малый
   С гусиным кадыком.
   Иду мечтать о славе
   На местный Голливуд -
   На "Диди Моурави"
   Массовщиков зовут.
   И ежусь угловато,
   Приписан и раздет,
   В дверях военкомата,
   И мне - семнадцать лет.
   Стреляю из нагана,
   Играю палашом,
   А рядом из духана
   Несет благоуханно
   Вином и лавашом.

   Жизнь  в  Тбилиси  была  райской.  Далеко  от  войны.  Инжир,  вино,   по
керосиновой карточке на 1-й талончик можно  получить  400  граммов  отличной
халвы, а если  подчистить  и  4-й,  очень  похожий  талон,  то  и  все  800.
Наловчимся! До сих пор не  встречаю  такой  вкусной  халвы.  А  чего  стоили
пончики с заварным кремом в кафе на Плехановской!
   Дорога жизни вела  меня  сюда,  на  Плехановскую,  но  не  в  кафе,  а  в
Тбилисское артиллерийское училище, готовившее офицеров еще для белой  армии.
Никаких пончиков, а утрамбованная миска каши делится на четверых.  (Кому?  -
Гоги!) И целый год, прожитый среди грузинских пацанов - Гогнидзе, Дзнеладзе,
Майсурадзе.  Свидетельствую  и  не  меняю  этого  мнения:  грузины  -  народ
замечательный! Из лучших.
   А потом - выпуск, и  прозревшая  мандатная  комиссия  докопалась-таки  до
расстрелянного отца и  выдала  мне  вме-сто  двух  положенных  лейтенантских
кубиков три сержант-ские лычки на погончик. Вот и спасибочко, а то,  не  дай
Бог, генералом стал бы!

   Мечтаем, каждый - о своем,
   Но объявляется подъем,
   Когда казарме снятся сны.
   Капрал командует: вперед!
   А сам, конечно, отстает
   И на войне, и без войны.

   Молитвы знаем назубок,
   Но больше верим в котелок,
   В котором булькает крупа!
   Девчонки с нас не сводят глаз,
   Сегодня - с нас, а завтра - с вас,
   Любовь, она слепа!

   Как хорошо быть генералом,
   Как хорошо быть генералом!
   Лучшей работы
   Я вам, сеньоры, не назову!
   Стану я точно генералом,
   Буду я точно генералом,
   Если капрала, если капрала
   Переживу!

   В субботу нас под барабан
   Выводят строем в кегельбан,
   А впереди капрал идет!
   Но все равно, но все равно
   Всегда распахнуто окно,
   В котором нас улыбка ждет.

   Мы четко знаем всех невест
   И в гарнизоне, и окрест,
   А также барышень и вдов!
   Но лично я для рандеву
   Ищу веселую вдову
   Семнадцати годов!

   Пехота топчется в пыли,
   Капрал орет: рубай-коли!
   А мы хотим рубать компот!
   Капрал, голубчик, не ори,
   Ты отпусти меня к Мари,
   Пока еще девчонка ждет.

   А впрочем, черт тебя дери,
   Не отпускай меня к Мари,
   И через восемьдесят лет
   Тебе, капрал, за долгий труд
   Штаны с лампасами сошьют,
   А может быть, и нет!

   И вот вожу солдатиков запасного полка в заснеженное поле на Холодной горе
в Харькове, к огромной неподъемной гаубице 152  мм,  и  учу  артиллерийскому
уму-разуму. А они, голодненькие, бедненькие, все  глядят  в  сторону  кухни:
скоро ли зачадят форсунки, кипятя воду с редкой  капустой  под  названием  -
обед.
   Да и сам я поглядываю туда же, состоя на одном с ними жидком довольствии.
Как чертовски хочется жрать! Всю жизнь.  Вот  и  наел  к  концу  жизни  свое
ненавистное пузо.
   ВАЛЬС ХАЧАТУРЯНА
   Как жилось мне накануне ухода в армию в городе  Тбилиси?  Молодо  жилось,
весело, голодно - как перед концом света. Август 42-го. Где-то  уже  не  так
далеко грохочет война, а у нас инжир поспел, и молодое  вино  маджари  стоит
копейки, но и копеек у меня нет.
   И хлеб по карточкам съеден уже за два дня вперед, и в столовой на станции
Тбилиси Товарная 28-го числа приходится умолять буфетчицу выдать хлебушек по
талонам следующего месяца:
   - Ну, Нателочка, ламазо, ну, пожалуйста!
   Подрабатывая грузчиками на Товарной, мы получали еще тарелку похожего  на
хаш супа, но к вечеру спина болела от тяжести колесных пар или сотен  ящиков
с яблоками, а предстояли еще лекции в институте, хотя бы две первые.  Почему
две? А потому что после них полагалась в буфете булочка и две-три  кильки  в
придачу. Никогда не ели сладковатую булочку с килькой?  Помнится,  это  было
как бабушкин кулич в детстве.
   Ростовские  железнодорожные  студенты  занимались  после  тбилисских,  во
вторую смену, но и мы, и преподаватели держались за свой  институт,  который
давал то ли бронь, то ли отсрочку от призыва. А неподалеку, по  Кубани,  уже
грохотала война, и непонятно, на каком рубеже дадут ей укорот.
   Как-то на лекции по металлургическому процессу  играем  себе  в  "морской
бой", дожидаясь звонка за булочкой.  А  доцент  Спиваков  все  это  видит  и
говорит:
   - Однажды доменную печь разорвало, и чугун расплавленной рекой хлынул...
   Никакого интереса!
   - ... хлынул из лотка по канаве в направлении детского сада...
   Какого детского сада? Что за чугун? Но мы играем в  "морской  бой".  И  -
ноль реакции.
   Доцент Спиваков поставил последнюю ставку:
   - Я беру лопату и, стоя по щиколотку в расплавленном металле...
   Не реагируем. И он тихонько  сложил  бумаги  в  портфель  и  на  цыпочках
покинул аудиторию. В очереди за булочкой он стоял впереди  меня,  и  у  него
было время рассказать мне эту историю.
   Жили мы в  общежитии  -  спали  на  железных  койках  в  зрительном  зале
кинотеатра имени  Плеханова.  Матрасом,  одеялом  и  простыней  служили  нам
обыкновенные  чертежные  доски.  Рахметовы.  Но  зато  в  другом  зале   шел
"Маскарад", и мы смотрели эту прелесть десятки раз. И бессонницы  у  нас  не
было.
   А назавтра в  грузовом  дворе  снова  катали  тяжеленные  колесные  пары,
напевая удивительный вальс Хачатуряна.  И  я  театрально  отчитывал  кого-то
словами Арбенина-Мордвинова: "Вы - шулер и подлец, и  я  вас  здесь  отмечу,
чтоб каждый почитал обидой с вами встречу". И бил себя  по  носу  заигранной
колодой карт, которая постоянно болталась в кармане.
   Мы и сами были актерами на киностудии. За массовку платили по три  рубля,
платили по-грузински размашисто: примерил костюм воина Моурави ("Сила воинов
- сила царства!") - держи трояк. Выехали на натуру, а солнышка нет - еще три
рубля. А всего-то, конечно, выходило кот  наплакал.  Как-то  один  лишь  раз
пригласили  на  групповую  съемку  в  картину  "Неуловимый  Ян".  Надо  было
танцевать с дамой в кафе. Интим. Гонорар - 75 рэ. Представляете? Вот он шанс
стать Ротшильдом. Да, но где взять европейский костюм? А белую манишку, если
из ваших стоптанных башмаков выглядывают протертые носки?!
   А вот облачиться в форму фашистского солдата за трояк - это пожалуйста: в
костюмерной студии такого добра навалом, любого, вплоть до генеральского.  И
представьте: подъезжаем на станцию Мцхет, а может быть, это были  Коджоры  -
мы, штук тридцать одетых немцами массовщиков, на открытой  платформе,  а  на
соседнем пути - санитарный поезд  Красного  Креста  с  нашими  по-настоящему
ранеными. Они прогуливаются на костылях по перрону, на  солнышке,  никак  не
рассчитывая повстречать здесь, в глубоком тылу,  самых  натуральных  фрицев.
Ну, разумеется, помрежи и милиция оградили и нас, и их от ледового побоища.
   Такие вот мелочи! Но это и есть жизнь, это и есть мой  двадцатый  век,  и
мало-помалу складывается та самая  картинка  из  стеклышек  в  калейдоскопе,
которую я обещал вам в самом начале.
   А потом мы, немцы,  окружали  мост.  Все  было  настоящее:  комья  земли,
летевшие на нас от пиротехнических петард, река, мундиры,  немецкая  речь  в
озвучке. Вот только сам мост был макетом, стоял перед  камерой  маленький  и
тютелька в тютельку совпадал в перспективе  с  настоящим.  Потому  что  мост
предстояло взорвать, а кино может все сделать хитро и как на самом деле.
   Все было похоже на  правду.  А  вот  холодные  и  грязные  мы  были,  как
настоящие немцы под Москвой. А в ушах звучал неотвязный вальс Хачатуряна  из
кинофильма "Маскарад", пока - не скоро - не стал с  ним  вровень  знаменитый
вальс из "Доктора Живаго".
   КРЕЩЕНИЕ ВОЙНОЙ
   Война уже катилась на запад, пока я готовил  солдатиков-артиллеристов  на
пустых щах из квашеной капусты в маршевые роты, на фронт. И писал рапорты  с
просьбой отправить меня в действующую армию. С одной  стороны,  въевшийся  в
поры с пионерских костров патриотический дым, а с остальных  трех  сторон  -
медленное, голодное угасание диктовали текст этих рапортов. И  благословили.
Уважили.
   33-я  истребительная  противотанковая  бригада  формировалась  в   городе
Чугуеве. Ах, что за суп подавали в Чугуеве, что за гречку! Ах, что за бекеша
была у комбрига! Перехожу на  гоголевское  "Ах!"  Автоматически  -  места-то
какие, в трех шагах  от  Ивана  Никифоровича.  Ну,  совсем  другое  дело,  и
повоевать можно. А что убьют,  так  это  потом,  и  не  всех,  Бог  даст,  и
промахнутся. Пока же дайте еще черпак каши, да  с  маслицем,  повара,  -  не
шутить едем!
   А как высадились на литовской станции Ионишкис, а там перрончик чистенько
подметен, и никаких следов войны,  ни  запахов,  и  дежурный  по  станции  в
мундирчике и фуражечка красного сукна. Ни дать ни взять человек в футляре  -
не из жизни, а из Чехова. Даром что рядом,  под  Шяуляем,  только  отгремело
большое танковое побоище.
   Если я стану эпически описывать войну, чтобы подробно  и  талантливо,  то
мне не хватит именно терпения и таланта, а вам силы  перечитать  снова  "Они
сражались за Родину", тем более, обо всем остальном я вспоминаю  бегло,  как
Геродот, высвечивая памятью,  как  фонарем  (если  бы  волшебным!),  кусочки
прожитого.
   На отличном шоссе, в прекрасную погоду, был рассвет, и до указанной точки
на карте оставалось верст  десять,  не  знаю,  каким  образом  мой  водитель
Володин, мальчишка с шоферских курсов, ухитрился перевернуть вверх  колесами
наш "студебеккер", тащивший прицепом пушку и в  кузове  ящиков  тридцать  со
снарядами. Колеса продолжали вертеться, а мы - выбираться  из-под  снарядных
ящиков. Правда, живыми и почти что невредимыми.
   Может быть, это была и хорошая примета, но, перевернув на ноги  машину  с
помощью ее же лебедки и телеграфного  столба,  мы  добрались  куда  надо,  а
точнее  -  куда  смогли.  Едва  мы  сбросили  пушку   с   крюка   посередине
картофельного поля и еще не отпустили машину, как почти что прямо над  нашей
головой зенитчики попали в  немецкий  самолет-разведчик  "Фокке  Вульф-190",
который мы звали "рамой", и этот огромный пылающий факел стал падать нам  на
голову. Неприятное ощущение, даже если то и боевое крещение. Тогда эта рифма
не успела прийти мне в голову. Самолет упал и взорвался метрах в  семидесяти
от меня. Я ощупал, поднявшись с земли, кое-какие места своего  телосложения.
И подумал о себе: "Бессмертен!"
   Сзади нас был литовский сарай, и за него заехал "виллис"  (на  "виллисах"
ездили старшие офицеры), немцы его увидели и как начали лупить по  сараю  из
пушек и минометов. Когда из минометов - ладно, но когда из пушек, то снаряды
летели через нас чуть ли не на высоте моих дрожащих  коленок.  Благо,  сарай
вспыхнул сразу же. И началась моя одиннадцатимесячная командировка в ад,  на
передний край русско-немецкой войны, назовем ее по сути, а  не  по  пафосной
привычке!
   Землянки, ровики, окопы. Главное - зарыться в  землю,  мы  это  поняли  с
первой шутки с "рамой". За супом далеко ползти, питаемся как сможем.  Курить
- просим махорочки у проходящих мимо нас за "языком"  полковых  разведчиков;
делим раз в неделю рыжего цвета сахарок - где его такой делают? - живем!
   А тут - подарочек: два танка  "тигра",  метрах  в  семистах,  стоят  чуть
бочком, вполоборота к нам, и не уползают. Мелькнуло:  нет  бензина  или  нет
экипажа? Мы быстро выкатили свою  сноровистую  пушчонку  к  ветле,  рядом  с
сорокапятчиками (совсем уж мелкая пехотная пушка, "тигры" ей не по зубам)  и
только развернули станины, как полетели щепки  с  ветлы  за  нами,  а  потом
раздался звук выстрела. Мертвый танк пальнул! Я упал на  спину  в  межу,  на
меня сверху свалился мой наводчик Толик Буниятов, и я увидел,  как  побелели
его губы и он сплюнул кровью - большой осколок угодил ему  в  правый  сосок,
разорвав гимнастерку. Он мертво лежал на мне, и еще через минуту мы  волокли
его по другой меже, уходящей в тыл, на плащ-палатке.
   Надеюсь, ему суждено было выжить, потому что, когда  мы  донесли  его  до
санитарной машины, там были медики и горел костерок,  из-за  леса  вынырнули
прямо  над  нами  на  огромной  скорости   два   фрица   -   "мессершмитта",
очередью-очередью по нас, по Толику, по красному кресту, разметали  костерок
- и ни в кого не попали! И я воспользовался счастьем Толика, а  может  быть,
ему перепало от моего сча-стья.
   Раньше-то, накануне ранения, точно ему перепало! Толик где-то пропадал  и
под утро притащил целую рамку  из  чьего-то  улья  с  медом  -  облизнитесь!
Вкуснота! Да вот беда - пчелы вырвались из улья, напали на него и сделали из
Толика японского солдата у  озера  Хасан:  глаз  не  видать,  все  остальное
распухло - не узнать!
   А хозяин меда видел, как пчелы его облепили и кусали-кусали, и  пришел  в
часть жаловаться - мы стояли в  латышском  лесу.  Полковник  осерчал  не  на
шутку, приказал выстроить весь полк и провел хуторянина мимо строя. Они  шли
медленно, вглядываясь в  лица  солдат.  И  несдобровать  бы  Толику,  но  не
оказалось в нашем полку ни одного искусанного пчелами солдата: Толик страдал
в ровике на огневой, накрытый одеялами и снарядными ящиками.
   - Хороший ты командир! - может быть, подумал обо мне полковник.
   - Что за жалостливые пчелы? - может быть, подумал хозяин пасеки.
   Никуда не отвертеться мне от войны - эти три года потом аукали и аукали в
моих стихах. Мы еще побываем на войне!

   Нам было двадцать на войне,
   В нас кровь играла и гудела,
   Любовь, казалось бы, вполне
   Сердцами нашими владела.

   Но остужала гул в крови
   Душа, уставшая смертельно,
   И о войне, и о любви
   Нам вспоминается раздельно.

   Была судьба недоедать,
   Входить в растерзанные села,
   Копать,
   Стрелять
   И попадать!
   Любить? -
   И не было глагола.

   И теперь аукают, покалывая, в сердце. То Первый Прибалтийский кольнет, то
Первый Белорусский. Годы строятся по ранжиру в моей палате  неотложки  имени
профессора Склифосовского.
   "СВИДЕТЕЛЬ"
   Свидетель Домбровский. Жозик Домбровский, студент-медик, сын известного в
Ростове онколога, стукач. Он был с нами обходителен, вкрадчив,  ненадоедлив.
Часто он возникал с парой  бутылок  водки  и  подбрасывал  как  раз  вовремя
хворосту  в  затухающий  костер  застолья.  Он  целый  год  записывал   наши
разговоры. Профессорский сынок,  всегда  при  деньгах,  нормально.  Где  нам
знать, что  уже  полгода  мы  угощаемся  на  оперативные  небольшие  денежки
госбезопасно-сти. Что следствие ведется  давно,  что  мы  просто  подопытные
кролики начинающего и ловкого стукача, техника-смотрителя человеческих душ.
   Однажды он забежал среди бела дня, имея за пазухой совсем другой разговор
- посочувствовать домашним по поводу моего ареста  (я,  видимо,  должен  был
сесть в этот день?), а я лежу и спокойненько читаю "Новый мир".  Вот  пассаж
для обоих! Даже растерялся от его растерянности.
   Этот гаденыш закончил мед, стал заведовать здравотделом в каком-то районе
Ростовской области и разбился вместе с самолетом-кукурузником,  как  меченая
Богом шельма. Кстати, вообще о стукачах. Ну хорошо, сталинщину и  бериевщину
мы как бы осудили, но почему же, почему нельзя обнародовать имена  стукачей,
в чем тут заковыка? Их слишком  много?  Ну  ладно,  не  всех!  Выборочно,  в
назидание - например, стукачей-писателей. Что, они продолжают  свое  дело  и
при новых начальниках ГБ?
   Скажете, что многих так ловко завербовали, что им  было  не  отвертеться?
Да, опричники еще от  Ивана  Грозного,  наверное,  хорошо  отработали  метод
взятия на крючок человека в исключительных обстоятельствах. Но вот  меня  же
никто и никогда не вербовал. Не хочу сказать, что я такой герой. Ну  хорошо,
хорошо, можно же и с этими разобраться, почему же  глухое  молчание,  замяли
тему? Ну пусть не всех, но почему же ни одного? Или у меня умишка недостает?
Все на них и до сих пор держится?
   Вряд ли! Боимся обидеть их ныне живущих родственников,  бросить  тень  на
светлое имя? Нет! Необходимо бросить тень и омрачить чей-то лик! Будет много
неожиданностей? Пусть будут, наша жизнь и так остросюжетна, и  каждый  новый
день, как правило, не лучше предыдущего.
   Нет,  сколько  ни  рассуждай,  а  начиная   новый   век,   новый   не   в
количественном, а в качественном смысле, это  сделать  каким-то  образом  не
мешало бы. ГБ теряет силу, и в государстве она уже не  самый  главный  отдел
правящей партии, да и партия такая плохо просматривается. Посветите  на  них
светом  правды,  не  бойтесь,  гражданской  войны   по   этому   поводу   не
предсказываю.
   После я расскажу о своих тюремных денечках-ночках-годочках, а сейчас  вот
подумалось: а что было бы со  мной,  студентиком  архитектурного  факультета
строительного института, не перейди мне  дорогу  стукач  Жозик  Домбровский?
Отвечаю: нашелся бы другой Жозик - ведь слежка за яблочками  от  яблони,  да
еще в том же городе, где расстреляли отца, не прекращалась. Кто бы  и  каким
бы я ни был, Система видела, чуяла во мне своего врага. Теперь думаю:  имела
ли она на это право? И грустно понимаю: наверное, да, имела. Ведь  я  ее  не
любил. А эта штука функционировала по своим законам. Ей и законы физики тоже
подчинялись: "Как учит Партия, тела при нагревании расширяются".
   А если бы я уехал из Ростова, выпал  из  их  поля  зрения,  разминулся  с
Жозиком,  то  -  что?  Строил  бы  в  Черемушках  (наш  курс  потом  получил
распределение в Москву) эти  бетонные  бараки  с  залитыми  битумом  черными
щелями? И сидел бы на планерках, ругаясь со смежниками и прорабами, а  потом
выступал со статьями в многотиражках, защищая  хрущевский  строительный  бум
победившего социализма? Это лучше,  чем  лесоповал,  но  одинаково  меня  не
устроило бы.
   Тогда что еще? Бросил бы строительный и окончил Литературный институт?  И
получив назначение в журнал, или газету, или издательство, также стал частью
победившего  социализма?  Не  смог  бы,  ведь  не  смог  же   в   своей   не
гипотетической жизни!
   Так что? Жозик Домбровский меня ждал на перекрестке всех  моих  жизненных
дорог, как змея - Вещего Олега?..
   Из множества  советских  "сидельцев"  почему-то  популярный  американский
журнал "News week" выбрал меня рассказать о сталинских лагерях. Ну почему бы
и  нет?  Интервью  было  долгим  -  сам  руководитель  московской   редакции
расспрашивал. А назавтра прислали двухметрового  фотографа  из  Лондона.  Он
меня так и сяк ворочал, снимал по своей методе, при блеклом сереньком  свете
из окна. "Вот, думал я, Мастер. Эк у них там все здорово!"
   А когда вышел 15 марта 1998 года этот красочный, юбилейный, что ли, номер
"News week", то фотография под моим интервью была вовсе не моя, а кто это  -
до сих пор не знаю. Так что и у них случаются иногда ляпы. А со мной  -  так
всегда, при любой системе.
   КРЮЧКИ И ПУГОВИЦЫ
   После обыска меня увезли в хорошей легковушке вовсе не  грубые  ребята  в
защитного  цвета  коверкоте  -  хозяева  жизни.  Мы  ехали  по  уже  умытому
дождевальной  водой  Ростову,  по  рассвету,  когда   жаркий   день   только
угадывается после короткой ночи. Выполняя свой  осточертевший  всем  и  вам,
читатель, этикет, они предложили мне папиросу "Казбек", они говорили как  бы
утешительные слова: вот разберутся, - все должно быть спокойненько.
   А  когда  несколько  дверей,  пока  еще  никаких  не  стальных,  а  самых
обыкновенных, закрылись за нами, в дежурке  перво-наперво  грубо  срезали  с
брюк все крючки и пуговицы, чтобы брюки поддерживал руками -  не  убежит,  а
потом разобрались - и машинкой скосили  волосы.  И  все!  И  вы  уже  житель
другого мира, обитатель чистилища.
   Кабинет  начальника  следственного  отдела  показался   огромным.   Потом
приходилось читать об огромном столе в кабине