это о чем? Ясно же, что  о  сельском  хозяйстве!  -  Очевидно,  она
вспомнила бейбутовское: "Если это плов, то где же кошка? Если это кошка, где
же плов?"
   А когда мы принесли с Юрием Антоновым одну из наших самых любимых  песен,
"Зеркало", на худсовет фирмы  "Мелодия"  и  сидели  в  прихожей  в  ожидании
похвального слова, вышел тайный вершитель политики этой  организации  Володя
Рыжиков и сказал:
   - Лажа! Зарубили!
   - Что зарубили?
   - А все: и слова, и музыку!
   Тогда я это пережил. Инфаркт  случился  намного  позже  -  инфаркты,  они
откладываются, накапливаются. От каждой ссоры, от каждой котлетки.
   Так что популярные песни и их авторы живут раздельными жизнями.  И  пусть
твои стихи звучат в каждом доме с утра, начиная с физзарядки, пусть  девочки
переписывают их друг у друга  нарасхват,  а  солдаты  маршируют  с  ними  по
мостовой - ты не возомни о себе  лишнего:  для  деятелей  высокой  Музыки  и
Поэзии, так уж повелось, ты прохиндей  из  какой-то  параллельной  культуры,
что-то среднее между  баянистом-затейником  и  сочинителем  кроссвордов  для
"Огонька". И ничего тут не поделаешь, обижайся -  не  обижайся,  испытано  в
жизни и проглочено. А если обижаетесь, откройте журнал на последней странице
- и можете разгадывать кроссворд. Успокаивает.
   "ДАВАЙТЕ ЖИТЬ ДРУЖНО!"
   При мне как-то Владимир Цыбин, поэт не из худших в длинном  списке  Союза
писателей, сказал другому: "Вот и еще одного потеряли". Я  прислушался:  кто
это там умер? Оказалось - не умер. "Толя Поперечный в песню ушел!"  Вот  оно
что: семья поэтов потеряла своего,  к  чужим  ушел,  в  песню  -  погиб  для
настоящей поэзии.  А  Толя,  промежду  прочим,  и  всегда  в  песне  не  был
посторонним, и до сих пор у него это неплохо получается. У Цыбина - нет, а у
Толи - да!
   Вот они там в своем кругу, в Союзе писателей,  и  придумали  нам  кликуху
"поэт-песенник", что, видимо, должно означать - поэт ненастоящий, уцененный,
секонд хэнд.  И  взглядом  таким  провожают  при  встрече:  один  глаз  -  с
презрением, а второй - с завистью. Почему?! Тех-то, что песни  пишут,  лучше
или хуже, их и всего-то человек десять-пятнадцать было на всю 170-миллионную
русскую поющую аудиторию.
   Во-первых, потому что нередко стишки "тех" и впрямь  бывают  колченогими,
как бы и не стихами, а глядишь, повезло - и вся страна  подхватила,  запела.
Фокус. А если вся страна, то как следствие  появляется  во-вторых:  со  всей
страны копейки стекаются в рубли. А рубли  в  чужих  руках  -  это,  знаете,
обидно. Но они приходят,  рубли,  только  за  сверхпопулярные  песни,  а  вы
попробуйте такую написать.

   А что играют в ресторане?
   А то, что люди захотят,
   Те Мани-Вани-гулеване,
   Откуда денежки летят.
   А я сижу, счастливый вдвое,
   Что я не веники вяжу.
   А как нам пишется такое,
   Вот это я вам не скажу.

   Песня пишется лаконично, как выстрел, если хотите, как телеграмма.  "Вася
еб твою мать подробности письмом". И то,  что  украшает  стихотворение,  как
правило, противопоказано песне.

   Три минуты, три минуты,
   Это много или мало,
   Чтобы жизнь за три минуты
   Пробежала, пробежала.
   Три минуты, три минуты,
   Это много или мало,
   Чтобы все сказать,
   И все начать сначала.

   И еще. Вот сейчас расплодилось многотысячное  войско  новых  артистов  и,
чаще всего, авторов. Их песни кажутся мне каким-то кошмаром, бредом, набором
слов.  Я  так  записываю  "рыбу",  когда  мне  надо  подтекстовать   музыку.
Придумывается строчка, иногда даже удачная, и раз тридцать повторяется. И  -
хит!
   Прав ли я в своем  высокомерии?  Скорей  всего  не  прав.  Во-первых,  не
бывает, ну не может быть много тысяч талантов, земля не родит. А  во-вторых,
и в главных: я не могу судить своей меркой этот разговор молодых. Молодые  -
у них другие чувства, и они сами выбирают код общения, понимают друг друга и
балдеют под эту, на мой взгляд, бодягу. Трудно быть не мудрым, а старым!
   А дело все в том, что стихи редко  становятся  песнями,  они  просто  для
этого  не  приспособлены.  Вы  можете,  конечно,  опровергнуть   мой   тезис
примерами, но это будут именно те исключения, которые подтверждают  правило.
Сам я, когда ко мне приходят стихи, не в состоянии  отключиться  и  написать
песню - это две разные субстанции: стихотворение  и  стихотворение-песня.  И
две разных специальности. При этом и то,  и  другое  -  поэзия,  и  обе  эти
профессии называются - поэт.
   Но вот вам сегодняшнее письмо ко  мне  -  таких  я  получил  сотни  -  из
Севастополя. "Дорогой Михаил Исаевич, извините за беспокойство,  но  решился
таки обратиться к Вам с необычайной просьбой (чувствуете, я сохраняю  стиль?
- М.Т.). Я Ваш давний  почитатель,  с  большим  трудом  смог  приобрести  на
Украине Вашу книгу "Погода в доме".  Стихи  замечательные.  (А  книжка-то  -
вовсе не стихи, а сборник моих популярных песен! - М.Т.) Есть у  меня  мечта
иметь книгу с Вашей авторской надписью. Аккуратно отделил из книги титульный
лист и выслал Вам с просьбой надписать его для меня,  а  затем  я  аккуратно
верну этот лист обратно в книгу. Владимир Немков".
   Значит, можно и песни читать, как стихи. Наверное,  он  их  просто  знает
наизусть, человек из поющих, а это и вовсе приятно для автора, и я  понимаю,
может родить в ком-то зависть. И я умею  завидовать,  но  надо  же  и  своей
завистью руководить!
   Лермонтову завидую. "Ты знаешь, кто  такой  поручик  Лермонтов?"  -  "Так
точно,  знаменитый  песельник,  ваше  высокоблагородие...  Мы  у  лейтенанта
Нежнина  ихнюю  песню  списали  "Спи,  младенец"  и  распевали  в   казарме"
(Лавренев. "Лермонтов").
   Беранже завидую. Вот как о нем Вяземский в "Письмах из  Парижа"  написал:
"Беранже не классик и не романтик, не трагик и не эпик, а просто  песельник;
но при том по дарованию едва ли не первый поэт Франции".
   Высоцкому завидую. Писал и пел вроде бы песни, а если  кого  и  напишу  в
наше время с большой буквы - Поэт, то это и будет именно Владимир Высоцкий.
   Ребята, давайте жить дружно!
   ПТИЦА ФЕНИКС
   Заграничные поездки - редкость в советские времена.  Творческий  импульс,
стихи,   появлявшиеся   в   результате   таких   скоропалительных   набегов,
малопродуктивны, поверхностны, журнальны, это напрасно затраченное время.
   Но это выяснится потом, а тогда - никого за границу не выпускают, но  наш
Союз писателей, как весьма доверенная у  партии  организация  пропагандистов
советского образа жизни, - исключение. И как  же  не  воспользоваться  таким
шансом, тем более, если Таисия  Николаевна,  низшая  инстанция,  оформляющая
поездки, благосклонна к вам и вашему творчеству! Низшая инстанция чаще всего
надежнее, чем высшая. Она клеточки заполняет.
   А в какой-нибудь беспроблемной  Швеции  писатели  атакуют  гидессу  Марью
Густавссон вопросами-ответами типа:
   - Скажите, а в Швеции платное образование? У нас образование бесплатное!
   - В Швеции все  бесплатно!  Включая  высшую  школу.  Включая  обеспечение
учебниками. И наглядными пособиями. Включая завтраки и обеды для школьников.
А также студентов. И преподавателей!
   Скушали кусок дерьма, но будут и дальше нарываться на  подобные  оплеухи.
"А  как  у  вас  с  медициной?  У  нас  бесплатная  медицина!.."  А  шведов,
оказывается, бесплатно лечат во  всем  мире,  где  бы  швед  ни  заболел,  -
карточка  у  них  такая  семизначная.  И  когда  выяснится,  что  группа  не
подготовлена  и  становится  стыдно  за  свою  страну   даже   приставленной
кэгэбэшнице от Интуриста,  а  в  этой  чертовой  Швеции  все  оказывается  в
порядке, ну в полном порядке, чтобы снять  неловкость,  я  пытаюсь  обратить
автобусный диспут в шутку:
   - Марья, скажите, а насморк в Швеции бывает?
   А на приеме  в  советском  посольстве  -  аншлаг,  все  больше  домочадцы
посольских. Писателей, нас, пригласили всего  троих:  Юрия  Бондарева,  Льва
Славина (автора пьесы "Интервенция" - фильм тогда лежал на полке) и  Михаила
Танича. По системе вопрос-ответ-банкет,  как  выяснилось,  к  моим  коллегам
интереса как бы и не  было.  Хоть  и  уважаемые  люди.  Зато  меня  засыпали
записками. По поводу песен тоже, но главным образом интересовала  информация
из первых рук о частной жизни  звезд  родимой  эстрады:  и  кто  сейчас  муж
Пугачевой, и правда ли, что  одну  известную  певицу  побивает  ее  законный
муженек, и кто за кого поет песни в каком кинофильме, и почему я отдал песню
"Проводы любви"  Вахтангу  Кикабидзе,  а  не  Иосифу  Кобзону?..  Литературе
пришлось подвинуться, а мне было немножко неловко за столь невысокий средний
уровень среднего  посольского  человека,  как-никак  шпионы  все  же!  Виски
немножко снял напряжение, и советник посольства готов был поделиться со мной
сведениями самого конфиденциального свойства: и сколько их  здесь,  и  зачем
столько, вполне не подозревая меня в связях с государственным департаментом.
И он был прав! Информация пропала, как в черной дыре.
   А следующим вечером, не помню уж  каким  образом,  возникла  такая  узкая
компания, как Юрий Васильевич Бондарев и я, и больше никого,  и  направились
мы немедленно, глазея по сторонам, в ближайший кинотеатрик. Там  шли,  через
сеанс, два кинофильма: "Олег Попов", а второй назывался "Бордель". Угадайте,
на какой мы решили идти единогласно?  Вы  правы.  И  этот  вечер  остался  в
памяти, и частичка нашего нечаянного мужского панибратства. И назавтра Юра и
его жена Валя были добры и даже одолжили мне кроны на солнцезащитные очки. А
потом мы разъехались по домам, два  откровенно,  хоть  и  непонятно  почему,
несовместимых человека:  лауреат  Ленинской  или  Государственной  премии  и
секретарь российского Союза писателей и рядовой  Иозеф  Швейк,  песенник  из
роты подпоручика Дуба, чтобы никогда больше не повидаться и не переброситься
даже парой слов. Долг я, правда, завез в Москве и передал через секретаршу.
   Я поездил по свету, спасибо тебе за одно это, а больше ни за что, дорогая
моя  писательская  организация.  По  глупости  тогдашней   пришло   дурацкое
вдохновение, и было написано много заграничных  стихов,  которые  никогда  и
нигде я перепечатывать не буду. Например, из Италии:

   Мы были двое,
   Без свидетелей -
   Я и великая страна
   Трех христианских
   Добродетелей:
   Надежды,
   Веры
   и Вина.

   А в Нью-Йорке, в Организации Объединенных  Наций,  гид  сказала:  "А  эту
картину подарил ООН  знаменитый  художник  Такой-то!  Картина  символизирует
возрождение мира из пепла войны наподобие сказочной птицы Феникс".
   И одна ленинградская поэтесса, которая ни на что не поднимала глаз, а все
строчила и строчила в свой блокнот, спросила:
   - Простите, мадам, как вы сказали, птица?..
   Что нужно советскому человеку за  границей?  Один  эстрадный  артист  так
тогда ответил на этот вопрос:
   - Советскому человеку за границей все нужно!
   ОТРИЦАТЕЛЬНЫЙ ГЕРОЙ
   Что за человек возникает из разбросанных этих заметок? Во-первых,  я  или
не я? А во-вторых, какой же  я  на  самом  деле?  Где  граница  между  моими
добродетелями  и  недостатками,  можно  ли,  как   в   той   детской   игре,
отвернувшись, по наводящим вопросам сразу угадать: Михаил Танич.
   Начну с недостатков. Этот тип честолюбив и  задирист  от  природы,  может
обидеть словом и вызвать на себя огонь, от которого не найдет защиты. Раньше
находил, а потом кураж растерялся по ухабам невзгод.
   Толстяк, в котором лишних килограммов 15-20 веса, прибрюшистый,  вдобавок
модник, но всегда плохо одет: во-первых, уже сказано почему -  толстоват,  а
во-вторых, есть проблемы и со вкусом.
   Редко с кем пускаюсь в настоящую дружбу, как говорится, редко с кем пошел
бы в разведку (правда, и без вас в разведку не пошел бы и вам не  советую  -
не ресторан!). Все больше приятельства на почве работы и застолья.
   Люблю свою жену, но разве есть  в  этом  заслуга,  другого  и  выхода  не
бывает, противоположное просто недальновидно и невыгодно: зачем тогда жена?
   Недостаточно образован, но защищен скорострельностью мысли,  бывает,  что
находчивость заменяет мне знание предмета. Схожу за умника.
   Иногда требую с других лишнего и бываю нетерпим и несправедлив.
   Да что я так перед вами заголяюсь, как на исповеди?  Есть  же  у  меня  и
что-то хорошее, положительное? Есть!  Это  смелость,  а  может,  и  глупость
рассказать о своих недостатках. Не  каждый  решится.  Я  вот  решился.  Надо
сказать, что кое-что еще и утаил.
   Теперь, когда вы все обо мне знаете,  если  увидите  на  улице  толстяка,
копошащегося  возле  старенького  "мерседеса",  не  умея  его   завести,   и
вытирающего ветошью грязные, в масле руки,  -  это  я,  смело  подходите  за
автографом, получите обязательно!
   6 : 1
   Конец войны, 8 мая 1945 года, застал меня на марше,  в  немецком  городке
Цербсте, на  родине  нашей  царицы  Екатерины  Великой,  если  помните,  она
Ангальт-Цербстская принцесса. А потом - и на Эльбе! О том,  что  закончилась
война,  сказали  нам  польские  солдаты  в  конфедератках.  И  как-то  сразу
наступила оглушительная тишина и стало нечего делать. Счастье, что, кажется,
остались живы, сразу не осенило.
   Начали делать самогонку. Всегда найдутся умельцы и сруб поставить, и роды
у кобылы принять, а уж самогонку выгнать... сколько  хотите!  Самогон  -  не
забывайте великое это слово.
   А потом  переехали  мы  и  за  Эльбу,  в  небольшой  тюринг-ский  городок
Бернбург, заняли там казармы, еще  вчера  американские.  Вырезали  полуголых
красавиц из тысяч разбросанных по полу цветных журналов и прикололи на стены
над кроватями. Ненадолго - комиссары быстро навели порядок с голыми грудями.
И под корень - нашу грешную молодость!
   Началась отложенная на четыре года мирная жизнь, без ежедневных  смертей.
И внизу, в парке, был футбольный стадион, настоящий, с большой  трибуной.  И
пришел оттуда как-то солдатик наш Женя Черный (фамилия такая, сам-то он  был
голубоглазый блондин) и говорит: "Сегодня немцы первенство то  ли  Тюрингии,
то ли Саксонии разыгрывали, в один день, с выбыванием, два тайма по тридцать
минут. Футбол такой послевоенный, в общем, мы их штуки  на  три  понесем!  Я
договорился на пятницу. Майки они нам в красное выкрасят".
   Понесем так понесем. Набиваем шипы. А в среду вышли в  город  -  батюшки,
все, что можно, заклеено бумажными афишами розового цвета, из угла  в  угол,
по диагонали огромными буквами (позвольте  сразу  переведу  с  немецкого)  -
ФУТБОЛ. В  левом  верхнем  углу:  "Ваккер.  Бернбург",  а  в  правом  нижнем
скромненько: "Красная Армия". Цена билета 2 марки.
   Ну, афиша и афиша, мы же их понесем, какая разница, что они нас  обозвали
"Красная Армия", они же без умысла, правда, получается как бы мы ЦДКА, а  не
команда артиллерийской воинской части, не очень-то и умеющая играть  в  этот
самый футбол. Но мы же их понесем!
   И торжественный день первого после такой войны международного футбольного
матча настал. Играл духовой оркестр. Офицеры и генералы  заполнили  трибуну.
Немцы проходили через единственный  столик,  где  продавались  билеты,  хотя
войти на стадион можно было и со всех четырех сторон парка, где  билетов  не
продавали. Мы надели выкрашенные пятнами в какой-то свекольный  цвет  майки,
разноперые трусы, гетры и бутсы. Началась разминка.
   В воротах у нас стоял невысокого роста, очень прыгучий  сержантик  Павлик
Мишин,  акробат  из  московского  цирка,  один  из  ассистентов  знаменитого
Карандаша; он показывал чудеса, а били ему по воротам мы четверо, и было  не
стыдно за то, как мы это делали. Все немецкие мальчишки столпились за нашими
воротами - хороший признак! Но кто такие пять-шесть остальных наших игроков,
не знали не только немцы, не знали и мы сами.
   Не прошло и пятнадцати минут, как немцы привезли нашему Павлику три гола.
Позор! И как-то так странно играют: все больше назад мяч отдают, а  потом  -
пас, рывок - и штука! После мы узнали: они с завода "Юнкерс", всю войну дома
прожили и в футбол играть не прекращали. Они были командой, а мы только  что
из окопов выбрались, еще от пороха не отмылись.
   И тут Женя, тот  самый,  что  стоял  у  истока  этой  авантюры,  забивает
приличный гол с левого края. 3 :  1.  Нам  что-то  показалось,  а  точнее  -
померещилось. Они забили "Красной Армии" еще три гола, и с понурой  головой,
матерясь, расходились наши офицеры с трибуны. А  заплатившие  по  две  марки
немцы, наверное, вспоминали своего Геббельса и  его  пропаганду:  футбола  у
русских не может быть! Откуда?
   Нам удалось через месяц сыграть с "Ваккером" вничью 2 :  2,  но  уже  без
афиш, без офицеров на трибунах и без того удивившего нас столика с  билетами
по две марки. А весь этот месяц мы готовились к первенству  Группы  войск  и
давали объяснения в СМЕРШе и комитете комсомола:  кто  заварил  этот  позор?
Кто-то даже распрощался с комсомольским билетом: это и впрямь  очень  сильно
смахивало на провокацию.
   Когда через много лет, штатский, я приехал в город Бернбург и был  принят
в магистрате, весь магистрат был выстроен в холле, и выступая  у  микрофона,
бургомистр сказал: "Он в сорок пятом году пришел сюда с Красной звездой".  Я
нашелся и сказал: "Я  и  сейчас  с  красной  звездой!"  Невесть  откуда  ген
патриотизма взыграл. Потом я понял: они чествовали никакого не  писателя,  а
участника того исторического матча - легенды маленького города Бернбурга  на
реке Зааль - Бернбург ан Заале.
   А МОЖНО РУКОПИСЬ ПРОДАТЬ?
   Несут на рынок тетеньки
   Молочные бидоны,
   А я с платком и ботиками
   Хожу вокруг роддома.
   Разводятся, влюбляются,
   А ты - одна ответчица
   За то, что прибавляется
   Сегодня человечество.

   Что есть единица измерения писательской жизни? Вы  скажете  -  жена.  При
какой жене Юрий Нагибин писал сценарий  "Рахманинов"?  Можно  приблизительно
ответить. А при какой тот же сценарий писал  с  ним  Андрон  Кончаловский  -
ответить значительно труднее. Так вот, решительно нет, не жена, а книга есть
единица измерения жизни писателя. Притом не просто  написанная,  а  изданная
книга.
   Вы принесли домой сигнальный экземпляр, а он пахнет типографской краской,
сладчайшим запахом прогресса и лично вашего успеха,  стихотворением  Пушкина
"Пророк", и домочадцы обступили вас и поздравляют, и книга бережно переходит
из рук в руки, а тут уже и кто-то звонит по телефону - завидует.
   Как, чьи и сколько издавать книг - решалось в Большом Союзе на Поварской.
Сколько эшелонов бумаги отдать на эпопеи Георгия Мокеевича Маркова и сколько
оставить на эпопеи Петра Проскурина?  Это  были  игроки  на  главном  корте,
остальные играли на боковых, а такая мелочь, как я, вообще  без  сеток  и  в
расчет не бралась. Но сколько-то бумаги было и в  распоряжении  издательства
"Советский  писатель",  неподалеку  от  господствующих  высот,   с   которых
литература простреливалась удобно, как боевиками в чеченских горах.
   Моя же очередная хилая рукопись годами пылилась в  шкафу  отдела  русской
советской  поэзии,  которыми  -  и  шкафом,  и  отделом  -  заведовал   Егор
Александрович Исаев,  поэт-лауреат,  больше  известный  своей  кипучестью  и
должностью, а не стихами.
   Книжек за всю мою  жизнь  вышло  у  меня  примерно  15-16:  по  восемь  -
стихотворения и  отдельно  -  песни.  Некоторые  писатели  расставляют  свои
пять-шесть книг, изданные десять-двадцать  раз,  обложкой,  а  не  корешками
анфас,  и  создается  впечатление,  что  здесь  живет  автор  большей  части
написанного человечеством за всю историю. Плохой фокус.
   Мне таким не похвалиться - книжки мои в большинстве своем выглядят  сиро,
даже убого, как похороны по третьему разряду. Да и не найти  мне  их  все  в
моем захламленном дому для того хотя  бы,  чтобы  посчитать.  Выходили  они,
особенно четыре книжки в  "Советском  писателе",  трудно.  Придешь  к  Егору
Исаеву справиться, как дела, а  он  или  мимо  пробежит,  сверкнув  красными
глазами (плохо "просыхая