он открыл глаза.
"Сколько сейчас времени?" -- хрипло спросил Франц; "Час дня. -- ответила
Таня, -- пошли, очень хочется в речке искупаться ..." Франц спустил ноги на
пол: "А спать?" "Ночью нужно было спать! -- строго сказала Таня и
рассмеялась, -- Cкорей, малыш, кофе стынет ..."
     Нагруженные позаимствованным на Вилле пляжным снаряжением, они прошли
два километра по лесной тропинке и вышли к довольно широкой (метров
пятьдесят) реке. Вода была кристально чиста, имелся также песчаный пляж, и
они сразу же пошли купаться. Потом, полежав с полчаса на горячем песке,
переплыли на другую сторону и пошли вдоль берега по течению вверх.
     Летали стрекозы. Жарко светило солнце. Франц и Таня медленно шли по
покрытому травой берегу, перебрасываясь ничего не значащими словами. Франц
держался чуть позади и сбоку, с удовольствием раглядывая танину фигуру:
тонкую талию, длинные стройные ноги, узкие бедра ... Сначала река текла по
кромке бескрайнего поля, засеянного неизвестным злаком, потом по опушке
негустого леса, столь же ухоженного, сколь и поле. (Францу казалось, что им
вот-вот встретится компания гномов, суетливо корчующих пенек или
подстригающих травку.) Примерно через час они сделали привал, искупались
еще раз и минут тридцать посидели в тени, поедая прихваченные с собой
яблоки. Обратно шли уже по противоположному берегу, а когда пришли --
расстелили на траве скатерть и разложили принесенные с Виллы консервы. Ели
долго, развалясь на надувных матрасах и болтая друг с другом. Франц поведал
о своих приключениях у Следователя и Раввина, а Таня, отсмеявшись,
рассказала о своем визите к Попу (оказавшемуся еще похлеще ребе
Александра). После еды они покидали грязную посуду в пластиковый мешок и
стали играть в летающую тарелку и бадминтон. Царило полное безветрие. Время
текло. Около четырех спортивные игры кончились -- надоело. Франц пошел на
разведку в маячившие на горизонте холмы -- несмотря на недосып, он
чувствовал себя довольно бодро. Таня осталась рисовать какой-то
приглянувшийся ей пейзаж.
     Вернулся Франц около восьми часов -- они собрали рюкзаки и отправились
в обратный путь. На Вилле Таня сразу же пошла готовить ужин, а Франц,
послонявшись минут десять без дела, полез в брошенный ею на веранде
этюдник. Там была небольшая акварель, изображавшая желтый песчаный берег
темно-синей реки, позади -- ярко-зеленое поле и коричневые холмы на
горизонте. Францу не понравилось: нарисовано как-то ... клочковато: мазками
разной густоты и цвета, а то и просто с просветами непрокрашенного ватмана.
Не то, чтобы он был большим ценителем живописи, но все же ...
     -- Издалека нужно смотреть. -- сказала неслышно подошедшая Таня, и
Франц вздрогнул от неожиданности, -- Вообще-то акварелька эта неплохо
получилась, а?
     Она отнесла картинку на вытянутой руке -- и отдельные неуклюжие мазки
слились в нежные цветовые пятна, плавно переходившие друг в друга. Картинка
ожила.
     -- Ужин готов. -- объявила Таня, убирая акварель обратно в этюдник, --
Пошли, малыш.

     21. Возвращение

     Было уже светло. Движение машины, неуклонно рассекавшей воздух,
действовало усыпляюще -- Таня спала, привалившись к окну и безмятежно
откинув голову. Шоссе монотонно убегало вперед и, в полном согласии с
законами перспективы, стягивалось в точку. Горный участок дороги остался
позади -- они подъезжали к Городу.
     Вчера они легли в постель сразу после ужина, и снова любили друг
друга, а потом уснули в обнимку на широкой мягкой кровати. Было прохладно,
в раскрытое окно заглядывали ветки росшего у Виллы клена; полная луна и
ровное тепло таниного тела навевали на Франца сладкие сны. Выспаться ему,
однако, не удалось: Тане надо было возвращаться в Город, чтобы доделать
взятую на дом работу. Пока Франц одевался, она позвонила куда-то и
сообщила, что Вилла освобождается; они спустились вниз и сели в машину.
Выруливая на шоссе, Франц бросил взгляд на темные окна Виллы -- что ж, он
прожил здесь не худшие полтора дня своей жизни.
     К Общежитию они подъехали чуть позже шести часов -- ночь уже
закончилась, утро еще не началось; ни одного человека кругом видно не было.
Как только Франц выключил мотор, чуткая Таня проснулась; они вылезли из
машины, оставив ключи на переднем сидении. "Я позвоню им из своего номера."
-- сказала Таня, и они медленно поднялись на второй этаж. Около комнаты
Франца она прильнула к нему всем телом, а он обнял ее за плечи и уткнул нос
в пахнувшие чем-то душистым волосы. Они замерли так на секунду, а потом
разделились, и одновременно, чтоб никому не было обидно, вошли в двери
своих комнат.
     Отплывая от реальности в сладостном преддверии засыпания, Франц
вспоминал, как, лежа на животе и положив подбородок ему на плечо, Таня
смотрела на него сияющими глазами и повторяла: "Господи, наконец-то я не
одна ... Господи, наконец-то я принадлежу кому-то!"

     22. Две последующие недели ...

     ... были самым благополучным временем в жизни Франца с момента его
смерти. Все местные безумцы, казалось, позабыли о его существовании: ни
Адвокат, ни Следователь, ни Раввин более его не вызывали. Он получил,
наконец, кредитную карточку и перестал зависеть от банка; в услугах почты
необходимости тоже не возникало. Единственный раз он имел дело с
сумасшедшим, когда для очистки совести зашел в местный университет -- ни
Эйнштейна, ни Ньютона он там не встретил, зато поговорил с
ученым-биомехаником, изобретавшим оптимизированную ловушку на барсука.
     То, что безумцы оставили Франца в покое, определенно вернуло ему
душевное равновесие -- Таня же сделала его счастливым. Они проводили вместе
по девятнадцать часов в сутки (за исключением времени, которое она
отрабатывала в Магистратуре) и за два-три дня стали друг для друга просто
необходимы. Они гуляли по Городу, выезжали на пикники, ходили в кино и
театр (репертуар которого составляли исключительно пьесы Бекетта, Ионеску и
Пинтера). Франц даже переселился в ее комнату, и они спали в обнимку,
теснясь вдвоем на не очень широкой таниной кровати. Они идеально сочетались
во всех отношениях и стали друг для друга единственными островками
здравомыслия в океане безумия.
     За две недели Франц стал намного лучше ориентироваться в организации
здешней жизни: все дела тут делались по телефону. По телефону можно было
заказать продукты, записаться к доктору, взять напрокат машину, выписать
газету ... Во всех случаях общаться приходилось с автоответчиком:
оставляешь номер кредитной карточки, а сорок минут спустя заказанные товары
оказываются на крыльце Общежития. Доставщика Франц видел лишь однажды -- в
самый первый раз, когда еще не имел кредитной карточки. Тогда его покупки
привез угрюмый небритый верзила -- принял деньги, выдал сдачу и так и
уехал, не проронив ни слова. Четкость и отлаженность повседневной жизни
Города резко контрастировали с массовым безумием его обитателей и, тем
самым, подтверждали танину теорию о том, что безумие это -- кажущееся.
     Несмотря на то, что идеальная организованность жизни Города явно
подразумевала единый план, понять конечную цель этого плана Францу не
удавалось. Никто так ничего и не объяснил ему, а угадать что-либо по
внешним проявлениям было невозможно. Некоторые люди оседали на Первом
Ярусе, других поток уносил дальше, и никакой системы в этом, казалось бы,
не наблюдалось. Иногда следствие приостанавливалось на год или два; потом,
без видимой причины, возобновлялось снова -- такая история произошла с
неким таниным знакомым около года назад. Таня говорила об этом человеке
крайне неохотно (а Франц, видя это, особенно и не расспрашивал), но,
похоже, тот был ее предыдущим "партнером".
     Шаг за шагом познавая это чудное место, Франц несколько раз
возвращался к возможности "второй смерти" (смерти в загробном мире),
упомянутой Таней во время их первого ужина в столовой Общежития. По всему
казалось, что она права: существование смерти действительно вытекало из
существования боли и болезней, а последние действительно существовали
здесь. Представить себе, однако, что может произойти с сознанием человека
после второй смерти, ни Таня, ни Франц не могли, а проэкспериментировать
(совершив самоубийство) желания у них, естественно, не возникало. И,
кстати, бессознательный страх перед умиранием тоже указывал на
принципиальную возможность смерти: иначе зачем бы тот, кто все это
придумал, удерживал бы в человеке инстинкт самосохранения?
     Неразъясненной загадкой по-прежнему оставались "дневные". За целый
год, проведенный в Общежитии, Таня их ни разу не видела -- ни на кухне, ни
в столовой ни в коридорах. А вот Франц -- за свои две недели -- видел, и
при довольно необычных обстоятельствах. Входя однажды в танину, как ему
казалось, комнату, он обнаружил в кровати жирную потную старуху самой
отталкивающей наружности. Старуха спала. Франц в ужасе отшатнулся и
посмотрел кругом: мебель выглядела как-то непривычно, да и стояла
неправильно ... это была не танина комната! Не понимая, как он мог спутать
номера и расположение комнат, он погасил свет и на цыпочках вышел. В
коридоре Франц несколько секунд безмысленно созерцал висевшую на двери
бляшку с номером 16, а потом прошел до 27-ой комнаты и еще раз попытался
войти ... И опять обнаружил жирную спящую старуху. В замешательстве,
доходящем до помешательства, он решил искать убежища в своей собственной
комнате ... и нашел там сидевшую по-турецки на полу Таню. "Ты чего, малыш?"
-- рассеянно спросила та, не отрывая глаз от лежавшего перед ней рисунка.
Франц вылетел пулей обратно и увидал на двери (танин!) номер 27. После
этого все комнаты вернулись на свои места, и никакого продолжения этот
сюрреалистический эпизод не имел. Желая убедиться, что потная старуха не
была его галлюцинацией (версия, высказанная Таней), Франц попытался снова
проникнуть в 16-ую комнату, однако наткнулся на запертую дверь и с чувством
глубокого неудовлетворения отступил. Может, выходя оттуда, он случайно
спустил щеколду? Впрочем, вряд ли: проверка показала, что все комнаты на
втором этаже Общежития, кроме его собственной и таниной, были заперты --
16-ая не являлась, в этом смысле, исключением. С сожалением отвергнув
казавшуюся очень плодотворной идею открыть одну из комнат при помощи
отвертки (Таня решительно возражала), Франц отступил.
     Некоторое время он занимался сборкой радиоприемника -- на что его
подвигло: а) повсеместное отсутствие этих нехитрых бытовых приборов и б)
неожиданное наличие, на соседней улице, магазина радиодеталей. Решив, что в
эфире происходит нечто таинственно-значительное (а иначе зачем скрывать?),
Франц вооружился пособием по радиотехнике из университетской библиотеки и в
полтора дня собрал элементарный приемник. Эфир, однако, оказался пуст:
ничего, кроме атмосферных шумов, там не было.
     Следующей попыткой проникнуть в тайны Страны Чудес явилось Великое
Путешествие За Горы. Франц и Таня арендовали на два дня автомобиль,
нагрузили его канистрами с бензином и поехали, не сворачивая, на запад.
Преодолевая непрерывный бунт на борту под лозунгом "Хочу пикник!" (в
познавательную ценность экспедиции женская часть экипажа не верила), Франц
довел машину до половины имевшихся запасов горючего, после чего
волей-неволей остановился. Дорога уходила за горизонт, и они вернулись в
Город, удовлетворившись долгожданным пикником, ночевкой на свежем воздухе и
составлением карты не особенно интересной придорожной местности.
     В общем и целом, эти четырнадцать дней Франц и Таня были счастливы,
однако двухнедельная передышка оказалась не началом перемирия, а затишьем
перед боем. 30-го мая Таня получила уведомление о возобновлении следствия
по ее делу, а 31-го они оба нашли в почтовом ящике по уведомлению о
передаче их дел в Прокуратуру Второго Яруса. Срок передачи -- завтра, 1-го
июня.

     23. Лифт

     По настоянию Тани они выехали загодя -- за час до назначенного
времени; выехали налегке, ибо брать с собой ничего не разрешалось. Еще
вчера Таня отнесла все свои картины оптом в галерею, а личные вещи и одежду
-- свою и Франца -- со слезами на глазах бросила перед самым уходом в
мусорный бак. Оставив двери своих комнат открытыми настежь, они в последний
раз проделали путь до Дворца Справедливости, поднялись на семнадцатый этаж,
выждали десять минут до назначенного времени и постучались в комнату 1723.
"Войдите!" -- отозвался незнакомый мужской голос.
     Комната, где Франца принимал Адвокат и Следователь, опять изменилась
до неузнаваемости. Во-первых, она стала гораздо меньше: примерно 5 метров
на 5; а во-вторых, была абсолютно пуста: ни мебели, ни книг на полу ... ни
даже человека, который мог бы сказать: "Войдите!" Таня робко взяла Франца
за руку. Вдруг раздалось характерное гудение: отсекая их от входной двери,
с обеих сторон дверного проема выдвигались металлические створки. Они были
в кабине Лифта! И прежде, чем они успели среагировать на происходившее, пол
закачался и с ускорением устремился вверх -- быстрее, быстрее ... Франц
обнял Таню за талию, та обхватила его за шею -- перегрузка росла, становясь
невыносимой. Еще быстрее, еще ... шатаясь на подгибавшихся ногах, Франц изо
всех сил поддерживал ставшее невероятно тяжелым танино тело. Затем
перегрузка резко поменяла знак -- взлетев на мгновение в воздух, а потом
рухнув вниз, они с трудом сохранили равновесие. Лифт постепенно затормозил
и остановился, двери медленно растворились. Им в лица ударила волна
горячего воздуха.
     А в дверном проеме, широко расставив ноги и держа руку на кобуре
пистолета, стоял здоровенный белобрысый детина в странном черном мундире.
Он широко улыбался, ощерив длинные желтые зубы.
     -- Здравствуйте. -- неуверенно произнесла Таня.
     Улыбка на лице детины расширилась до предела, неуловимо превратившись
в оскал.
     -- Руки за голову! -- коротко скомандовал он.
---------------------------------------------------------------------------

     * ВТОРОЙ ЯРУС *

     1. Камера 21/17/2

     Иногда Францу казалось, что самое ужасное здесь -- это жара. К обеду
столбик термометра, висевший на стене в столовой, забирался, как правило,
выше тридцатиградусной отметки, да и к ужину ниже двадцати восьми не
опускался никогда. К ночи температура спадала еще градуса на два-три,
однако хуже всего бывало именно ночью: вонючие испарения от параши и
немытых тел делали воздух настолько спертым, что некоторые попросту
задыхались. Кашель и хрип будил всю камеру, староста звал охранника -- тот,
лениво сквернословя, некоторое время наблюдал за задыхавшимся. Согласно
существующим правилам доктора звали, когда у задыхавшегося белел кончик
носа; и если охранник решал, что нос розовый, то никто в камере не спал еще
два-три часа -- пока приступ не кончался сам по себе. Единственным
средством против "душиловки" был укол морфия, который и производился
заспанным дежурным врачом после окончательного -- профессионального --
освидетельствования кончика носа.
     Франц пока не задыхался, здоровья еще хватало ... однако надолго ли?
При той пище, которой их кормили, и при тех условиях работы -- ответ был
очевиден. В конце концов душиловкой время от времени страдали все
работавшие -- то есть, все, кроме урок. Да и питались урки намного лучше,
чем остальные заключенные.
     -- Заключенный 21/21/17/2!
     -- Я!
     -- Заключенный 22/21/17/2!
     -- Я!
     -- Заключенный 23/21/17/2!
     -- Я!
     -- Все на месте, господин Наставник. Разрешите распустить камеру для
приготовления ко сну?
     А еще здесь было грязно. Грязь проникала всюду -- не мусор и не пыль,
а какая-то липкая бесцветная гадость, покрывавшая пол, стены, дверные
ручки; все предметы в столовой: столы, стулья, тарелки и ложки; тумбочки,
табуретки и кровати камерах и, в первую очередь, самих заключенных. Грязная
кожа зудела нестерпимо, особенно по ночам, однако в душ их водили раз в
неделю, и поделать тут было ничего нельзя. Откуда бралась эта грязь?...
заключенные понеграмотней считали, что она источается из самого "естества"
этого места и потому должна приниматься естественно.
     -- Р-разреш... ик! ...ш-шаю, Староста ... ик! ... Р-распускайте ...
     -- Камера 21/17/2, ра-зай-дис-с-сь!
     Пища, которую им давали, также не способствовала хорошему здоровью.
Во-первых, ее не хватало. То есть настолько не хватало, что избавиться от
сосущего чувства голода Францу не удавалось ни на минуту; даже после обеда
-- самой обильной трапезы -- он вставал из-за стола голодным. По разнарядке
в обед полагалось триста граммов супа, сто граммов белков (несвежего мяса
или рыбы) с тремястами граммами гарнира, плюс утром выдавалось триста
граммов хлеба на день. Однако Францу редко удавалось сберечь хлеб даже до
полудня: после скудного завтрака есть хотелось нестерпимо, и рука сама
лезла в набедренный карман комбинезона. На завтрак им давали триста граммов
каши, иногда овсяной, иногда гречневой, иногда какой-то еще, названия
которой Франц не знал; однако, во всех случаях вкус был отвратительный, а
запах -- и того хуже. В течение первых полутора недель Франц отдавал свою
порцию доходяге-заключенному по кличке "Оборвыш"; однако, упав как-то раз в
голодный обморок, перестал привередничать и, к великому разочарованию
Оборвыша, стал есть кашу сам. Где-то через неделю он привык к ее вкусу, а
еще через две -- к запаху, и начал есть с аппетитом. В общем и целом,
наиболее приемлемой трапезой был ужин: неизменные триста граммов
картофельного пюре с прогорклым маргарином. Маргарин, в конце концов, Франц
мог слить на тарелку счастливому в таких случаях Оборвышу, а само пюре
обладало вполне нейтральным вкусом.
     Как говорили на теоретических занятиях, "рацион питания был научно
рассчитан, чтобы поддерживать в активной работе тело человека 8 часов, а
его мысль -- 16 часов в сутки", однако на практике до заключенных паек
доходил лишь процентов на семьдесят. Остальное оседало на кухне среди
кухонной челяди, а потом расходилось среди урок и их прихлебателей.
Протестовать было бесполезно, жаловаться -- себе дороже.
     -- И куда, братцы, енто все идеть, что мы здеся нарабатываем?
Вкалываем с утра до вечера, света белого месяцами не видим. Кормять, опять
же, впроголодь ...
     -- Говорено тебе, дураку, двести раз на теоретических: 33% продукции
здесь остается, 33% на Первый Ярус идет, а 34% -- наверх, на Третий. Ты,
когда на Первом Ярусе кайфовал, -- ананасы с бананами, да телятину с
индейкой жрал? Вот теперь и работай ...
     -- Дык не жрал я ничаво на Первом Ярусе, Огузок, меня там полдня и
продержали-то всяво ...
     -- Ах ты, гнида ... опять подрывные разговоры ведешь!? А вот я тебя
Наставнику отрапортую -- в карцере сгниешь!
     Условия их жизни и пища были ужасны, однако работа, которую
приходилось выполнять, донимала еще сильней. Во-первых, рабочий день длился
11 часов, а вовсе не 8, как им бесстыдно лгали на теоретических занятиях.
То есть, формально-то он был, конечно, 8, но во все рабочие дни, кроме
субботы, им добавляли по 3 часа сверхурочных. И даже в субботу заключенным
приходилось в течение трех дополнительных часов заниматься ПИБТ -- Починкой
Инвентаря и Благоустройством Территории, однако нормы им на это не давали,
а значит, то была и не настоящая работа. На ПИБТ можно было "увернуться":
взять, к примеру, ведро и тряпку и тереть в каком-нибудь отдаленном
коридоре один и тот же квадратик пола в течение всех трех часов -- Франц
научился таким хитростям на удивление быстро.
     На настоящей -- нормированной -- работе увернуться было невозможно:
куда бы их ни погнали -- на полевые работы или на "химию", в швейный или
механический цеха -- за ними неукоснительно следила охрана. Да если б даже
и не следила -- ее величество Норма заставляла работать лучше всяких
охранников. Плюс голод. Плюс страх перед урками.
     Система была проста:
     1) Заключенные в каждой камере образовывали "бригаду", и выработку
спрашивали со всей бригады, а не с отдельных