итель -
   И уже не пиджачок
   На мне, а китель.
   Снова танки
   Выползают из лощинки,
   И опять у нас -
   Ни страха, ни морщинки.
   Проявляет проявитель,
   Проявляет,
   Молодая моя армия
   Гуляет!

   Ну, в общем, все рассказано в этом как бы прозаическом  стихотворении.  И
было нас - не вообще  живых,  а  только  приехавших  на  встречу  -  человек
двадцать. Большинство не огневики, а шоферы, возившие наши  пушки.  Но  куда
возили? На самый передок, на огневые позиции,  так  что  убивало  нас  и  их
одинаково, рядышком.
   А  как  собрать  со  всего  Союза  однополчан?  Должен  кто-то   проявить
инициативу. И такой человек нашелся - сейчас отставной подполковник, а тогда
рядовой фронтовой водитель "студебеккера" Михаил Михайлович Шейкин. Веселый,
инициативный по характеру человек.  По-английски  такой  человек  называется
"миксер", а по-русски такого в точности слова нет,  но  близко  -  заводила,
душа общества, закоперщик.
   Это ж сколько усилий надо приложить, почти термоядерной  энергии  -  всех
разыскать, списаться, ответить каждому, с кем-то даже съехаться-свидеться!
   С тех пор стали приходить ко мне десятками  письма-открыточки  из  разных
мест. Главным образом поздравления с Днем Победы и  другими  праздниками.  И
почти каждое послание кончалось словами: "...И мирного  неба  над  головой".
Жена принесет почту из ящика и скажет: "А вот эти три письма  "мирного  неба
над головой"". Ей-то чудно это прилипчивое мышление, как под копирку.
   А мне - воспоминания, и я не замечаю стандарта, живы, и слава Богу!  Миша
же Шейкин, любитель  писать  подробные  письма,  пишет  мне  и  до  сих  пор
регулярно, с перерывами на свои инфаркты, с подробными советами, как их надо
преодолевать волей и силой духа. Как он увеличивает количество и  расстояния
своих проходок и пробежек. А потом - негодование на украинские  власти,  так
жестко отделившие Украину от России: Миша живет  в  Чернигове.  Когда-то,  в
войну, наша бригада формировалась неподалеку, в Черкассах. Вот  так  и  стал
моим однополчанином этот восемнадцатилетний паренек с  шоферских  скоростных
курсов.
   Но главное в Мишиных письмах - информация об ушедших друзьях.  Похоронки.
Нас все меньше и меньше остается на земле. Жалковато было смотреть  на  нас,
одетых в одинаковые выданные штатские костюмы на  параде  в  честь  55-летия
Победы. Вот идем в беретах, вот - в кепочках, а когда  пошли  мы  в  шляпах,
жена моя сказала: "Шпионы!" Смешно. И грустно.
   Не имею права цитировать чужие письма, но не  сочинять  же  мне  за  Мишу
Шейкина. Его заветная мечта - попасть в передачу "Поле чудес"  и  рассказать
по телику о Мишке Таниче - солдате  и  футболисте,  как  он  его  помнит,  с
большими преувеличениями,
   Я думал всегда, получая эти письма: где мы разошлись в оценке событий и в
самой стилистике ("мирного неба") - ведь мы же  стояли  под  одной  пулей  и
миной рядом? Когда я начал думать по-иному? Ах, наверное, это  было  еще  до
того, как мы встретились на ратном поле, - слишком много  поводов  дала  мне
жизнь для сомнений и инакомыслия!
   С год назад Миша снова сообщил: нас осталось всего пятеро, и  перечислил.
Давно уже нет писем от Миши Шейкина, вот и с 55-м Днем не поздравил впервые.
(Оказывается, поздравил, слава Богу, - я был в  больнице.)  И  это  число  -
пятеро - имеет горькую тенденцию сокращаться. Может быть, оно  уже  не  есть
правда. Живите подольше, пятеро, не сдавайтесь!
   Пиши мне, дорогой Миша! Мы еще побываем на "Поле чудес". И какое значение
могут иметь наши несовпадающие оценки и тем более слова!
   Пиши - мы еще живы.
   КОРОТКОЕ ЗАМЫКАНИЕ. ЭПИЛОГ.
   Бессонница! Вот уж часы заполночь пробили два раза, потом три. Взял  себя
за волосы, как Мюнхгаузен, и усадил за письменный стол. Впервые в жизни пишу
ночью.
   На днях сгорел офис моего знакомого, Сережи Михайлова, в Доме туриста  на
Ленинском. Дотла сгорел вместе с  электронной  серьезной  начинкой.  Причина
пожара -  короткое  замыкание.  Короткое  замыкание  по-российски:  точно  в
назначенное  время.  Ровно  через  двадцать  минут  после  ухода  последнего
сотрудника, в девять часов вечера. Поджигателя, разумеется, не найдут или, в
крайнем  случае,  дело  развалится  в  суде.  Нет  Закона  в  нашем  молодом
государстве, нам и всего-то тысяча лет!
   Сейчас горит в Москве Останкинская телевизионная башня, символ  уходящего
века в безбожной стране, слишком поздно спохватившейся о Боге.
   А может, причина бессонницы - злосчастная рюмка водки в компании  друзей,
да под селедочку с картошечкой. Как тут удержаться? Слышите - под селедочку,
а не  под  селедку!  Слыхал  где-то,  что  рюмка  водки  настолько  полезна,
насколько вредна сигарета. Себе в оправдание вспомнил.
   Не спится. Возвращаюсь к своему двадцатому веку. Вот он  снова  навалился
на меня всей несносной тяжестью,  прогибает!  Научившись  ходить  на  исходе
первой его четверти, я так и  прошагал,  прополз,  промелькал  по  просторам
остальных его трех четвертей. И вот он кончается. Он уже  многажды  кончался
для меня. Кончается и сегодня. Горит Останкинская башня. Грустно,  тревожно,
символически.
   Что-то  вспомнилось,  больше  позабылось.  Вот  мы  подались  в   длинное
путешествие по экзотической Средней Азии. Три молодых сталинградских поэта -
Федор Сухов, Валентин Леднев (оба уже члены Союза писателей) и  литературный
неофит, лирический герой этой книжки. За впечатлениями, без гроша в кармане,
наудалую. Напечатаем в Баку по парочке стихотворений, выпросим гонорар сразу
- и за море, в Красноводск!
   На  первом  пароходике,  открывающем  навигацию,  по  Каспию  в  нефтяных
разводах, с билетами без места. Один из нас, не я, прикорнул среди  ночи  на
чем-то мягком, оказавшемся поутру шваброй,  которой  команда  драит  палубу.
Хорошая подушечка! Не беда.
   А зато дальше умываемся и чистим зубы уже  в  Азии,  в  Красноводске,  на
вокзале, соленой морской водой из-под крана - небывальщина, Красно-безводск!
Потом поезд раскаляется в пустыне Каракум  до  сорока  пяти  по  Цельсию  по
дороге в Ашхабад. И никаких  тебе  фотогеничных  басмачей  по  дороге,  одни
пограничники. И - Ашхабад, с его  арыками,  папахами  и  какой-то  по-райски
красивой и прохладной, оккупированной партийными бонзами Фирюзой.
   И снова стишки в молодежной  газете,  а  далее  -  Ташкент  с  хлопковыми
горами, после  землетрясения,  и  Алма-Ата  со  следами  недавнего  селевого
потока, все сокрушившего  на  своем  спуске  от  катка  Медео.  Впечатления,
впечатления, молодость! Хорошо еще, что многое улетучилось из памяти,  а  то
не было бы конца у этой книжки.
   В Ташкенте, проездом, на вокзале, вспомнил я, что здесь  живет  сосланный
или сам себя сославший  во  искупление  грехов  любимый  мой  с  войны  поэт
Константин Симонов. Вот познакомиться бы! Набираю просто так, безумный, ноль
девять и спрашиваю у  сонной  телефонистки  (время  -  четвертый  час  утра)
телефон Симонова, Константина Михайловича.
   - Один какой-то Симонов у нас есть, без инициалов.
   - Давайте! - сказал я в надежде узнать у абонента телефон  моего  кумира,
автора стихотворения "Жди меня". И набрал номер, как в  рулетку.  Трубка  на
том конце недовольно сказала: "Да!"
   - Я тот самый Симонов, но какого черта вы звоните в такое странное время?
   - Видите ли, мы здесь проездом и просто ну не можем не повидать вас!  Наш
поезд отходит в десять утра.
   -  Ладно,  -  сжалилась   трубка.   -   Валяйте   приходите   в   девять.
Полиграфическая, сто тринадцать.
   Господи,  каким  образом  запомнился   мне   навсегда   этот   совершенно
никчемушный адрес? И до утра мы  брились  и  чистили  перышки  в  вокзальном
туалете - я в волнении от предстоящей  встречи,  а  друзья  мои  как  бы  не
возражая - им Константин Симонов был менее интересен. Вода на этот раз  была
сухопутная, пресная, настоящая.
   "113" оказался коттеджем, разделенным  на  две  двух-уровневые  квартиры.
Веранда симоновской половины была уставлена цветами, в корзинах и россыпью -
не иначе после какого-то торжественного дня в семье. Я рассказал поэту,  как
променял на его  сборник  сорок  пятого  года  с  портретиком  подполковника
Симонова толстенный том запрещенного тогда Аркадия Аверченко - его раздобыла
и сберегла для меня мама в немецкой оккупации.
   - Придется ради вас вернуться к стихам. Я ведь давно и  насовсем  ушел  в
прозу.
   Потом друзья мои спросили  неуклюже  его  мнение  о  книжке  Кочетова,  в
которой Симонов выведен непристойно.
   - Я Кочетова не читаю.
   Не вспомню даже, угостил ли он нас чаем. Скорей всего, нет, но  не  может
же это быть правдой!..
   А  когда  я  вернулся  домой  с  гостинцами  и   остатком   неистраченных
заработков, опоздав на несколько дней к обещанному празднику -  Дню  Победы,
моя распрекрасная жена Лидочка третий  день  голодала:  никаких  припасов  в
нашем доме не водилось, а те, что были, скончались в  праздник.  Голодала  и
записывала в дневник свои головокружения. Денег не  было  даже  на  хлеб!  А
одолжить сотню на пару дней у соседей - такое ей и в голову прийти не могло,
легче умереть с голоду. Такой уж человек моя Зоя Космодемьянская, гордая  до
погибели!
   Прости меня, любимая, за все-все-все  неприятности,  которые  я  причинил
тебе! Я здесь прошу прощения и у Господа. Всей любовью к тебе, единственной,
может быть, я искупил мои мелкие прегрешения.
   Кончается двадцатый век, да что там - мы уже  живем  в  двадцать  первом!
Ведь когда мальчику исполняется десять лет, ему уже в день  рождения  десять
лет, а не девять. И христианскому человечеству уже  две  тысячи  лет,  ровно
двадцать веков!
   Горит Останкинская башня, передавшая миру столько  вранья  и  трагических
сообщений! Гибель двух атомных субмарин с экипажами. Череда смертей (одна за
другой) кремлевских старцев, хозяев горящего останкинского  эфира.  Расстрел
Белого Дома на глазах у  любопытной  толпы,  просто  Древний  Рим  какой-то!
Чернобыль, траур всей  Европы,  один  стоящий  всех  перечисленных  печалей.
Заказные убийства и фотороботы исполнителей, которые - все знают  -  никогда
не будут пойманы. Чеченские (зачем?) похоронки,  взрывы  домов  в  Москве  и
Волгодонске.  Разметанные  фрагменты  человеческих   тел   на   Котляковском
кладбище. Совсем  недавняя  диверсия  в  подземном  переходе  на  Пушкинской
площади... Хватит!
   А  из  веселых  новостей  "раньшего"  и  вовсе  карикатурного  времени  -
знаменитый бессонный комбайн, день и ночь молотивший по  телевидению  тучные
сверхплановые колхозные нивы. А хлебушек-то все годы прикупали на Западе!
   Смехотура или тоже трагедия?
   Со страхом мы включаем в последние годы последние новости - что там еще?
   Горит Останкинская телебашня: короткое замыкание.  Кому  оно  выгодно?  И
пусть даже будут в пламени торчать уши злоумышленников - никого за  эти  уши
не схватят. Короткое замыкание!
   Мы продолжаем жить уже в XXI  веке  по  моему  лето-счислению.  С  Божьей
помощью.