость  хуже
татарина! Но исправился: незваный гость лучше татарина!
   СВЕТЛЫЙ ЯР
   Начиналась новая жизнь. Я спрыгнул на шоссе с телеги, и возница сказал:
   - Вот так, полем, напрямик, версты полторы - и Светлый Яр.
   Идти было трудно, вязко в размокшем поле, и грязь  по  резиновым  сапогам
поднималась, измазывая одежду до  полного  неприличия.  Весь  вечер  будущий
литсотрудник  районной  газеты  "Коммуна"  отмывался  и  очищался   в   Доме
колхозника перед визитом к главному редактору, а  утром  был  обласкан  этим
интеллигентным человеком, Виктором Николаевичем  Абловым,  таким  нетипичным
для партийных чиновников, кажется, с  какой-то  сучковатой  биографией.  Ему
нужен был работник, который умел бы хоть как-то писать; те, кто  был,  могли
только собирать материал. А я к  тому  времени  уже  делал  первые  шаги  на
типографской бумаге.
   И вскоре, отдышавшись,  я  выстрелил  большим  фельетоном  "О  чем  южжат
поросята?" Вот так, по-местному - "южжат"!
   Что касается личной жизни, то я шел по светлоярской грязи и думал  только
о Лиде, переполненный каким-то  новым  чувством,  которое  пышно  называется
любовь с первого взгляда, но я не пафосный человек, нет слова более точного,
но я и менее не знаю.
   А   Лиду   я   встретил   так.   Я   работал   мастером    в    котловане
С