* * *


     Дождь кончился. Странный серебристо-серый асфальт, покрывавший улицы
Города, влажно блестел. Проехав трехэтажный дворец соседа-скульптора, Таня
свернула на свой участок и на минуту притормозила перед гаражом, чтобы
бросить взгляд через ограду на последнее творение соседушки. Вот оно, у
фонаря рядом с фонтаном: двухметровый мраморный медведь с головой слона.
Она сокрушенно покачала головой и завела машину в гараж. Оставив ворота
поднятыми, а ключ -- воткнутым в гнездо зажигания, Таня вошла в дом сквозь
гаражную дверь. Теперь: горячий душ, потом постель. И, желательно, ни о чем
не думать.
     "А если заявится красавец-мужчина, выгнать безжалостно -- и НАВСЕГДА!
     Да ведь ты не умеешь навсегда, ты что, забыла?
     Ничего, сегодня научусь.
     За тридцать три года не научилась, а теперь -- за один день? Перестань
-- ты не нашла в себе сил бросить ни одного мужчину за всю свою жизнь ...
Всегда тянула до последнего, пока они сами не уходили от тебя!
     Ну и что? Зато я никому не причиняла боли!"
     Быстрыми шагами Таня прошла через гостиную и толкнула дверь спальни.
Скорее, раздеться -- и в душ. Проходя мимо низкого туалетного столика, она
мимолетно бросила взгляд в огромное трехстворчатое зеркало -- кошмар ...
лучше не видеть.
     "А они тебе?"
     Танины воспоминания. Часть 2
     Танины подразделяла своих возлюбленных на две категории: сильные и
слабые. Или, вернее, три: сильные, слабые и Сашка. Последний не относился
ни к сильным, ни к слабым -- просто оболтус. И как получилась, что она с
ним сошлась, -- может, из-за его смазливости? Ну, если так -- то получила
Таня именно то, что заказывала, ибо больше в нем ничего и не было. Плюс,
конечно, претензии: считал себя великим художником. На этом-то они и
расплевались -- когда Таня прямо у него на глазах перерисовала на чистом
ватмане его картинку. Причем двигали-то ею самые благородные побуждения --
показать балбесу его ошибки и как их исправить. Ну, дура ... да разве можно
так с мужчинами?! А с другой стороны, плевать -- когда Сашка ушел, ей
только легче стало ... до тех пор, правда, пока он в Англию не умотал и по
Москве не поползли слухи, что стал там знаменитым художником. Тут Таня от
ревности и зависти только что на стенку не лезла: надо же -- имеет три
студии в Лондоне, Париже и Нью Йорке ... как она в эту туфту поверила --
непостижимо! Ведь знала же его, как облупленного, вруна несчастного, да и
какой он художник, тоже знала ... Потом, кстати, выяснилось, что слухи эти
распускала его сумасшедшая маменька, которая и сама-то никакими
достоверными сведениями не располагала: Сашка даже ей не писал.
     Уже во время Перестройки изрядно поизносившийся маэстро приехал с
выставкой своих работ в Москву -- провалилась на второй же день ... все
смеялись. Ну, и студии в столицах мира тоже оказались враньем: жил он со
своей суженной в провинциальном Шеффилде и за пределы Англии выезжал лишь в
отпуск, в качестве туриста. А больше всего Таня смеялась, когда узнала, что
на жизнь Сашка зарабатывает вставкой в рамы чужих картин ...
     Было ей лишь того жаль, что выбрала своему сыну такого непутевого
отца.



                                   * * *


     Горячие струи били в тело, ванная комната наполнилась паром. Первая
положительная эмоция за два дня. Хотя нет, вторая: первая -- вчерашний душ.
     А как же прощальная любовь с Малышом?
     То -- не положительная, от нее только хуже стало. Лучше б не ездила
совсем -- глядишь, сейчас не было б так больно.
     "А ты на что рассчитывала? Что будешь с ним вечно? Ведь сама же
говорила, что с такими, как ты, подолгу не живут, -- таких только в
любовницах и держат.
     А Иван? С Иваном-то я сколько прожила -- почти семь лет! Почему ты его
не считаешь? И он меня любил, нуждался во мне! Без меня он бы в Институте
Психздоровья безвылазно лежал ... а то и похуже.
     А ушел он тебя куда, не припомнишь? Может, в Психздоровье лег? Нет, и
не думал! Может, "куда похуже" отправился? Тоже нет! А ушел он ...
     ПЕРЕСТАНЬ!"
     Танины воспоминания. Часть 3
     Давид безусловно относился к сильным людям, он даже и выглядел, как
медведь: здоровенный, широкий, рыжие курчавые волосы торчат во все стороны
-- редкий для еврея тип. А Иван, наоборот, -- редко встречающийся тип
русского: тощий, с узкой грудью, жидкая жалкая бороденка кустится на худом
лице. Таня звала его князем Мышкиным, а в минуты нежности -- просто Мышкой.
И был он -- человеком слабым. Он, может, потому и представлялся "Иван", а
не "Ваня", чтоб выглядеть побольше.
     Таня подобрала его через год после развода с Сашкой -- только-только
узнала, что балбес уехал-таки в Англию. Настроение было тогда -- хуже
некуда. Однако, нет худа без добра: видно на своих депрессиях они с Иваном
и сошлись -- как в "Маугли": "Мы с тобой одной крови, ты и я". Никто из ее
подруг понять не мог, зачем она с этим недоделком связалась ... разве что,
из благотворительности? Вообще-то, мужская половина их Института (как и
любого гуманитарного института в Москве) на три четверти состояла из
недоделков: увечных, хромых, парализованных, голубых ... ну и, конечно,
психов всех мастей. Уж если б Тане приспичило благотворить, так только
свистни -- сирые и убогие (кроме голубых, естественно) набегут дюжинами. Да
только все это было ни при чем: Ивана она, конечно, жалела, но видела в нем
и что-то еще, помимо жалкости. Как бы это объяснить?... -- ну, скажем, так:
потенциал неиспользованных возможностей.
     История Ивана была проста: дед и дядя с материнской стороны --
психиатрические, отец -- пьющий. Однако, семья -- одаренная: и дед, и отец
-- оба известные художники. Ну, ясное дело, у маленького Вани с детства
обнаружились способности -- да только родителям его было не до того: сдали
в школу с художественным уклоном и вернулись к своим междуусобицам.
     Далее последовало:
     Институт Психического Здоровья (DS: депрессия),
     Суриковское училище, Институт Психического Здоровья (DS: хроническая
депрессия),
     "Группа молодых художников против социалистического реализма",
     Институт им. Сербского (DS: вяло протекающая шизофрения),
     первая (и последняя) нелегальная выставка,
     Институт им. Сербского (DS: остр. шиз., ослож. психомот. расстр. двиг.
апп.).
     В последнем случае с диагнозом они, пожалуй, переборщили: все знали,
включая Би-би-си, что на большее, чем вяло протекающая, Иван не замахивался
никогда. Ну, а психомоторные расстройства двигательного аппарата -- так те
и у здорового начнутся, ежели ему аминазин в таких дозах колоть! От этого
аминазина несчастный Иван целых три недели ходить не мог и так напугался,
что из злополучной Группы вышел, а потом, к радости КГБ, устроился на
службу -- в Институт Реставрации, в Отдел Икон.
     Когда он ей сказал, что уже три года не рисовал, она его не поняла.
"Ты имеешь в виду -- не выставлялся?" Нет, именно, не рисовал. "А почему?"
Этот вопрос застал Ивана врасплох: и правда, почему? Он стал мямлить что-то
о тяжелых переживаниях, вызвавших потерю интереса; а также о
бессмысленности и невозможности занятий искусством в условиях тоталитарной
идеологии. Правды он ей не сказал -- ни тогда, ни после. Она догадась сама:
рисовать Иван уже не мог -- как штангист, надорвавшийся при попытке
установить мировой рекорд, никогда больше не подходит к штанге.
     А еще он был религиозным, так что венчались они в церкви. И до самой
свадьбы не спали друг с другом (целый год!) -- он настоял. Этот бзик так
Таню удивил, что она твердо решила Ивану не изменять -- благо Давид уехал
на пять месяцев в Архангельск, а больше никого у нее в тот момент и не
было.
     Решение выйти за Ивана она приняла с открытыми глазами: знала, что
психиатрический. И точно: через две недели после свадьбы -- загремел в
Институт Психздоровья. Сначала перестал с ней спать -- на седьмой день,
безо всяких объяснений. А в следующую пятницу просто не пришел вечером
домой (Таня в тот день на работу не ходила, чертила дома). Сперва она
позвонила ивановым родителям -- без толку, потом ближайшим друзьям -- тоже
не знали ничего. Следующим этапом, отыскав его записную книжку, -- всем
подряд. Только дойдя к часу ночи до буквы "Ш" (Игорь Генрихович
Штейнгардт), она узнала, что муж ее -- "где обычно, в четвертом корпусе", и
что "мы даже сумели положить вашего Ваню в его любимую палату!" Эта
"любимая палата" ее чуть не доконала ... Что же касается подробностей, то
Игорь Генрихович обсуждать rial">их по телефону не пожелал и пригласил Таню
в понедельник лично, а пока: "Очень вас прошу, милая, к Ванечке не ходите и
о нем не беспокойтесь, он у нас в целости и сохранности."
     Профессор Штейнгардт оказался большой шишкой -- начальником отделения,
с огромным кабинетом и пожилой секретаршей в предбаннике. Строго
проинструктировав неопытную Таню ("... и ни в коем случае не говорите
'шизофрения', милая, -- только 'душевная болезнь', вы слышите?..."),
секретарша запустила ее внутрь.
     Игорь Генрихович Штейнгардт встретил "внучатую невестку покойного
Василия Петровича" на пороге кабинета и с почестями усадил ее в кресло под
автопортретом ваниного деда. Выглядел доктор карикатурно: ветхий старичок в
пенсне и галстуке бабочкой, с манерой говорить, вполне достойной своих
пациентов. Усевшись за стол размером с небольшой аэродром и отчаянно
жестикулируя, он стал объяснять, что "течение душевной болезни Ванечки
осложнилось от сильного давления с вашей стороны, милая, в сексуальной
сфере". "Какая чушь! -- воспламенилась Таня, -- Да, если хотите знать ...";
"Не чушь, -- спокойно перебил ее Игорь Генрихович и быстро-быстро заморгал
глазами, -- он мне так и сказал ... А теперь, когда я вас вижу, то и сам
чувствую." Таня чуть не рассмеялась ему в лицо ... "Вы, Танечка, лучше не
фыркайте, а подумайте над тем, что я говорю. -- поучительно объявил
профессор, вертясь туда-сюда на вращающемся стуле, -- И как Ваня в
последнее время себя вел, тоже вспомните."
     Последний аргумент выглядел убедительно: теория Игоря Генриховича
действительно объясняла странное поведение Ивана в течение последних двух
недель. И, кроме того, если Мышка сам такое сказал, то, значит, он так и
чувствует -- какой же ему смысл доктору-то лгать? "Выходит, у Вани от меня
шизофрения обострилась!" -- расстроилась Таня ... и вдруг вспомнила
наставления секретарши. Но поздно: профессор Штейнгардт выбежал из-за стола
и, размахивая руками перед таниным лицом, прочитал ей гневную лекцию о
медицински безграмотных людях, употребляющих термин "шизофрения" всуе. "Нет
такого заболевания! -- кричал профессор, запутывая ее вконец, -- Понимаете
-- нету! А есть невежественные жены больных людей, которые своим несносным
поведением усугубляют протекание недуга." Глаза его метали молнии. "Вы меня
поняли, милая?!" -- заорал он, чуть не стукнув Таню по носу; "Поняла, Игорь
Генрихович, поняла ... Извините, Христа ради ... -- лепетала та в ответ, --
Вы только скажите что ... а я для Вани все сделаю!" Внезапно остыв, Игорь
Генрихович вернулся к себе за стол и стал объяснять. Таня не должна:
во-первых, демонстрировать свое желание перед половым актом, во-вторых,
показывать свое наслаждение во время полового акта и, в-третьих,
высказывать свою благодарность после полового акта. "Три 'не', -- закончил
он, -- очень легко запомнить: до, во время и после." "А я всегда думала,
что наоборот ... -- удивилась Таня, -- Так сказать, три 'да' ..."; "И
неправильно думали, Танечка ... -- благодушно сообщил ей забывший былые
обиды профессор, -- Верьте мне, милая, я на этой проблеме тридцать лет
назад докторскую защитил."
     Она ходила к Игорю Генриховичу еще два раза, пытаясь убедить его, что
у Ивана с сексом все в порядке и что ее желание, наслаждение и
благодарность -- чувства неподдельные. Более того, если она, Таня, не
сможет их проявлять, то тут-то проблемы и начнутся -- по-крайней мере, для
нее самой. "Ах, милая, -- шаловливо махал на нее ученой дланью профессор
Штейнгардт, -- вы тогда так и говорите, что о себе хлопочете ..." -- чем
доводил Таню до бешенства неописуемого. В конце концов она поставила
ультиматум: если Игорь Генрихович и вправду хочет, чтобы она выполняла его
"не", то пусть резервирует за ней место в своем отделении. Таня его честно
предупреждает: от такой жизни она рехнется. "А вы себе любовника заведите,
милая." -- ответил старый доктор. Таня гневно подняла глаза, полагая, что
шутки пошли уже через край ... и вдруг поняла, что тот не шутит. "Заведите,
заведите ... -- продолжал Игорь Генрихович, -- я разрешаю." И, помолчав
как-то странно, добавил: "Вы ведь так и так заведете ... а если я не
пропишу, то совестью будете мучиться."
     Он так и сказал: "пропишу" -- Таня даже хотела попросить у него
рецепт.
     Иван вернулся домой только через два месяца -- и в течение всего этого
времени ее к нему не пускали ("Через окно смотрите, милая, во-он он там
возле беседки со своим другом Феденькой Черенковым беседует!»). К тому
моменту Таня уже вовсю следовала Второму Предписанию старого доктора (Давид
приезжал из Архангельска на несколько дней, плюс некий новый знакомый) --
что, в сочетании с Первым Предписанием, сделало их всех счастливыми. А если
и не счастливыми -- так, по-крайней мере, здоровыми. А если и не вполне
здоровыми, то ... как бы это поточнее выразиться?... Скажем, так:
совместный эффект двух Предписаний удержал их всех по эту сторону границы
между вяло протекающей и острой шизо... ой, Игорь Генрихович, извините,
Христа ради ... опять я проштрафилась!...

                                   * * *
     Отразившись в шести затуманенных зеркалах, Таня прошла по теплой
резиновой дорожке к противоположной стене ванной комнаты -- за полотенцем.
Что ж, фигура у нее еще ничего ... особенно, когда зеркало запотевшее,
ха-ха-ха!... Нет, врешь -- даже если и не запотевшее, то все равно еще пока
ничего. Она протерла ладонью окошко в ближайшем зеркале и приблизила к нему
лицо, внимательно разглядывая красноватый шрам на правой щеке. "Господи,
вот ведь изуродовали меня на Втором Ярусе! Теперь только пластическая
операция и поможет ... хотя, с другой стороны, для кого?" Таня завернулась
в полотенце, вышла из ванной и остановилась в коридоре, не понимая, что
собиралась делать. А-а, спать ... Она устало прошла в спальню, сбросила
полотенце на пол и полезла в постель -- бр-р-р, холодно ... где этот чертов
включатель? Поставив подогрев на максимум, она перевернулась на спину,
раскинула руки и закрыла глаза ...
     "И ты слышишь, Иван НИКОГДА о моих изменах не догадывался! Я его
жалела!
     Да уж, пожалуй, жалела. Да только кого -- его или себя? А что бы ты
делала, если б старый осел тебе любовников не 'прописал'? В монастырь
постриглась бы? Вот то-то и оно ...
     Да не в изменах дело. Я Ваню от всего защищала! Он сам говорил, что со
мной чувствует себя в безопасности.
     Что ты несешь? Смешно слушать. Ну, скажи на милость: как ты могла
Ивана от НИХ защитить? Да они тебя просто не замечали!"
     Танины воспоминания. Часть 4
     К психиатрическим проблемам -- в той или иной степени -- Таня была
готова; тем более, что сразу решила от Ивана детей не заводить. А вот вызов
в первый отдел, последовавший через три месяца после свадьбы, явился для
нее полной неожиданностью.
     Придя на работу, как всегда, в полодиннадцатого (режим у них в
Институте был свободный), она обнаружила на своем столе записку от
Бегемота: "Танька в первый отдел срочно три раза вызывали!!!!!" В раздумьи
Таня опустилась на стул -- что бы это значило? Записка не содержала
никакого объясения ... и вообще ничего не содержала, кроме наглого
небрежения знаками препинания. Самого Бегемота в наличии не имелось --
спросить о подробностях не у кого ... Что ж делать?... Еле переставляя ноги
и царапая каблуками-шпильками по полу, Таня поплелась на шестой этаж. Душа
полнилась плохими предчувствиями -- эх, с Давидом бы посоветоваться ... так
ведь все еще в Архангельске! Может, пустяк какой-нибудь в документах?
     Но, оказалось, не в документах. И не пустяк.
     Начало не сулило ничего опасного: толстая противная тетка в приемной
первого отдела отправила Таню в 624-ую комнату, а тамошний очкастый дядька,
спросив фамилию и позвонив куда-то, переслал еще дальше -- в 651-ую. Тут
начались неожиданости: в 651-ой ее встретил заместитель директора по режиму
полковник Вячеслав Петрович Хамазюк.
     (То есть был он, вообще-то, товарищ Хамазюк, но все в Институте,
включая временную замену вечнобеременной Костиной, знали, что он-таки
полковник. Вернее, считали, что полковник, поскольку Хамазюк мог, в конце
концов, оказаться товарищем, а слухи насчет полковника -- сам про себя
распускать, для пущего уважения. Товарищ-полковник всегда казался Тане
личностью загадочной -- не гипотетической принадлежностью к КГБ, а тем, что
имел покрасневшее лицо. Во всех случаях имел, независимо от погоды. И не
просто румянец на щеках или, там, красный лоб -- а все лицо. И, к слову,
красного лба он как раз иметь-то и не мог, ибо не имел лба вообще: шевелюра
его, согласно странному капризу природы, начиналась почти сразу от бровей.)
     В тот визит загадка красного лица оказалась разгадана: от
товарища-полковника за версту разило водкой. С уважением посмотрев на часы
(11:15, всего четверть часа с открытия вино-водочного), Таня уселась на
предложенный ей стул.
     Заместитель директора начал издалека: обнаружив неприятную
осведомленность в ее делах, распросил о приближавшейся персональной
выставке. Потом спросил о зарплате -- согласился, что маленькая. Разговор,
однако, не вязался: Таня отвечала коротко и невпопад, ерзала на стуле и
даже однажды уронила с ноги туфель. Вздрогнув от туфельного стука,
товарищ-полковник перешел к делам личным: как семья, дети ... что пишет
бывший муж из Англии?... Таня с облегчением вздохнула (весь сыр-бор,
оказывается, из-за Сашки!) и радостно сообщила, что не пишет ничего. "Вот
негодяй!" -- с жаром защитил интересы советских женщин заместитель
директора и без перехода предложил Тане звать его, заместителя, просто
Славой. "Мы же с тобой простые советские люди!" -- добавил он; и уж на что
Таня была зеленая, а все ж поняла, что дело плохо: сейчас будут вербовать.
Все еще предполагая, что ее вызвали из-за Сашки, она стала уверять
товарища-полковника, что никаких связей с изменником родины не
поддерживает. И даже с его семьей в Москве! -- что, кстати, являлось чистой
правдой: после того, как Андрюшка, сходив в гости к сашкиной родительнице,
заявил, что "мама -- слюха", они с родительницей разругались вдрызг.
     Разговор, казалось, подходил к концу. Таня очень гордилась своей
проницательностью (не всякая смогла б догадаться о тайной причине вызова!),
а также самообладанием, удержавшем не вступиться за балбеса Сашку из
чувства противоречия. Тут-то, когда она разомлела, товарищ-полковник ее и
ошарашил: знает ли Таня, что ее второй муж занимался ранее антисоветской
деятельностью?
     У Тани опустилось сердце -- про проклятую Группу против соцреализма
она забыла начисто! Да и не мудрено, что забыла: когда они с Иваном
познакомились -- тот в Группе уже три года, как не состоял. Даже не
вспомнил о ней ни разу! -- а Таня и не расспрашивала: частично из-за своей
аполитичности, а частично -- других проблем у них хватало ... Она теперь
уже не понимала, чего следует ожидать.
     А товарищ-полковник гнул свою линию: знает ли она, Таня, что гадкие
люди, сбившие ее больного мужа с прямой линии, все еще на свободе? А не
полнится ли ее советское сердце праведным гневом, когда они продолжают
растлять другие слабые души антисоветским гноем? И не долг ли ее
комсомольский помочь несгибаемым органам (он так и выразился: "несгибаемым
органам" -- у Тани чуть опять не упал с ноги туфель) в их борьбе с
идеологическим врагом?
     Товарищ-полковник умолк и выжидательно поглядел на нее, однак