енная, не та, что могла быть, а
та, которая была. Была, и почти что прошла. Вот лежит стеклянный флакончик с
нитроглицерином, и, когда прижмет, протягивает мне руку и переводит, как  по
тому - помните? - висячему Лидочкиному мосту через Волгу, сюда, обратно.
   И продолжается жизнь. И я думаю, что никому я не враг, никакому народу  и
ни одному человеку. Ни об одном, которого видел глаза в глаза,  не  подумал,
что это - враг. Разве что по запарке, когда очень уж мешали забить гол,  так
ведь тоже понимал, что это несерьезно.
   Я немножко выдумал себя как большого футболиста,  ни  в  каких  серьезных
командах я не играл, но навсегда во мне - сами мгновения,  когда  забивается
гол, это ощущение сохранилось и в жизни, и в работе. Забить!
   Может быть, я выдумал себя и как большого писателя, хоть и  знаю  всем  и
себе цену. Но когда слышу, как вы поете мои песни, совсем не ведая, что  они
- мои, по-собачьи скулит от радости мое сердце.

   Я не знаю своих истоков -
   Из чего, превратясь в реку,
   Из каких родников и сроков
   Средь лесов и годов теку.

   Ни с какою рекою рядом,
   Ни в соседстве ином каком,
   Ни с какой скалы - водопадом,
   Ни с какой воды - ручейком.

   И хотя небольшим потоком,
   А по камешкам, по песку,
   Благодарный своим истокам,
   Русло выглядел - и теку.
   КОНЕЦ ПОСЛЕ КОНЦА
   Это у жизни - один конец, а у книжек - сколько угодно.
   Ну, отпустил меня Склиф с призраком надежды  -  вроде  как  полегчало.  И
знали они, конечно знали, что это самообман. Чудес не бывает.
   Едва успело ТВ-6 снять о нас с Лидочкой получасовку "Даже звезды не  выше
любви", как потребовалась еще одна съемка - в кардиологическом госпитале им.
Вишневского: а что там у меня в сердце действительно происходит?
   А происходит там безобразие:  ствол,  откуда  снабжается  кровью  сердце,
закрыт на восемьдесят процентов бляшкой. И струйка жизни моей тоньше  иголки
для пришивания пуговиц, и за саму мою жизнь никто не даст  и  пачки  сигарет
"Мальборо".
   В ней, в этой бляшке, твердой, как пепельница, - и весь футбол, и  Первый
Белорусский фронт, и ночные разговоры со следователем Ланцовым, и карцеры, и
все триста съеденных  любимых  пирожных  "Наполеон"  с  заварным  кремом,  и
разногласия  наши  с  самой  дорогой  мне  женщиной  Лидочкой.   Такая,   по
расшифровке, встала поперек сердца запруда! Вот и решайте, говорят, жить вам
или не жить... А между жить и не жить - предстоит операция на  остановленном
сердце с риском не запустить его снова после риска.
   Попробуем жить, говорю, а у самого коленки дрожат. А как иначе?
   Помните,  я  думаю,  что  все   героические   поступки   совершаются   по
недопониманию?
   Не спешите туда,
   Там такая тоска,
   Все равно,
   Что в аду,
   что в раю!
   Но иду я,
   И пальцем
   Верчу у виска,
   На последнюю
   Ходку свою.
   А приду ли назад
   Или сгину
   В тоске,
   И на первое -
   Шанс невысок! -
   Но когда
   Все висит
   На одном волоске,
   Много стоит ли
   Тот волосок?

   Отделение кардиохирургии - это куда суровее, чем кардиология,  в  которой
еще готовятся к прыжку с парашютом. Здесь уже без парашюта!
   Лежу, читаю Радзинского, потом Пелевина, по два раза каждый  абзац  -  не
врубаюсь. Хоть пацаны оба достойные, несмешиваемые,  яркие,  среди  всеобщей
серости.
   Сестричка сказала: "В воскресенье - полнолуние". Просто  так  сказала,  а
я...

   Полнолуние,
   Третий день!
   Провести его
   В ресторации!
   ("Арагви".)
   Это ж чистая
   Обалдень -
   Делать в день такой
   Операции!
   (На сердце.)

   Пишу торопливо, пока еще могу думать. Пока  не  сделали  первые  уколы  в
спину (замораживающие? задуряющие?). Уже стоят у  дверей  дроги  -  каталка.
"Словно лебеди-саночки". Вообще-то они приезжают после, а в больнице - до.
   Что ж, Лидочка, любимая, дай мне руку, поедем, рискнем. До встречи. Бог в
помощь.
   Конец первой жизни.
   СЕЛЕДКА ЗАЛОМ
   Иногда над темным царством ГУЛАГа возникали некие вихри.  Были  понятные:
развести бытовых и политических зэков по разным лагерям. Хоть надо заметить,
что   в   лагерях   сидели   (исключим    уголовников-профессионалов)    все
политиче-ские.  Потому  что  не  только  такие,  как  я,  или   бендеровские
активисты, но и работник мясокомбината, надевший  под  телогрейку  ожерельем
кольцо краковской колбасы и попавшийся на проходной, был так же,  как  и  я,
недоволен жизнью, не согласен с тем, что его семья должна голодать, а  вовсе
никаким не вором.
   А вот уж что совсем необъяснимо - система зачетов. В  47-48  годах  некий
умник придумал где-то в Москве, а Берия, вернувшийся из очередного любовного
приключения в кабинет в благом  расположении  духа,  подписал  идею:  хорошо
работающим зэкам начислять зачеты, не знаю  схему,  но  кажется,  один  день
считать за два при определенном проценте выполнения плана.
   И этот необъяснимый вихрь какой-то купеческой щедро-сти принес лично  мне
целых 92 дня свободы, которую мне должны были подарить, вручая документы  об
освобождении. И хотя, если честно, я не  больно-то  верил,  что  такой  день
придет, что я до него доживу, но держал в уме весь свой бесконечный срок эти
92 дня досрочной свободы, "как трагик в провинции драму шекспирову". Я  знал
новый день освобождения, как три пишем - два в уме, при том, что не  доверял
никаким их постановлениям, переставлявшим ситуацию в стране, как декорацию в
районном Доме культуры.
   Казалось бы, я в подробностях,  поминутно,  должен  был  запомнить  день,
когда меня позовет рябой лейтенант из спецчасти, объявит мне царскую милость
и выдаст подтверждающие ее бумаги. Но я не запомнил, как  это  было.  Просто
меня перевезли из тайги в столицу Усольлага город  Соликамск,  и  уже  через
день я оказался за вахтой, растерявшийся от  счастья  молодой  человек,  без
всяких  перспектив  впереди,  с  фанерным  баульчиком,  изделием   лагерного
столяра, обшитым полосатым матрасным тиком для приличия - было все же во мне
всегда это наивное мещанское эстетство!

   Как долго, как долго
   Я ехал с войны,
   И то почему-то
   Не с той стороны.
   Фанерный баульчик,
   Селедка залом,
   Всех тише в вагоне
   Сижу за столом.
   Казенный билет
   До родительских мест,
   Все как у солдат,
   Но столица -
   В объезд.
   Орехово-Зуево,
   Повременя,
   Вздохнет и в Егорьевск
   Отправит меня.
   По литеру еду
   В далекий Ростов,
   С Урала, с повала -
   Вот с этих фронтов.
   Со справкой,
   А все же
   И с чувством вины,
   Что очень уж долго
   Я еду с войны.
   Вот уж что впилось в меня навсегда, так эти  пять  селедок  сорта  "залом
астраханский", выданных мне вместе с литерным билетом на дорогу домой.  Куда
- домой, ведь никакого дома на земле у меня пока еще нигде не  бывало!  Были
съемные углы, казармы, окопы, тюремные камеры и карцеры, бараки и пересылки.
   Залом астраханский просачивался  сквозь  три  газеты,  в  которые  я  его
обернул, и был вкусен до того, что его было как-то  жалко  есть.  Я  как  бы
предчувствовал, что вскорости рыбка  эта  исчезнет  со  стола,  думаю,  даже
кремлевских приемов. Куда она исчезла, кому  она  мешала,  в  какой  Красной
книге потерялись ее следы? Ведь была же, не  только  во  времена  "Сказки  о
золотой рыбке", а только что, на затерянном в тайге  продскладе  ГУЛАГа!  Но
нет ее, а то, что продается в магазинах под этой  фамилией  -  оно  даже  не
однофамилица селедки залом! Так пусть здесь будет ей памятник, в этой книге,
как сгинувшему с лица земли динозавру.
   Прощай навсегда, несговорчивый с людьми север - поезд везет меня  на  юг,
по Уралу, насквозь пропахшему  ядовитыми  запахами  Кизиловских  терриконов;
пустой поезд, в нем начинался  путь  в  новую  жизнь  редко  освобождавшихся
узников усольских лагерей - из тайги, которую рубить не вырубить еще  триста
лет при любом старании каждой следующей администрации добавлять лесорубов. В
этом поезде я еще зэк.
   А вот в следующем, из Перми в Москву, я очень стараюсь почувствовать себя
бывшим зэком: я  нарезаю  свой  залом  и  угощаю  соседей  по  плацкартному,
довольно уютному, а мне, после барака, кажущемуся верхом комфортности вагону
(читай стихотворение). У меня и челочка каким-то образом выращена к свободе,
и прикид на мне - вельветовая курточка на молнии,  и  речь  моя  старательно
избегает привычного мне за шесть лет "бля буду".
   Народ в вагоне - сплошь  новые  люди,  изменилась  одежда,  разговор,  на
девушках - ботиночки с меховой опушкой. Я все это вбираю, и девушки  кажутся
мне сплошь красавицами. Какое  все  же  счастье  -  родиться  с  нормальными
запросами, что бы там ни утверждали модные  сейчас  опровергатели  божеского
устройства мира.
   Еду к маме,  прожившей  на  Украине  удивительным  образом  всю  немецкую
оккупацию, да так там  и  застрявшей,  в  какой-то  ни  на  одной  карте  не
значащейся Кураховке, на юг, через Москву. Но перед  городом  Орехово-Зуевом
кондуктор возвращает мне мой билет - филькину грамоту и объявляет,  что  мне
придется выйти и пересесть на поезд, идущий в Егорьевск, а  далее  пересесть
на поезд, идущий в Воскресенск, и таким хитроумным способом объехать  Москву
вокруг, чтобы не дай Бог, я, не пересевший в эти поезда, прямо на Курском  в
Москве не совершил бы террористического акта. Вот какие  умники  работали  в
Москве, в Главном управлении лагерей.
   И вполне возможно, что стол этого иезуита стоял  рядом  со  столом  того,
другого, придумавшего инструкцию - подарить мне мои заветные 92  дня  лишней
свободы.

   Я люблю выходить
   На железнодорожных вокзалах,
   Чтобы был позади
   Не антихристов этот полет,
   А березовый лес,
   И колесная пляска на шпалах,
   И туман, как в парной,
   Над непуганой сонью болот.
   Продолжается жизнь,
   И первейшая необходимость,
   Чтоб ее непрерывность
   Журчала и била ключом!
   И в купе, за чайком,
   Четырех человек совместимость
   Увлеченно, по-детски,
   Говорит ни о чем.
   СТОРОННИЙ ЧЕЛОВЕК
   Конечно, мне не удалось - да я нарочно и не строил ее -  построить  стену
между собой и властью. Конечно, и меня иногда  увлекала  романтика  военного
подвига и всяких комсомольских затей. Но если бы судили конформистов,  моего
имени даже самым последним не было бы в списке подсудимых; и мне до сих  пор
не верится, что эти, под красными знаменами, всё менее горластые, всерьез, а
не по инерции заражены радиацией коммунистического энтузиазма. Мне  кажется,
что они по существу выходят на поминки по ушедшей молодости. Мы простим их в
прощеное воскресенье.
   Мы живем в другое время. Так считается. А мне кажется, что в то же самое.
Ну и что с того, что можно послать на хуй участкового милиционера  (попробуй
пошли!), что можно купить завезенные челноками дешевые  турецкие  кроссовки,
что в желтых изданиях публикуются фотографии задницы, сделанные  даже  не  в
замочную скважину. Хозяева у нашего времени остались те же, энергичные  люди
из партийных. Другие фамилии? Нет, даже и фамилии  те  же.  И  Егор  Кузьмич
Лигачев, вырубивший виноградники, открывает первое заседание новой путинской
Думы. Вписался - не обоссался.
   Нет, меняется не время - ведь и при пустых  прилавках  мы  ухитрялись  не
голодать - меняемся мы! Все больше как бы разрешено, но годы  оставляют  нам
все меньше степеней свободы. Уже я не побегу в ночь в очередь - взглянуть на
Джоконду, не то что не убегу в Израиль. Мое неучастие во всеобщем бунте  или
всеобщем ликовании стало теперь тотальным, глухим. Кстати, я и слышать  стал
плохо. Дело катится к слуховому аппарату. А как докатится,  что  же,  все  -
подводи черту под прошлым и под будущим.
   Но как-то удалось мне прожить в иллюзии  почти  полной  независимости  от
властей предержащих. Один раз всего я присутствовал на предвыборном собрании
Союза советских писателей, в  котором  состоял,  да  и  состою,  много  лет.
Никогда не забуду этой комедии.  Я  знал,  что  все  уже  решено,  расписано
поминутно, кого оставят, кого  вычеркнут  в  списках.  Но  когда  утверждали
регламент: "Докладчику Сергею Владимировичу Михалкову - полтора  часа"...  -
вякнул со своего левого фланга: "Час!" И поднялась легкая суета недоумения.
   Я сидел, довольный собой, выскочка, сторонний свидетель больших свершений
в своей организации. Организации ничего не стоило смести  меня,  легко,  как
пешку с доски. Вышел на трибуну докладчик и с присущим ему талантом, еще  до
того, как разложил бумаги для зачтения, глянул на меня, одинокого идиота,  и
сказал:
   - П-полтора ч-часа, по-отому что я з-заикаюсь!
   Я читал письма Александра Вертинского, растерянные - домой, с  гастролей,
и унизительные - начальству. Какая жалкая судьба великого русского  артиста,
запряженного долгом  кормить  семью,  ни  разу  не  упомянутого  в  газетной
рецензии даже на далеких морозных задворках: была команда - не замечать. Три
тысячи концертов спел он, простуженный и счастливый тем, что хоть  разрешают
работать. Напел-таки детям на дачу под Москвой. А дочка Настя мечтала  спать
в пионерском галстуке, когда ее примут в пионеры.
   И это человек, привыкший  общаться  в  эмиграции  с  Шаляпиным  и  Марлен
Дитрих,  настоящий  патриот  Родины,  которая  как  могла   унизила   своего
выдающегося сына. Она еще поставит ему  памятник,  но  не  надо  мне  такого
патриотизма и такого унижения!
   Я, конечно, был  пионером,  носил  красный  галстук  и  знал  тогда,  что
означают три его угла. Но дальше моя партийная  карьера  засбоила,  и  жизнь
отодвинула этого мальчика на обочину до  того  больно,  что  для  меня,  уже
автора книг и известных  песен,  стало  невозможно,  вот  как  все  пишущие,
принести или даже послать в журнал свои стихотворения. Я знал и  знаю:  я  -
сторонний человек, и тем, и нынешним.
   Однажды все-таки я дал слабину и пришел в "Новый мир" со  стихами.  Я  не
сам пришел - Женя  Винокуров,  мой  товарищ,  ведавший  в  журнале  поэзией,
пригласил. Я принес, помню, 10 стихотворений. Женя выбрал  шесть,  аккуратно
сложил их в корочку, поставил в шкаф и предупредил:
   -  Сам  понимаешь,  придется  подождать  -   до   десятого   номера   все
запланировано. - И мы перешли на светские воспоминания о наших  кисловодских
прогулках.
   Я ничего не дождался и продолжал выписывать "Новый мир".  Давно  уже  нет
Жени Винокурова, но стойко живет во мне этот запретительный знак  -  кирпич:
"Журнал. Прохода нет".
   АВТОР ГАЗЕТЫ "ПРАВДА"
   Это было в каком-то году. Неважно, в каком. Мы договорились, что точность
для нас не главное. Можно было бы поднять  подшивки,  позвонить  кому-то  из
памятливых друзей и справиться, когда  и  на  каком  "Аполлоне",  облетевшем
Луну, случилась авария, и какая в точности авария, и по  чьей  вине,  но  не
станем этого делать. Суть - в другом.
   В самый разгар перетягивания космического каната (то наша потянет, то  мы
попятимся!) американцы добрались до Луны, и нашему Хозяину ничего другого не
оставалось, как посадить свой звездолет на Солнце. В результате такой  мысли
родился знаменитый анекдот: "Будем садиться ночью".
   Или садиться ночью, пока на солнце прохладно, или набрать в  рот  воды  и
молчать об успехах другой космической державы.
   Но люди-то, люди, если и не народ, то население, все видят, слушают радио
сквозь глушилки, понимают, что к чему на самом деле. Глупейшее дело  (а  они
считали, что умнейшее!) - обманывать своих - самообман!
   Так вот, люди, вся страна, весь мир по-человечески переживали трагическую
ситуацию с кораблем "Аполло": долетят ли наши земные братья  домой?  И  всей
душой желали полковнику Борману приводниться или приземлиться живым. А я, по
характеру чуткий, как барометр, взялся за перо и, как мне  казалось,  послал
свое "Ау!" в далекий космос. Абстрактный гуманист!

   Как вам летится,
   Товарищи мистеры?
   Наша планета
   Волнуется искренне...

   Я никогда не соврал в стихах, был взволнован и искренен и на этот раз.

   Рукопожатье -
   В медали,
   Подаренной
   Летчику Борману
   Валей Гагариной...

   Но как донести до американцев, что все мы, и наши правители, разделяем их
тревогу:  долетят  -  не   долетят?   Единственный   способ   -   напечатать
стихотворение на первой полосе одной из двух больших наших газет -  их  было
всего две: "Известия" и "Правда". Я выбрал  "Правду"  -  ее,  мне  казалось,
читает даже сам полковник Борман!
   Было воскресенье. Пасмурный денек. "Аполлон" без связи, кажется, с Землей
заглатывал свои межпланетные километры. Я в  троллейбусе  пробирался  сквозь
Москву  на  улицу  "Правды"  в  надежде  наконец-то  приземлиться  со  своим
стихотворением на первую полосу партийной официальной газеты.
   Представился милиционеру на входе. Он не реагировал на  фамилию.  Сказал,
что выходной день и никого в редакции нет.
   - Не может быть! - сказал я. - Должен быть дежурный.
   - Никого нет! - сказал шлагбаум.
   - Соедините меня с дежурным! - сказал я.
   И шлагбаум как бы поднялся - милиционер набрал внутренний телефон.
   - Это поэт Танич.
   - Как-как?
   - Михаил Танич. Член Союза писателей. (Меня не знает - Союз-то знает!)
   - По какому вопросу?
   - Принес стихотворение - отклик на полет "Аполлона" к Луне.
   Короткая пауза.
   - По этому поводу мы выступать не собираемся.
   И, поблагодарив за внимание, повесил трубку.
   Написал я об этом  мелком  случае  из  жизни,  чтобы  добавить  еще  одну
черточку к характеристике двадцатого  века,  а  вовсе  не  затем,  чтобы  вы
подумали обо мне: какой дурак!
   ИСПОВЕДЬ?
   Все-то вроде я
   У зеркала держусь -
   Самому себе
   Кажусь - не накажусь,
   Уж я этакий,
   Такой и сякой,
   Со своей
   Микроскопической
   Тоской.
   Долгий век мой,
   Состоящий из недель,
   Сам себе я -
   И художник, и модель.
   Не из песен,
   Не из басен,
   Не из книг
   Одного-то человека
   Я постиг!
   Но людская вся
   И сложена семья
   Из таких же
   Человеков,
   Как и я.

   Пишу, пишу, пишу, перечитать некогда. Перечитал и задумался: какой-то все
же другой человек - герой этой книги, я и не я. Не дорос  до  откровенности,
не исповедь написал, а картинки с выставки. А ведь крещеный, не  имею  права
на лукавство.
   Да нет, не соврал нигде в книжке, но и шторкой  душу  как  бы  занавесил,
дальше, мол, никому проезда нет - кирпич. Дальше - мое дело. Так еще вопрос:
хорошо ли вообще заголяться, существует ведь и предел открытости - не  ходим
же мы голые!
   Ну вот, едва захотелось счет, счетик себе предъявить, как  тут  же  нашел
оправдание. Нет-нет,  не  хватает  мне  все  же  откровенности,  открытости,
распахнутости. С виду-то, на миру, кажусь  человеком,  что  называется,  без
тыльной мысли, а она во мне завсегда присутствует: зачем больше-то?
   И  хотя   человек   я   добрый,   но   денег   не   раздаю,   никого   не
облагодетельствовал, редко кому помог,  с  кулаками  ни  на  чью  защиту  не
бросаюсь, последнего не прокутил. Теперь какие уж у меня кулаки, но и  когда
сильным был, тоже всегда бывал себе на уме. Недостаток? Конечно.  Каюсь?  Да
нет, таким, видно, Бог сотворил. Впрочем, может быть, это и грех.
   Еще живет во мне не то  чтобы  завистник  на  чужое,  я  даже  могу  себе
позволить порадоваться чужим успехам в творчестве и  не  воспринимаю  чью-то
удачу как свою неудачу. Но вот с  восхищением  и  радостью  трижды  прочитав
первую книгу Володи Войновича про солдата Чонкина (ни одну другую  книгу  не
перечитывал дважды), остался равнодушным к последующим произведениям  своего
бывшего товарища. Нашел, нашел-таки много промашек, больших и  маленьких,  и
всегда, независимо от себя, имею что сказать не за, а против.
   Хорошо, когда претензии обращены к себе любимому (по  инерции  я  и  себе
спуску не даю), а у других все же благороднее отмечать достоинства. Грех  ли
мое критическое высокомерие? Едва ли. Но и  к  лучшим  чертам  человеческого
характера не принадлежит. Добрый-доб