о эти десять-пятнадцать  редисок  попадают  в
один пучок?
   Ко мне прицепили двоих моих приятелей - Никиту Буцева, казака из  станицы
Багаевской,  и  Илью  Соломина,  еврея  из  Минска,  у  которого  всю  семью
расстреляли немцы и который, учась в Ростове,  снимал  угол,  просто  жил  у
тетушек Наташи Решетовской, жены уже  сидевшего  в  лагере  своего  комбата,
будущего писателя Солженицына.
   Я, помнится, вскользь уже касался этой темы. Сейчас решил  рассказать  об
одиннадцатом пункте крупным планом. Ведь сохранись он у меня, я,  который  и
так с детства  знал  об  этой  Системе  больше  других,  так  и  остался  бы
политиче-ским человеком, ввергнутым в диссидентство, обреченным  на  тюрьмы,
психушки и эмиграции. Вышел бы с теми семью на Красную площадь. Когда совдеп
вошел в приподнявшую голову Чехословакию, у меня на нервной  почве  сыпь  на
теле выступила.
   А так я вышел из лагеря, как форточник, худенький и больше ни  в  чем  не
виноватый. И поставил  себе  целью  -  быть  сторонним  человеком,  жить  по
возможности в профиль к системе. И кажется, мне это почти удалось.
   Пунктов точно не знаю, сколько было, был, например, пункт 17 - знал и  не
донес. Но этот Кодекс соблюдался и исполнялся четко и был настоящим  Законом
государства, управлявшегося большевиками. Потому что отбывало срок по  этому
закону процентов 90 невинных людей.

   Следователь Ланцов,
   Мастер ночных допросов,
   Мне говорил:
   - Подписывай.
   Туды твою мать, Матросов.
   А я, приведенный
   Двумя конвоирами
   Из внутренней тюрьмы:
   - Советская власть
   Разберется.
   - Советская власть - это мы!
   Теперь-то я понимаю,
   Что я затевал бузу,
   О чем,
   Как в листе допроса,
   Расписываюсь внизу.

   Так что, прикажете их освободить? Как  бы  не  так,  эта  организация  не
допускала брака в своей работе! Но я сейчас думаю, что хотя  демократия  еще
не просматривалась, но какие-то неясные ветры сомнения уже веяли над  нимбом
непорочных чекистских начальников, и по чьей-то инициативе  в  обвинительном
заключении пункт 11 исчез у нас, отсох,  как  аппендикс,  и  остался  только
пункт 10-й, агитация. Но куда от него денешься, если ты действительно  сдуру
подумал, что в Германии хорошие дороги.
   Мы и значения тогда не придали, что, потеряв непонятный  11-й  пункт,  мы
вроде как получили амнистию, превратившись как  бы  в  бытовых  заключенных;
власти и сами так смотрели на "болтунов", и когда стали разделять лагеря  на
политические и уголовные,  "одиннадцатых"  увезли  с  политическими,  навеки
виноватыми, а мы остались с уголовниками, виноватыми частично и временно.
   Так,  в  общении  с  ворами,  мошенниками,  взяточниками  и  насильниками
вызревали мои будущие  песни  "Лесоповала".  Я  хорошо  прошел  этот  полный
шестилетний курс обучения, чтобы рассказать  о  сталинском  лагере  в  своем
большом цикле как бы исторических песен о воле-неволе.
   А три редиски, три старых редиски, живы, хоть и  не  раз  уже  собирались
(последний - я) отдать концы. И живут в  разных  краях:  один  -  в  станице
Багаевской на Дону, второй - в городе Линн, Соединенные Штаты Америки,  а  я
вот - у Красных ворот в Москве. Давно заглохло  наше  общение,  прекратилась
редкая переписка, все скуднее наши сведения друг о друге. Да и  были  ли  мы
друзьями? Мы были подельниками, связанными чьей-то рукой в органах  в  пучок
антисоветской организации, во что, как оказалось, они и сами не верили.
   Помните, я говорил, что где-то можно получить для прочтения  наше  старое
дело. Нет, все же интересно бы перечитать эту черную сказку нашей  борьбы  с
режимом (мы все же боролись с ними и на следствии, и на  суде!),  попытаться
вычислить автора нашей пьесы - кому понадобились  мы,  совершенно  ничем  не
связанные между собой три студента, чтобы так просто взять и искалечить  три
молодые жизни.
   Да черта лысого узнаешь - там будет все что  угодно,  кроме  этого:  свои
тайны органы, и десять раз сменившись, как и наши дела, хранят вечно.
   И одиннадцатый пункт всегда будет рано списывать в архив - до сих пор нет
другого кандидата на постамент на круглой площади Лубянки,  кроме  железного
Феликса.
   ВЕСНА. ЧЕРЕМУХА. ХОЛОДРЫГА
   Это я  -  про  весну  нынешнюю,  двухтысячного  года.  Принесла  она  мне
огорчений едва ли не больше, чем все мои остальные весны, вместе взятые. Да,
была весна ареста, но и весна Победы, и весна  первого  успеха  в  песне,  и
весна нашей свадьбы с Лидочкой. А эта - привела меня, в общем-то, к  финалу:
оказалось, что сердца моего осталось  на  считанные  дни,  и  коронарограмма
подтвердила это. И повезли меня на каталке (помните - "лебеди-саночки"?) под
лампы в операционной  знаменитого  и,  как  оказалось,  весьма  симпатичного
хирурга Рината Акчурина.
   Но эта его знаменитость  лишь  прибавляла  мне  надежды  на  успешный,  а
точнее, просто положительный  исход  операции,  а  дальше  не  избавляла  от
неминуемых мучений выхода из кризиса.  С  Божьей  помощью  мы  пережили  эти
стрессовые две недели. А в день выписки меня, еще совсем слабого, учившегося
снова ходить по земле, постиг еще удар (удар! еще удар!): температура  39,6,
потеря сознания и новая операция под общим наркозом - перитонит, и  двадцать
минут до смерти. Хирургам, опять же с Божьей помощью, хватило этих  двадцати
минут! И снова - палаты, уколы, бесконечная сдача крови. Лежание  плашмя  на
спине. Подумать только, за все  мои  длинные  годы  я  не  знал,  что  такое
капельница! А тут сразу все узнал - такое, о чем боюсь даже вспомнить. Да  и
что можно вспомнить при температуре 39,6, в бреду?
   Я отстрадал свое в госпитале Вишневского. Несмотря на повышенное внимание
врачей, отстрадать свое ты можешь только сам. Потерять от обилия лекарств  и
наркозов аппетит и сон, представьте себе: бессонные ночи, лежание на спине -
грудь-то разрезана, а теперь еще разрезан живот, Господи, помоги!
   И Он помог - я  покинул  и  госпиталь  Вишневского  с  премилым  доктором
Немытиным, и вот, вышагивая по коридорам санатория на своих ставших худыми и
ватными ногах, снова пытаюсь оклематься. Гоню от себя впечатления  и  обломы
этой холодной весны, не в силах выйти в зелень и ощутить цвет и запах жизни,
которую  я  было  покинул  насовсем:  боюсь  простудиться  и  опять  -   под
капельницы.
   И колесо обозрения крутит совсем другие воспоминания! Пытаюсь понять: кто
я есть, почему я такой, а не другой? От кого и от чего  у  меня  мой  легкий
нрав, самолюбие, все меньше граничащее с самоуверенностью, эта, а не  другая
внешность? От родителей, о которых так мало  написал  я  в  этой  книге,  от
обстоятельств и узлов, в которые завязывала меня жизнь? От чего в человеке -
что вообще?
   Вот в 1942-м пишу маме наспех,  собираясь  покидать  Ростов,  к  которому
подошли немцы, записку, где и как нам встретиться. И понимаю,  что  никак  и
нигде нам больше не встретиться,  потому  что  мама  мобилизована  на  рытье
противотанковых рвов. И скорее всего, уже попала в немецкое окружение.
   Предчувствие не обмануло меня, оно у меня развито, как  у  женщины:  мама
всю войну провела в немецкой оккупации, пробираясь  из  города  в  город  по
Украине, где нищенкой, а где и нанимаясь на черную работу. Семейная  легенда
рассказывает, что по доносу была она вызвана на допрос к  самому  гауляйтеру
Эриху Коху, который при двух овчарках допрашивал ее:
   - Откуда вы знаете немецкий язык?
   - За два года его нетрудно выучить. Но я также знаю и французский.
   - Вот как! - И гауляйтер перешел на французский... Он служил в Париже.  И
это спасло маму.
   Что  здесь  правда?  Может  быть,  гауляйтер  был  поменьше  рангом,  чем
наместник Украины, но остальное, скорей всего, правда. Даже я помню,  как  в
пору нашей жизни в Ленинграде, когда отец  еще  был  студентом,  маму  учила
французскому бывшая фрейлина двора баронесса Остен-Сакен, в  том  доме,  где
висел между этажами неподвижный с самой революции лифт - он же  одновременно
Зимний дворец и крейсер "Аврора" наших ребячьих затей.
   И мама двигалась на запад с немцами, пока ее сын вместе с Красной  Армией
не обогнал отходящих немцев и не освободил маму  вместе  со  всей  Украиной.
Мама работала судомойкой в фашистском госпитале  города  Староконстантинова,
бывшего  еврейского  местечка,  возле  Шепетовки.  Моя  молодая,   красивая,
крашенная в рыжий цвет мама.
   А потом, когда  я,  чемпион  по  притягиванию  неприятно-стей,  попал  из
военного  огня  в  тюремное  полымя,  мама  присылала  мне  в  лагерь  почти
ежемесячно по двести рублей, отрывая их от себя и спасая  меня  от  голодной
смерти. От своих семисот рублей зарплаты экономиста.
   Бессребреница моя мама, не нажившая за всю жизнь ничего, кроме раздобытой
мной, уже писателем, девятиметровой комнаты в коммуналке у Красных  ворот  и
крошечного холодильника "Морозко" на две кастрюли!
   Когда мама умерла, совершенно здоровая, во  время  йоговской  гимнастики,
мгновенно - закололо сердце, и "скорая" приехала поздно, - я буквально сошел
с ума от горя и не-ожиданности.
   Что у меня - от мамы? И есть ли что - не знаю. Я не  так  прекраснодушен,
не так добр, не так способен на подвиги ради  кого-то,  не  так  чужд  всему
внешнему в окружающем меня мире. Так что, я генетическая копия своего отца?
   Отца забрали, когда мне было уже 14, но я не очень хорошо могу рассказать
о  нем,  хоть  и  был  его  любимцем  и  гордостью.  Гордился  он  не  моими
академическими успехами  (помню,  как  лупил  меня,  с  трудом  постигавшего
таблицу умножения: ну почему семью  девять  -  шестьдесят  три?)  Нет,  отец
гордился моими успехами в спорте. Я уже при  нем  получил  футбольную  форму
спортобщества "Сталь" в Таганроге, а как я забивал голы  на  пустырях,  отец
иногда мог видеть сам.
   Но мой отец, я уже, помнится, говорил, был еще одним из отцов города.  Он
ведал всем - строительством, коммунальным  хозяйством,  трамваем,  жильем  и
водопроводом, всеми траншеями и котлованами. И приезжал поздно,  а  когда  в
обеденный перерыв обедал  дома,  всегда  с  белым  сухим  вином,  и  наскоро
прочитывал кипу газет, мы не могли посягать на это его время.
   Зато в карты, в домино и в шашки ему не было равных и далеко за пределами
Таганрога. Иногда он позволял мне  допоздна  сидеть  во  время  преферансных
ночей и учиться у таких же - но приезжих -  гроссмейстеров,  как  он,  этому
во-все не бесполезному в жизни умению. Не научился - они  почти  не  хлопали
картами, а быстро расписывали висты, и пулька продолжалась не  более  одного
часа. Я потом утром изучал записи - не проиграл ли отец?
   Нет,  ни  игроцкой  лихости,  ни  удивительной  энергии  на  работе,   ни
авторитета в профессии, скорее всего, я не унаследовал от моего отца! А  как
спокойно спросил он у энкаведешников: "Ордер?!" Откуда же мы  -  такие,  как
есть? Почему, передав своим дочерям  не  вызревшую  в  нас  музыкальность  и
художественные способности, мы не добились от них хоть какого-то результата?
Ведь сами мы кое-что все же успели на этом поприще! Почему?
   И какой смысл  был  клонировать  овечку  Долли  -  ведь  по  всем  другим
признакам, кроме каракулевой шкурки и вылупленных зеленых  глаз,  это  будет
совсем другое существо?!
   Холодная весна, черемуха цветет, на улицу не  выйти,  и  всякие  глупости
туманят сегодня мое тоже еще не совсем оправившееся сознание.
   ВОЙНА. ОБРАТНАЯ ДОРОГА
   Городок Мерзебург, узловая  станция,  предоставил  нашей  армии  какой-то
безграничный плац с военными постройками под  десятки  тысяч  солдат,  сразу
отпущенных домой. Мы жили в ожидании, пока собирались попутные  эшелоны:  на
Москву, на Украину, на Дон и за Волгу.
   В кинозальчике  круглые  сутки  крутился  один-единственный  американский
фильм "Серенада Солнечной долины". Согласитесь, что и Голливуд, и Соня  Хени
в главной роли, а еще больше музыка Гленна Миллера - почти  что  нокаут  для
вчера еще окопного и вшивого русского солдата. Два мира - две войны.
   Посмотрев раза три весь фильм и выбрав для себя самый кайфовый  момент  -
чечетку "Чуча", я стал приходить только на этот номер  и  представлял  себе,
как дома научусь бить степ не хуже братьев Николас. Через много-много лет  я
видел их (их ли?) седенькими, старенькими, но живыми в городе Новый  Орлеан,
штат Луизиана, во французском квартале - они плясали для  прохожих  один-два
такта прямо на мостовой: доллар за славу. Они были нищими.
   Будущая жизнь моя представлялась мне смутно,  но  все-таки  раем.  Победа
пришла неожиданно, как все долгожданное. Я - цел, молод,  достоин  уважения,
честолюбивый юноша с тысячей  незабитых  голов  впереди.  Потом  всю  тысячу
забьет Пеле, а мои так и останутся при мне.
   Каким-то образом я и здесь угодил на гауптвахту, не помню за что. Это моя
удивительная способность попадать в  неприятности,  по  мне  всегда  скучали
гауптвахты и карцеры, виноват, не виноват ли, такова видимо, моя суть.  И  я
не успел получить свою медаль "За взятие Берлина", которую  тут  же  вручали
солдатам, причастным к штурму Берлина, а я  из  моей  пушки  с  рингавтобана
одним из первых открыл стрельбу по этому городу в апреле 45-го.
   Эшелоны собирались медленно: ехала домой  миллионная  армия  отвыкших  от
дома солдат, и у каждого - какое-то наспех  нажитое  на  чужбине  имущество:
отомщенные костюмы с подложенными ватными плечами, гостинцы для жен и детей,
аккордеоны всех марок. Да это еще  что!  Тысячи  велосипедов  и  мотоциклов,
попробуй провези их через всю Европу. Эшелоны-то состояли из теплушек: сорок
человек или восемь лошадей. Ведь ехали  миллионы  рядовых,  самая  настоящая
армия-победительница. Генералы и офицеры свои велосипеды доставляли каким-то
более хитрым способом.
   Хочу, чтобы вы представили себе и весь эшелон целиком,  с  присобаченными
любым способом к своему вагону трофеями - с  боков  и  на  крышах  теплушек,
проволоками и веревками - эшелон, идущий, как фантом, по Европе  в  каком-то
удивительном победном ритме. Немножечко пьяненький? Да, конечно. Облепленный
трофейными, кровью заслуженными колесами. Это хватило ума  разрешить  нашему
безжалостному к солдату командованию - без  трофеев  солдат  голым  и  нищим
возвращался бы в свои голые и нищие пенаты.
   А внутри теплушки - нары,  сплошь  устланные  немецкими  коврами,  иногда
размером через весь вагон, синий дым от гаванских сигар, откуда-то их было в
Германии много. И звучат фальшивя немецкие аккордеоны "Хонер" и даже дорогие
итальянские. Какой проворный народ - через два-три дня (дорога была  долгая)
эти люди, никогда ранее не державшие в руках  никаких  музыкальных  игрушек,
руками, казалось  бы,  навек  приржавевшими  к  пулеметам,  довольно  сносно
выводили свое любимое "Над озером чаечка  вьется"  и  вовсе  уж  модное  "На
позиции девушка провожала бойца".
   У меня, не знаю откуда, тоже оказался небольшой аккордеончик, который мне
только мешал,  и  я  не  проявил  ярких  музыкальных  способностей,  как  ни
старался. Ну никак  еще  долго  не  проклевывалась  моя  будущая  профессия.
Поэтому в Варшаве аккордеончик был продан за пару бутылок польского самогона
бимбера и несколько упаковок - по 100 - сигарет "Пани". Так сгорела  и  ушла
дымом единственная моя возможность приобщиться к  миру  музыки.  Считаю  эту
сделку удачным компромиссом - в мире не  возникло  еще  одного  бесталанного
музыканта.
   А эшелон-призрак мчался с войны по никому  еще  не  принадлежавшей  и  не
выставившей границ Европе, пугая своим видом и сумасшедшей музыкой  немецкие
и польские деревушки по обе стороны  своего  исторического  марша  -  война,
обратная дорога.
   Сто  раз  славлю  предприимчивость  и  хозяйственность  русского  солдата
(некоторые везли даже конскую сбрую!). Не морщитесь и не фэкайте - мы их  не
звали к себе в гости. Но они пришли. А мы обид не прощаем.
   СМЕРТЬ ФАРАОНА
   Поселок Кураховка на Донбассе. Дымит на угле и дает свою маленькую  "плюс
электрификацию" местная ГЭС, а в гостинице имеет служебную комнату моя мама,
единственный мой якорь в жизни, сама снявшаяся со  всех  своих  якорей.  Два
перекати-поля.  Мама,   правда,   начальник   планового   отдела   какого-то
предприятия,  а  сынок  -  только  что  откинувшийся  забалансовый  человек,
навсегда пропитанный лагерным  духом,  без  видимого  будущего  в  свои  уже
тридцать лет.
   Скоро я  покину  этот  поселок,  подамся  в  город  Мариуполь,  почему-то
вписавшийся в судьбу мою, моих родителей и прародителей. Подамся  в  поисках
работы, в попытке приобщиться  к  обществу,  из  которого  меня  уволокли  в
воронке. Вольюсь незаметным ручейком в русло строителей социализма на заводе
имени Ильича. И начнется странная полоса моей жизни в общежитии, о которой я
уже упоминал на страничках этой книги памяти.
   А пока истекают февральские деньки 53-го года.  Бездельничая  на  маминых
харчах, я пытаюсь понять, что же такое воля, потому как что  такое  свобода,
мне и до сих пор не совсем понятно. Выбор возможностей  в  поселке  невелик.
Пейзаж: дымящие трубы ГРЭС да по горизонту - горами - терриконы старых шахт.
   Правда, есть Дворец культуры энергетиков, а в нем  -  большой  бильярдный
стол, вокруг которого и закружилась моя никем не востребованная свобода. Я и
раньше, в детстве, был любителем катания  шаров,  а  здесь,  при  ежедневной
многочасовой тренировке, превратился и вовсе в  грозу  местных  авторитетов.
Вечерами, когда поселок собирался во Дворце на кино  и  другие  мероприятия,
стол обступали зеваки, а я был героем зрелища и слышал то и дело  похвальные
реплики: "Во цыган дает!" Цыган так цыган, я же и здесь, как  и  всюду,  был
чужим. Главное, что я даже помаленьку мог  зарабатывать  себе  на  карманные
расходы.
   Пока однажды не появились в толпе две приезжие молодые женщины,  одна  со
своими киями в чехле,  и  не  показали  мне,  как  нужно  хорошо  играть  на
бильярде. Одна была профессионалкой и появлялась там и сям в зависимости  от
дня выплаты шахтерам аванса или зарплаты. Цыган был  посрамлен,  а  быть  не
первым, как вы уже знаете, он не привык. Прощай, бильярдная!
   А дни февральские скатились к марту, и вот как-то утром гостиничное радио
принесло весть о кончине товарища Сталина. Я слушал  сообщение,  подводившее
черту под целой  эпохой,  и  плакал.  Да,  плакал.  Как  я  ненавидел  этого
человека, развеявшего по ветру мой дом, отнявшего у меня надежды,  душившего
в своих объятиях половину Европы! Но нет, нет и нет  -  это  не  были  слезы
радости, это были  настоящие  человеческие  слезы  по  оставившему  сей  мир
главному человеку эпохи: что теперь? Как мы  теперь  без  него?  Я  не  могу
перевести сейчас на язык логики эти дурацкие слезы по скончавшемуся фараону,
но так было.
   Остались построенные в его честь пирамиды: этот Дворец культуры,  весь  в
его бюстах и портретах, в красных полотнищах с утвержденными  им  лозунгами,
эти ГЭСы и ГРЭСы, это пятипроцентное ежегодное снижение цен, Красная Армия в
Корее. И осталась на всю жизнь наша  с  мамой  неприкаянность,  бездомность,
выброшенность за борт, а обеспечил и подарил ее нам  лично  он,  фараон,  по
которому я плакал в том поселке и до сих пор не в силах объяснить  себе  эти
свои позорные слезы.
   ПИСЬМО МИШЕ ШЕЙКИНУ
   Как мало осталось нас, вояк 168-го истребительно-противотанкового  полка,
в живых. Еще недавно мы собрались  в  Белгороде,  где  жил  наш  престарелый
замполит, как бы вокруг него.

   Вот и встретились,
   Звенят на нас медали,
   Сорок лет, считай,
   Друг друга не видали!
   Пахнут галстучки
   С резинкой
   Нафталином,
   А расстались пацанами,
   За Берлином.
   - Ты-то - чей?
   - А я - Рогозин!
   Совпадает? -
   В разговоре буква "ё"
   Преобладает.
   Ну, по первой,
   Ну, с прицепом
   Опростали,
   Сикось-накось
   Всю войну перелистали.
   Погудели, вспоминая,
   Забывая -
   Ведь война,
   Она у каждого иная!
   А вино, оно у нас
   Как прояв