пропустить вход на лестницу.
     "А что ему до того?... Она ему, вроде, даже понравилась.
     Перестань, ну что ты городишь!
     А чего он оттолкнул ее в сторону, когда те начали стрелять?
     Добрый он, оттого и оттолкнул. А ты -- дура! Скажи спасибо, что он не
помнит, что ты тогда в Лифте наговорила!
     Пускай вспоминает -- мне до этого дела нет. Все равно он меня бросил!"
     На улице было темно, моросил дождь. Таня тихонько прикрыла дверцу
машины и пристегнулась, потом в последний раз посмотрела на черную глыбу
больничного корпуса и окно францевой палаты. Вот оно, рукой подать -- на
стекле блестят дождевые капли. Какое у него было мирное лицо, когда она
уходила ... Секунд десять Таня сидела, бессильно уронив руки на руль и
опустив голову. Все, пора. Она завела мотор и плавно, на малых оборотах,
тронулась с места.
     "Господи, как теперь жить?
     А так -- как раньше. До того, как встретила Малыша. И не кривляйся,
пожалуйста: выживешь. Поплачешь, помучаешься -- и выживешь. Помнишь, как от
тебя Иван ушел? А до этого -- Сашка?
     Да, по сравнению с Малышом, Сашка и Иван -- просто недоделки! Что ты
их равняешь!
     Не в том дело, что недоделки -- дело в тебе! Ты всю жизнь прожила одна
-- и выжила. А Сашка и Иван, а теперь Малыш, -- даны тебе от щедрот ...
Много ли, мало -- но это избыток, добавок, подарок ... несущественный для
выживания."
     Выхватываемое фарами из темноты, девственно пустое шоссе набегало на
машину монотонной нитью. Воздух со свистом разбивался о ветровое стекло. Не
сводя взгляда с дороги, Таня протянула руку назад и зажгла лампу под
потолком кабины. Затем, вытянув шею, посмотрела на себя в зеркало заднего
обзора: на левой скуле лихорадочный румянец, на правой -- красноватый шрам
вылез из под толстого слоя грима, под глазами -- черные круги и разводы
туши. Кошмар ... "Ладно, сначала отплачусь, потом отосплюсь ... поскорей бы
до дома добраться." Таня выключила свет и нажала посильней на акселератор
-- машина, урча мощным мотором, плавно ускорилась до ста двадцати.
     "А зачем же ты своему Малышу изменяла, если так его любишь?"
     "Господи, только б не было дома этого ... красавца-мужчины. Дура я,
дура ... сто, тысячу раз дура ... Зачем дала ему ключи? А вдруг он сейчас
заявился и ждет? -- на мгновение ее захлестнула паника, -- Нет, он,
помнится, собирался за Город с ночевкой ..."
     Таня облегченно вздохнула.
     "А-а, молчишь ... нечего сказать? Что, может, Малыш тебе как мужчина
не подходил? Нет, сама говорила: с ним -- лучше всех! Может, он тебе внешне
не нравился? Тоже нет: самый красивый, самый лучший. Может, у него характер
вредный? Опять же нет: самый добрый, самый умный, самый веселый! Господи,
как ты могла спутаться с этим абсолютно чужим тебе человеком? Зачем?!"
     "А и вправду, зачем?" -- неожиданно холодно подумала Таня.
     Танины воспоминания. Часть 1
     Сколько она себя помнила -- у нее либо никого не было, либо сразу
двое. А то и трое ... Впрочем, трое бывало не очень часто -- пожалуй, даже
реже, чем никого. Точнее сказать, только четыре раза и бывало ... и,
раскрытые окна бил прохладный сухой воздух. Ни встречного, ни попутного
     Странно, она никогда не считала себя шлюхой ... да и никто, вроде бы,
не считал, кроме сашкиной маменьки. Просто: опытная женщина.
     И ей никогда не приходилось лгать: зачем лгать, когда можно просто не
отвечать на вопросы? Она овладела этим приемом очень быстро. К примеру,
спрашивает он вечером: "Где ты была в два? Я тебе на работу звонил, а тебя
нет." А ты ему отвечаешь: "Давай потом поговорим, у меня сейчас голова
болит." Если произнести слово "потом" правильным голосом, то человек сразу
отстает.
     В первый раз она изменила своему возлюбленному, когда ей не было и
восемнадцати. Хотя, строго говоря, можно ли считать это изменой? -- она
ведь с возлюбленным этим ни разу не спала и даже не целовалась. Да что там
целоваться ... объяснения между ними -- и того не произошло! Надо же, какой
дурой была: влюбилась по уши, чуть в обмороки не падала -- а не смогла
уложить его в постель! Таня работала тогда в маленькой
архитектурно-реставрационной конторе и одновременно училась на вечернем --
времени не хватало катастрофически. И при всем при том: специально
вскакивала каждое утро на четверть часа раньше, припиралась на работу и
ждала, пока примчится Колька на своем мотоцикле!... Он всегда приезжал
минут за десять до начала рабочего дня: говорил, что движение не такое
сильное, -- вот она и старалась ... Однако ничего из этих утренних
тет-а-тетов не получалось: буркнут друг другу здрасьте и засядут за работу,
как хомяки за семечки. Колькин стол располагался позади таниного, и та
кожей спины чувствовала присутствие своего возлюбленного. Хуже того: как
только с улицы доносился звук приближавшегося мотоцикла (комната, где они
сидели, находилась на первом этаже), ее сердце поднималось к горлу и
оставалось там, пока не приходили остальные сослуживцы. Потом текучка дня
засасывала Таню, и она на время забывала о своих переживаниях -- до тех
пор, пока не кончался рабочий день и Колька, одев свою кожаную тужурку, не
направлялся к выходу. И тогда ее волной захлестывало отчаяние, ибо он
уходил от нее в Неизвестный Мир Других Девушек -- более симпатичных лицом и
с намного большей, чем у нее, грудью! Господи, ну не дура ли?...
     А потом была та командировка, где она познакомилась с Давидом.
     Странно, ее почему-то всегда тянуло к евреям -- она даже подсчитала
один раз: из восемнадцати любовников, включая двух мужей, -- семь евреев.
Больше одной трети -- действительно, избранный народ! А может, это их
тянуло к ней. Один из любовников-неевреев неприязненно объяснял этот
феномен ее похотливостью: евреи -- люди восточные, вот их на развратных и
тянет. Чушь! Восточных людей тянет на блондинок, а она -- темная шатенка
... и вообще, на кожу смуглая. Ну, так или иначе, а первым ее любовником
был как раз еврей. Да еще на двадцать пять лет ее старше. В ту командировку
они поехали втроем: Таня, ее начальник со странной фамилией Желнораго и
Давид Фельдман -- представитель Института Реставрации. Как только она
увидела его за два дня до отъезда, так сразу что-то опустилось внизу ее
живота -- она тогда не поняла, что это значит. У Тани с детства на все
события и эмоции были свои физиологическии реакции: расстроена чем-то --
тошнит, скучно -- икает, устала -- голова болит с затылка, жалеет
кого-нибудь -- скулы сводит, будто лимонами объелась. Однако чувство внизу
живота не случалось с ней до этого ни разу. Лишь испытав его еще раз (через
полгода, совсем с другим мужчиной), Таня поняла, что это ей знак такой:
человек этот, если захочет, станет ее любовником. Кстати сказать, с
Колькой, своей первой любовью, она ничего такого не чувствовала -- а вот с
Малышом ощутила с самой первой секунды.
     Как и все командировки, эта начиналась с неприятного: путешествия на
поезде. Встретились они прямо в купе и сразу легли спать: последний день
перед отъездом прошел в изматывающих хлопотах. Утром тоже торопились: поезд
приходил на их станцию в семь утра. Выгрузив багаж и сложив его пирамидой
Хеопса на привокзальной площади, Давид и Желнораго минут сорок спорили об
интригах неведомого Хрипловича: убивали время до открытия исполкома. Потом
Желнораго поплелся к начальству просить машину, а Давид пошел разузнавать
насчет "нулевого", как он выразился, варианта -- автобуса. Таню оставили
сторожить вещи. Желнораго вернулся ни с чем: машину не дали, и они влились
в неопрятно колыхавшуюся толпу вокруг автобусной станции. Во время штурма
автобуса Таню отнесло в сторону от своих, а через полчаса дороги чуть не
стошнило, от жары и духоты, на притиравшего ее к стенке отвратительного
мужика. Лишь поняв, чем рискует, тот ослабил напор, и она выжила.
     Автобус пришел на место лишь к полудню, и, навьюченные барахлом, они
потащились в Дом колхозника -- места были забронированы заранее. Желнораго
и Давида поселили порознь с какими-то посторонними людьми, а Тане
(нечаянная радость!) достался одиночный люкс. Впрочем, "люксом" номер этот
назывался условно: просто комната с двуспальной кроватью. Потом они пошли
смотреть церковь, из-за которой приехали, и Давид целый час рассказывал,
почему его отдел так ею интересуется. Именно тогда Таня обратила внимание
на его губы: довольно полные, розовые и, неожиданно для мужчины, -- в форме
сердечка. Слушая вполуха давидовы объяснения, она очень хотела коснуться
этих губ кончиками пальцев.
     Потом они все вместе отправились в поссовет за ключами, а оттуда (в
расширенном составе, включая секретаря) -- за слесарем Мишкой, ибо ключи не
нашлись. Мишка был в отгулах по причине запоя, но из уважения к
реставрационной науке отрезвел и возжелал исполнить свой гражданский долг
-- каковой заключался, как выяснилось, в срывании замка ломом. Внутри
церкви слесарь неотрывно таскался за Таней, назойливо предлагался в
экскурсоводы и все норовил потрогать -- пока еще только за руку. Та видела,
как у Давида краснеет лицо, и на всякий случай приготовилась разнимать
глупых мужчин. Но тут, к счастью, пришла слесарева жена -- пронзив взглядом
заезжую обольстительницу, она замысловато выматерилась в адрес городских и
увела своего законного.
     Они закончили осмотр церкви без дальнейших помех и отправились обедать
в поселковую столовую. Тут-то Давид и предложил отпраздновать начало
командировки. "Когда начнем?" -- спросила Таня; "После окончания рабочего
дня, в пять сорок пять." -- невнятно прохрипел педантичный Желнораго,
давясь переперченными щами.
     После обеда мужчины ушли составлять план работ, а Таня взяла этюдник и
отправилась рисовать. Прямо за околицей она нашла очень интересный пруд --
поверхность воды была покрыта желтыми осенними листьями. И только она
расставила этюдник, как откуда-то взялась одинокая белая утка и стала
плавать по кругу, оставляя позади себя дорожку черной воды ... Господи, это
было так красиво, что у Тани затряслись руки. Три часа просидела она у
пруда, и все три часа утка старательно позировала, чем заслужила себе
девять бесплатных обедов и персональное прозвище -- "Утильда". (В конце
командировки Утильда стала подпускать Таню совсем близко и даже разрешила
себя погладить.) В ту поездку родилась еще одна картинка: темная
внутренность церкви и отсвечивающие серебром образа -- но тут Таня
перемудрила со светом, и получилось не очень.
     Вернулась она в гостиницу с косматыми от ветра волосами и перемазанная
красками, но с гордостью неся свое творение на вытянутых руках. Быстро
приняв душ (чтобы окончательно смыть с себя воспоминания об автобусе), Таня
поставила картинку на стол и села на кровать напротив. Хотелось
похвастаться -- однако мужчины, как на зло, куда-то сгинули.
     В номере было тепло, под спиной -- мягкая подушка. Вся жизнь лежала
перед ней, вымощенная изумрудами. Таня не понимала еще, что рисование (она
никогда не говорила "живопись") будет ее единственным верным спутником на
всю оставшуюся жизнь. Ну так, если рассудить, это и справедливо, ибо всем
остальным спутникам -- за оставшуюся ей жизнь -- она, хотя бы по разу, да
изменит.
     В тот раз за картинку ее сполна вознаградил удивленный взгляд Давида:
надо же, не ожидал от этой пигалицы! А когда обычно занудливый Желнораго с
отеческой гордостью сказал: "Я ж тебе говорил, что она у нас талантливая."
-- то Таня готова была его расцеловать. Мужчины принесли водки для себя и
сладкого вина для дамы, а также кучу консервных банок и свертков. Как у
всех опытных расейских путешественников, у них имелась кое-какая посуда --
Таня накрыла на стол.
     То, что рано или поздно она останется с Давидом наедине, можно было
просчитать с самого начала: все знали, что Желнораго не умеет пить. И он
продемонстрировал это в классическом стиле -- пройдя за сорок минут все три
стадии опьянения с антиалкогольного плаката, висевшего в коридоре их
конторы. Сначала он стал фриволен и игрив -- пьяница на этом этапе своего
падения изображался на плакате обезьяной. Потом рассердился на что-то и
предложил Давиду побоксировать, однако тот, не принимая ситуацию всерьез,
безмятежно отказался (как выяснилось потом, они с Желнораго знали друг
друга еще по Архитектурному Институту). И, наконец, несчастный танин
начальник преобразился из "льва" в "свинью", столкнув свою тарелку на пол и
поскользнувшись на ее содержимом.
     Пока Давид укладывал его спать, Таня прибрала в номере. Будильник на
тумбочке показывал девять -- вечер только начинался.
     Сначала они пошли к пруду кормить Утильду. Потом Давид отвел Таню к
церкви и показал интересный подвал, обнаруженный им и Желнораго, пока она
рисовала. Спускаясь по крутой лестнице при свете карманного фонарика, она
взяла его за руку -- и опять что-то опустилось в низу ее живота. В подвале
они осмотрели кладку, и Таня пришла к выводу, что фундамент на сто
пятьдесят лет старше, чем сама церковь. Когда она огласила свой вердикт,
Давид неожиданно расхохотался -- но не объяснил, что здесь смешного, а
только непонятно заметил: "Так меня, девочка, так меня, доктора наук!" (она
потом догадалась, что он смеялся над ее глубокомысленным тоном). Они
вылезли из подвала наружу.
     Уже почти стемнело. Пронзительно пахло дымом, шедшим из труб некоторых
домов (к вечеру стало прохладно -- стоял сентябрь). Тускло светились окна,
на улицах села не было ни души. "Полезли в колхозный сад за яблоками." --
неожиданно предложил Давид; "Давайте!" -- с энтузиазмом согласилась Таня
(она все еще была с ним на "вы").
     Сначала Таня пошла на разведку (они решили действовать по всем
правилам): засунув руки в карманы джинсов и насвистывая с подчеркнутой
беззаботностью, она обошла сад два раза вдоль забора. Сторожа в наличии не
оказалось. Потом они с Давидом десять минут просидели в кустах, препираясь
по поводу плана дальнейших действий. Операция перелаза через забор также
отняла кучу времени, ибо Таня зацепилась волосами за ржавый гвоздь и
застряла на самой верхушке. Короче говоря, когда они оказались внутри
ограды и начали рвать яблоки, было уже совсем темно. Тишь стояла
невообразимая -- собаки, и те не лаяли. "Не шумите! -- прошипела Таня
Давиду, возившемуся у соседнего дерева, -- Что же вы такой неуклюжий!"
     Она складывала яблоки за пазуху -- те приятно холодили разгоряченное
тело. Из-за облачка выглянул месяц, и вдруг оказалось, что Давид стоит уже
совсем близко -- у той же самой яблони, что и Таня. Чтобы лучше видеть его,
она отогнула мешавшую ей ветку. Давид ничего не говорил ... и вдруг ей до
смерти захотелось коснуться кончиками пальцев его губ. "Ты похожа на
'Леопарда'." -- тихо сказал он; "На какого леопарда? " -- не поняла Таня;
"На 'Леопарда, выглядывающего из зарослей лиан' с картины Руссо. -- пояснил
Давид, -- Такая же загадочная с примесью бессмысленности." "Это почему же я
бессмысленная?" -- обиделась она, но Давид не ответил, а вдруг шагнул к ней
и оказался совсем близко. Таня подняла голову, чтобы посмотреть на него ...
и тут он, наклонившись, легко поцеловал ее в обветренные губы. Она обмерла,
а он обнял ее за плечи и еще раз поцеловал, и еще раз ... и еще ... Таня
погладила его по курчавым волосам и, наконец, коснулась пальцами его губ --
оказавшихся мягкими и теплыми. Они ничего не говорили, только целовались, а
потом Давид взял ее за руку и тихонько потянул к забору. "Оставим яблоки в
моем номере?" -- не то предложила сама, не то спросила у него Таня. Давид
ничего не ответил, и ее отчего-то всю затрясло. Почти не разговаривая, они
перелезли обратно через забор; не спеша, дошли до Дома колхозника. Когда
они поднялись на второй этаж и подошли к двери люкса, ее колотила такая
сильная дрожь, что трудно было попасть ключом в замочную скважину. Давид
накрыл ее пальцы ладонью, и ключ вставился -- они вошли в комнату. Таня, не
зажигая света, сняла куртку и бросила ее в кресло, а потом повернулась к
нему лицом. И тогда Давид обнял ее и поцеловал так сильно, что у нее
перехватило дыхание и вспыхнуло лицо. Он расстегнул верхнюю пуговицу ее
рубашки (она только дернулась, но ничего не сказала), затем вторую, третью,
четвертую ... "Сейчас у меня разорвется сердце." -- подумала Таня и обмерла
в ожидании. Но тут что-то пришло в движение в окрестности ее талии и ...
из-за пазухи вывалилось яблоко. Она взвизгнула от неожиданности и вырвалась
из объятий Давида -- а яблоки градом посыпались из ее расстегнутой до пояса
рубашки.
     Повалившись спиной на кровать, Давид зашелся в приступе гомерического
хохота. Таня растерянно стояла посреди раскатившихся по полу фруктов, потом
рассмеялась сама. Присев на край постели, она коснулась его руки и тихо
сказала: "Извините, пожалуйста." "За что?" -- удивился Давид; "За то, что
так получилось." "Глупышка ты. -- с нежностью произнес он, потянул ее за
руку и уложил рядом с собой. -- Не бойся: тебе, скорее всего, больно не
будет." "А я и не боюсь. -- спокойно отвечала Таня, поворачиваясь на бок и
обнимая его за шею, -- Теперь не боюсь. -- Она несколько секунд
сосредоточено размышляла, а потом добавила, -- После яблок."
     Эти девять дней навсегда остались лучшими днями ее жизни -- быть
может, даже лучше тех двух недель с Малышом на Первом Ярусе. Она была
молода и идеалистична, а одиночество еще не наложило свою когтистую лапу на
ее душу. Впрочем, никаких иллюзий насчет Давида Таня не питала: знала, что
женат и имеет двух сыновей, младший из которых двумя годами старше нее. И
все равно она была счастлива -- не от любви, а от полноты жизни. Она
искренне верила, что влюблена, и когда Давид заметил, что любит Таня не
его, а свою собственную молодость, то даже обиделась. Как же это она его не
любит, когда все мыслимые аттрибуты любви -- налицо? Она старательно
таскалась за ним по пятам, заглядывала в глаза, а также, купив
электроплитку в местном сельпо, варила на ней такие обеды, что у Желнораго
лезли на лоб глаза! Что же это тогда, если не любовь?!
     Старый мудрый Давид оказался прав: вернувшись в Москву, Таня вернулась
к воздыханиям по Кольке. Теперь, однако, она уже не вскакивала чуть свет
для десятиминутного тет-а-тета со своим Ромео и не замирала, когда тот
садился за свой стол позади нее. Теперь она его жалела -- что, впрочем,
никак не мешало ей встречаться с Давидом на холостяцкой квартире своей
приятельницы Мазаевой.
     Дружба с Давидом Фельдманом продолжалась больше девяти лет, явившись
одним из немногих мудрых поступков ее жизни. Сначала Давид перетащил ее в
свой Институт Реставрации, где Таня стала заниматься действительно
интересными вещами; он также поддержал ее морально, когда она забеременела,
а балбес Сашка упорно отказывался жениться. В конце концов, Сашка все-таки
женился, и Давид на пару лет отошел в тень -- сам отошел, Таня его не
отдаляла. А когда балбес уехал к своей отвратительной старухе в Англию и
бросил Таню с вечно болевшим Андрюшкой без копейки алиментов, то Давид
целый год помогал ей деньгами (утаивая от жены половину
член-корреспондентской стипендии). Чуть позже именно он, и никто другой,
сумел добиться отмены запрета на ее первую персональную выставку. Причем,
Давид никогда и ничего не просил у нее взамен, более того -- часто
отказывался от ее подарков: как тогда, в самом начале, отказался от
картинки с прудом, взяв неудачные "Образа в старой церкви". "'Пруд' ты
сможешь хорошо продать." -- объяснил он свое решение, и Таня действительно
выручила за эту картинку три свои месячные зарплаты без вычета налогов.
     В пятьдесят два года (Тане было тогда двадцать семь) Давид заболел
раком простаты. Операция, слава Богу, прошла удачно -- метастазов не
последовало, однако он стал импотентом. Таня хотела бы дружить с ним и
дальше -- к тому времени она любила его не за это -- но он не пожелал.
     Известив ее письмом (объяснявшем в сухом и сдержанном стиле причины
принятого решения), Давид попросил более ему не звонить.