едователя: "Остаешься с нами?" -- как бы
говорили его глаза. Франц на мгновение задержался на месте.
     А потом сразу же бросился вперед ... но лишь ударился грудью о
закрывшиеся двери. Господи ... что же он наделал?!... Как теперь быть?
Стой!...
     Лифт поехал вверх.
     Ничего не сознавая, Франц стал биться о стены (тяжелые удары
резонировали в крошечной кабине) ... как вдруг острая боль пронизала грудь.
Дыхание у него перехватило, ноги подкосились -- он упал на пол. Подсунув
руку под свитер, он схватился за то место, где была рана ... и вдруг
нащупал в нагрудном кармане рубашки сложенный в несколько раз листок
бумаги. Что это? Трясущимися пальцами Франц вытащил листок и некоторое
время держал перед глазами, не в силах понять написанного. Танин почерк!
Откуда?... Почему в кармане? А-а, это -- записка, найденная на тумбочке ...
     Большие угловатые буквы шли через весь листок. Одна фраза:

                              БУДЬ СЧАСТЛИВ!
     И подпись:

                                  Твоя Я.
     Лифт остановился.
     С трудом поднявшись на ноги, Франц вышел наружу и оказался в широком
светлом помещении с прозрачными стенами. Прямо перед выходом из Лифта
располагалась стойка с большим стеклянным экраном и мигавшими на нем
разноцветными словами: "Добро пожаловать в Дом 21/17/4!" И внизу,
маленькими буквами: "Ваше жилище расположено на 6-ом этаже."
---------------------------------------------------------------------------

     * ЧЕТВЕРТЫЙ ЯРУС *

     1. Дом 21/17/4

     Франц знал, что Четвертый Ярус будет его последним; знал наверняка --
будто доказал математическую теорему. Доказательство поражало простотой: на
Первом Ярусе была весна, на Втором -- лето, на Третьем -- осень, а здесь,
на Четвертом, -- зима. Четыре яруса -- четыре времени года, и пятого, для
еще одного яруса, просто нет.
     А зима здесь была настоящей -- с сугробами в человеческий рост,
морозами ниже двадцати пяти градусов и ночными вьюгами. Сильнейший ветер,
начинавшийся, будто по часам, ровно в семь вечера, бил снежными хлопьями в
вибрировавшие стекла окон, проникал во все щели и гулял по комнатам
ледяными сковозняками. Центральное отопление не справлялось, комнатных
обогревателей в Доме не было, так что мерз Франц ужасно, особенно по ночам
-- несмотря на то, что спал, не раздеваясь, да еще накрывался поверх одеяла
курткой. Оживал он только под душем, да и то -- не надолго, ибо горячая
вода плохо действовала на его раны, так что через пять-шесть минут
приходилось вылезать из-за острой боли в груди и головокружений. Здешняя
зима, как и времена года предыдущих ярусов, казалась вечной, и Франц,
любивший солнце и тепло, не мог привыкнуть к мысли, что обречен мерзнуть в
этом царстве холода всю оставшуюся жизнь. Может, через три месяца все-таки
потеплеет?...
     Большую часть времени Франц проводил, целенаправленно не думая об
оставленной на Третьем Ярусе Тане: какой смысл вспоминать то, чего уже не
вернешь? Пытаясь сохранить душевное равновесие, он уговаривал себя, что та
секундная заминка в Лифте была непроизвольна -- и никто ни в чем не
виноват! Скажем, если б Франц задержался из-за того, что споткнулся обо
что-нибудь, -- это ведь не считалось бы предательством? Вот он и
"споткнулся" о вид чудовища, которым оказался Фриц ... плюс два месяца
лекарств-галлюциногенов -- не могли они пройти бесследно и наверняка
ослабили психику и скорость реакции! Но, доходя в своих рассуждениях до
этого места, Франц всегда начинал сомневаться: дело не в уродливом лице
Следователя, а в самом Франце -- в его страхе остаться на Третьем Ярусе
навсегда! Господи, если бы там, в подземелье, у него была еще одна секунда
... хоть полсекунды -- он бы одумался и сделал то, что подобает достойному
человеку! Однако, оправдать свои действия недостатком времени на
размышление у Франца не получалось: решение следовало принимать сердцем, а
не головой. Достойный человек в такой ситуации не думает, а действует на
инстинкте! "Ну ладно, если б я даже и остался, то чем бы я помог Тане? --
спрашивал он себя и тут же сам отвечал, -- Тем, что был бы рядом с ней!"
     На этот аргумент возражений уже не находилось.
     Для того, чтобы занять голову и заполнить бесконечные дни, Франц стал
составлять подробную карту-схему Дома, обследуя этаж за этажом и нанося на
план все обнаруженные комнаты. Начал он с подвала, почти целиком
отведенного под склад продуктов: залежей консервированной хурмы и
папайевого сока, сотен ящиков ветчины из африканского бородавочника и
полярной куропатки -- вот, где, оказывается, использовались злополучные
консервы со Второго Яруса! В дополнение к уже знакомой продукции, имелось
несколько сортов консервированной рыбы, множество тропических фруктов и
овощей неизвестных наименований; неотапливаемые секции подвала ломились от
мороженного мяса какой-то рептилии (все это, наверно, заготовлялось в
других "версиях" Второго Яруса, упомянутых Следователем Фрицем). Запасов
еды должно было хватить Францу лет на шестьдесят, что, видимо, являлось
"верхней" оценкой оставшегося ему времени жизни. Энергии и воды также
имелось предостаточно: расположенный на крыше ветряк заряжал аккумулятор,
который, в свою очередь, питал электричеством все оборудование Дома,
включая котел для перетапливания снега.
     На 1-ом этаже располагался вестибюль и вход в лифт, а также большое
стеклянное табло, показывавшее влажность и температуру воздуха внутри Дома,
силу ветра и температуру воздуха снаружи, атмосферное давление, дату и
время. Только однажды Франц видел, чтобы табло показывало что-нибудь другое
-- когда в первый раз вышел из кабины Лифта, приехав с Третьего Яруса.
После этого Лифт небъяснимым образом превратился в лифт и никуда, кроме как
в подвал или на верхние этажи Дома уже не шел -- Франц даже спускался в
шахту, чтобы убедиться, что там нет секретного хода.
     Много места в Доме отводилось всевозможному служебному оборудованию:
вышеупомянутый котел для перетапливания снега помещался в подвале и
соединялся трубопроводом сквозь стену Дома с пневматическим
"засасывателем". Натопленная вода перекачивалась наверх мощным насосом и
наполняла бак на 24-ом этаже, а уж оттуда расходилась по всему Дому.
Система водоснабжения работала не постоянно, а включалась (автоматически)
только, если уровень воды в баке опускался ниже половины.
     На 26-ом этаже помещалась динамомашина, соединенная механическим
приводом с ветряком на крыше. Все движущие части обоих механизмов были
изготовлены из светлого легкого металла -- видимо, титана -- и, казалось,
могли прослужить десятки лет. Выработанное электричество шло на этаж ниже
-- в аккумулятор. Если последний заряжался полностью, то ветряк
автоматически покрывался специальным чехлом, и вся система останавливалась.
     На 2-ом этаже располагался видеотеатр с большим экраном и одиноким
креслом посреди пустого зала; на 3-ем -- видеотека с фильмами решительно
всех стран мира. 4-ый и 5-ый этажи занимал склад одежды: Франц нашел
неимоверное количество белья, рубашек, свитеров, костюмов, постельного
белья, домашних тапочек, вечерних туфель и даже два фрака -- но только одну
зимнюю куртку (что вполне соответствовало частоте его вылазок наружу).
Затем шел жилой этаж (6-ой); на 7-ом и 8-ом -- размещалась обширная
художественная библиотека; на 9-ом -- компьютер, централизованно
управлявший всем оборудованием Дома. Этажи с 10-го по 14-ый занимал, как
его называл Франц, "склад разных вещей", где хранились канцелярские товары,
элементарные лекарства, стиральный порошок, инструменты, посуда, кухонные
припасы (соль, сахар, пряности) и другие мелочи. 15-ый этаж был обставлен
под научную лабораторию: мощный компьютер с векторным процессором, два
стола, книжные полки, персональный компьютер и лазерный принтер. На 16-ом и
17-ом этажах располагалась научная библиотека (не содержавшая, почему-то,
ни одного издания, вышедшего после смерти Франца); на 18-ом -- коллекция
музыкальных записей и нот, проигрыватель лазерных дисков, магнитофон, а
также электроорган, скрипка и акустическая гитара. Следующие четыре этажа
были попарно соединены и превращены в спортивный зал и бассейн -- ни тем,
ни другим Франц не пользовался из-за плохого физического состояния.
     Только два из всех этажей Дома отапливались постоянно: жилой -- 6-ой
и, почему-то, 23-ий (на котором не было ничего, кроме большого пустого
зала). В остальных помещениях отопление включалось тумблерами: повернешь --
и через десять минут температура поднимается до шестнадцати градусов
Цельсия, а потом держится на этом уровне ровно час (после чего приходилось
опять щелкать тумблером). Постоянно мерзнувший Франц провозился несколько
дней, пытаясь подрегулировать отопление Дома на более высокую температуру,
однако так и не сумел разобраться в программе, управлявшей центральным
компьютером на девятом этаже. В конце концов, он был математиком, а не
системным программистом.
     Но ужаснее всего ощущалось одиночество: Франц являлся единственным
обитателем Дома. Ни других подследственных, ни обслуживающего персонала --
все двадцать шесть этажей плюс подвал были рассчитаны на одного человека.
Более того, они были рассчитаны именно на него, Франца Шредера: ибо вся
одежда на складе в точности подходила ему по размеру, книги и журналы в
научной библиотеке соответствовали его научным интересам, в художественной
библиотеке имелись сочинения всех его любимых писателей, в музыкальной --
композиторов, а в видеотеке наличествовали все до одного его любимые
фильмы!
     Дом 21/17/4 торчал, как безымянный палец, посреди безлесой заснеженной
равнины. Из окон нижних этажей не было видно ничего, кроме плоского белого
пространства; лишь забравшись на самый верхний, 26-ой этаж, Франц обнаружил
на севере и юге еле различимые здания -- точные копии его Дома. В южном
здании вроде бы светились окна. Оживившись, Франц стал включать и выключать
через равные промежутки времени свет, однако ответа от неведомого товарища
по несчастью не получил. На следующее утро он попытался добраться туда
пешком, но за полдня не успел пройти и четверти расстояния: идти по
сугробам глубиной в полтора-два метра оказалось, в его теперешнем
состоянии, непосильной задачей. Чтобы вернуться в укрытие до начала вьюги,
ему пришлось повернуть обратно, и после этого случая наружу он не выходил
-- благо вход в Дом частенько заваливало снегом. Франц наблюдал за южным
зданием еще три недели, но огни больше не появлялись -- может, они ему
просто померещились?
     Обследования Дома и составления плана хватило ненадолго -- недели на
четыре, после чего Франц решил заняться, для разнообразия, наукой. Работать
теоретически он поначалу был не в состоянии и, потому, погрузился в
программирование. Дней десять он писал и отлаживал отдельные куски
программы, еще неделю подбирал параметры так, чтобы алгоритм стал устойчив.
Наконец, пошли первые результаты -- причем, как раз такие, каких он ожидал!
Францу стало интересно -- и он вернулся к теоретической модели, которой
занимался последние месяцы перед смертью. Роясь в литературе, он обнаружил
статью с описанием довольно оригинального метода, оказавшегося применимым и
в его, Франца, случае. Это был прорыв: задача решилась "до конца": он
получил ответы на все вопросы, а теоретические результаты полностью
подтвердили численные. Работа получилась, как ему эйфорически казалось,
экстраординарная по своей важности и изящности; Франц даже успел придумать
заголовок для статьи, как вдруг с удивлением осознал, что не понимает,
зачем эту статью нужно писать. Не то, чтобы он не знал с самого начала, что
опубликовать ее будет невозможно ... просто оказалось, что рассказать о
полученных результатах для него столь же важно, как и получить их. Так или
иначе, но эйфория немедленно прошла -- равно как и интерес к науке в целом
-- и к рабочему столу на 15-ом этаже Франц более не прикасался. Никогда
раньше он не ощущал своей изолированности так остро, как после этого случая
...
     Он попробовал реанимировать свою старую любовь к музыке, однако дело
пошло туго. Играть на гитаре ему не позволяли плохо действовавшие пальцы
правой руки, а на скрипке он не практиковался более семи лет и забыл уже,
каким концом ее нужно держать. Тем не менее, порывшись на музыкальном
этаже, он разыскал ноты 24-ех каприсов Паганини для скрипки соло и стал
упрямо разбирать страницу за страницей. Поначалу он быстро прогрессировал,
но потом прогресс затормозился и игра оставалась на одном и том же уровне.
Хуже того -- какую бы пьесу Франц не играл, он делал десятки мелких ошибок
и неточностей, сводя получаемое от музыки удовольствие к нулю. Сколько он
ни бился, восстановить "чистую" игру ему не удавалось, и, в конце концов,
он отнес футляр со скрипкой обратно на музыкальный этаж.
     Следующим прожектом явилась попытка систематизировать всю известную
информацию о Стране Чудес. Примерно в течение месяца Франц заносил сведения
в тщательно продуманную "базу знаний", организованную в персональном
компьютере; но дойдя до интерпретации, застрял. К примеру: почему уровень
здешней бытовой техники в точности соответствует современному уровню
техники на Земле? Значит ли это, что Бог неспособен к техническому развитию
и попросту заимствует идеи у людей? Да нет, конечно: ведь он также
использует и фантастические (по человеческим стандартам) лифты, двигающиеся
между неизвестно где расположенными ярусами. Видимо, Бог заимствует
человеческую технику для каких-то своих целей. Каких? Ответ на этот вопрос
казался недоступным ... а может, у Франца от плохого самочувствия и
остаточного действия галлюциногенов плохо работала голова.
     А какую роль играют эти бесконечные анкеты? Он заполнял их в
Регистратуре, он заполнял их на всех трех предыдущих ярусах. Здесь, на
Четвертом, ему также был оставлен довольно объемистый комплект бланков -- в
спальне, на кровати. Возиться с ними, однако, Франц не стал, ибо отдать их
все равно было некому. Бегло просмотрев, он переложил их на стол, а через
несколько дней нечаянно столкнул на пол -- и Анкеты веером разлетелись по
ковру. Чтобы не мешались под ногами, Франц затолкал их поглубже под стол.
     Или, скажем, как он теперь должен относиться к "теории декораций",
казавшейся такой логичной в устах Следователя Фрица? Но ведь Фриц-то
оказался не человеком, а каким-то чудовищем, единственной целью которого
являлось запугать Франца до последней степени! То есть, Следователь-то и
был самой настоящей декорацией! А отсюда -- следующее рассуждение: если
кто-то говорит про остальных, что они -- декорации, а про себя, что он --
не декорация, а потом выясняется, что он все-таки декорация, то значит ли
это, что остальные не декорации? К сожалению, Франц быстро терял нить в
такого рода логических построениях и никогда не мог додумать их до конца.
     Через некоторое время бессмысленность обдумывания любых вопросов,
связанных со Страной Чудес, стала очевидна: ему не хватало ни информации,
ни интеллектуальных сил. И, когда Франц по нечаянности стер часть "базы
знаний" из памяти компьютера, то восстанавливать ее он не стал, а просто
забросил всю идею целиком.
     Впервые в жизни Франц почувствовал себя интеллектуальным импотентом:
все известные ему методы познания оказались бессильны ... "досмертная"
логика обрекла его анализ на неудачу с самого начала! Более того, сам
аналитический подход казался здесь неуместным -- разлагая этот мир на
составные части, он не добился ничего! (До сих пор Франц пытался угадать
суть происходившего по "элементарным проявлениям", но даже самые простые
здешние "элементы" отличались от того, к чему он привык.) Единственной
надеждой оставался "синтетический" подход: не вдаваясь в частности,
пытаться объяснить суть всего сразу. Когда эта нехитрая мысль пришла ему в
голову, Франц ощутил вялый прилив интереса -- как же он не додумался
раньше? Необходимо понять, чего он должен достичь в целом -- не может такое
сложное и продуманное построение не иметь глобальной цели! Или нет, проще:
необходимо понять, чего хочет тот, кто все это придумал! (В конструкции
Страны Чудес явно чувствовалось сознание, имеющее индивидуальность ... или
это только казалось? Франца не оставляло ощущение, что кто-то следит сверху
за его перепитиями и в досаде хватается за голову, восклицая: "Ну, что же
ты! Неужто до сих пор не догадался?!") Ну да, все правильно: если логика
бессильна -- остается религия, философия (о чем-то похожем толковал Фриц --
стоит ли следовать его совету?) ... йога, в конце концов. В досмертном мире
Франц никогда этими вещами не интересовался, однако сейчас -- выбора не
оставалось.
     Он раскопал в библиотеке "Введение в современную философию", однако
чтение пошло медленно -- аргументы автора часто ускользали от него, из-за
чего одни и те же страницы приходилось перечитывать по нескольку раз. Чем
дальше он читал, тем меньше испытывал интереса: философия, казалось,
возилась с частностями, не затрагивая сути ... а если и затрагивала, то
Франц все равно не мог преодолеть удушающий поток словоблудия.
     Пару дней он читал Библию -- вот где ему стало по настоящему скучно.
Изо всех сил Франц старался обнаружить потайной высокий смысл в притчах
Старого Завета, но видел лишь банальные, по нынешним искушенным временам,
сказки. Ну да, сказки ... а что же это еще? -- истории об очень добрых и
очень злых людях, участвовавших в невероятных событиях. Библейские сказания
даже не казались особенно талантливыми -- сравнить, к примеру, притчу об
Иосифе со "Щелкунчиком" Гофмана ... насколько в последней больше красок и
фантазии! Так или иначе, но ответа на вопрос о смыслах бытия и смерти в
Библии не содержалось -- по крайней мере, для Франца.
     Если философские и религиозные упражнения оказались бесполезны, то
занятия йогой принесли ощутимый вред -- Франц стал бояться тишины. До сих
пор абсолютное беззвучие Четвертого Яруса не казалось угрожающим, однако от
долгого лежания на полу в предписанной "Руководством по хатха-йоге" "позе
трупа" ему стали мерещиться тихие шаги невидимых людей. Он принес с
музыкального этажа магнитофон и стал заниматься под музыку, однако
европейские композиторы к йоге не подходили, а имевшиеся индийские записи
были попросту невыносимы. Вскоре страхи вышли за пределы часов, отведенных
на йогу, -- Франц стал бояться все время, особенно ночью, когда за окном
выл ветер. Магнитофона невидимые люди уже не страшились, хуже того --
музыка делала их еще и неслышимыми. Франц стал тщательно запирать двери
своей квартиры, что помогло лишь отчасти: внутри он чувствовал себя
спокойно, однако вылазки за продуктами стали требовать немалого мужества.
Занятия же йогой он бросил: хатха-йога упражняла тело, а не дух; а
руководства к раджа-йоге (духовной гимнастике) в библиотеке не оказалось.
Франц, впрочем, не растроился, ибо к тому времени уже убедился, что
изменить себя ему не удасться -- голова его работал не так, как у философов
и йогов. Единственным результатом всей затеи явилась расшатанная психика.
     Впрочем, физическое состояние Франца было под стать психологическому:
он страдал от головокружений, слабости и непрерывных простуд. Забинтовать
без посторонней помощи рану на груди ему не удавалось, так что приходилось
использовать вату, прикрепляя ее к телу кусками пластыря (и то, и другое
нашлось на "складе разных вещей"). Отдирать пластырь от кожи перед тем, как
идти в душ, было больно, так что, начиная с какого-то момента, он стал
лезть под воду прямо с повязкой. После душа мокрая вата неприятно холодила
рану, да и рубашка на груди отсыревала, однако дня через два Франц к этому
привык и перестал замечать. Повязку он теперь менял лишь каждые три-четыре
дня -- когда та начинала пачкать простыню на его кровати выделявшейся из
полузажившей раны сукровицей. Кстати сказать, Франц также перестал стирать
постельное (и вообще, какое бы то ни было) белье -- бросая его в одной из