о Таня не
отвечала, не зная, как себя вести. Предупреждение по поводу выставки
прозвучало предельно ясно (то, что расспросы в начале разговора являлись
предупреждением, сомнений теперь не вызывало). С другой стороны, от нее не
требовали ничего конкретного, так что лезть в бутылку смысла пока не было.
Таня начала мямлить про поддержку советских идей в принципе, но непонимании
своих ближайших задач.
     Как показало дальнейшее, это было грубейшей ошибкой. То есть, не
поддержка идей, конечно, а упоминание задач, мгновенно истолкованное, как
сигнал потенциального согласия. Широко улыбнувшись, товарищ-полковник
сказал, что о задачах они поговорят в другой раз ... нескоро ... Вот только
подписочку о неразглашении он попросит Танюшу подписать -- и пусть себе
идет с Богом.
     И она, дура, подписала!
     Да по одному тому, как он напрягся, бумажку свою гнусную предлагаючи,
должно было понять, что подписывать нельзя категорически! А голос-то его,
голос, чего стоил: сладкий как мед: "Танюша", "подписочка" ... тьфу, дура,
слов нет! Единственным ее извинением служила полная неопытность. Казалось:
подпишешь -- и сразу ноги можно уносить. Но сразу не получилось: бережно
спрятав подписочку в сейф, товарищ-полковник как бы невзначай спросил: "А
ты, кстати, завтра в шесть -- не занята?" Таня обмерла. "Я думаю -- чего
нам разговор откладывать? -- рассудительно продолжал он, -- Завтра и
поговорим. После окончания рабочего дня -- никто не помешает ... Ну, до
завтра, дорогуша моя, покедова!"
     Не чуя под собой ног, Таня вылетела из кабинета, забежала в свой отдел
за плащом и бросилась из Института вон. Стоял ранний октябрь, но было уже
холодно -- липы на улицах Москвы чернели голыми ветками. Замахав рукой
проезжавшему мимо такси, она поехала на свое думательное место --
Патриаршие Пруды.
     Таня ходила по дорожке вокруг пруда и, натыкаясь в рассеянности на
мамаш с колясками, размышляла изо всех сил ... вот только идеи ее все
носили нереально-разрушительный характер. Например: придти завтра к
товарищу-полковнику и плюнуть ему в лицо, как партизан гестаповцу! Или,
скажем, попросить у Мазаевой портативный Филлипс, подаренный
любовником-дипломатом, пронести под платьем и записать всю беседу на
пленку. А потом переслать на Би-би-си -- пусть гад повертится! Вскоре,
однако, разрушительность идей пошла на убыль -- возобладал страх за
выставку: ведь сколько сил угрохано на получение разрешения и организацию!
А может, просто не ходить к товарищу-полковнику -- и будь, что будет!...
Подумав, однако, минут пять, вариант этот она с сожалением забраковала: не
придет завтра -- вызовут послезавтра ... Нет, вопрос надо решать на корню
-- раз и навсегда. Эх, жаль, нет Давида в Москве ... и ведь не позвонишь
ему в Архангельск по такому поводу!
     Одно знала Таня твердо: Ивану говорить ничего нельзя. Ни полслова! И
даже вида не показывать! Только-только выходили -- а тут, неровен час,
опять в Психздоровье загремит.
     Ничего дельного она не придумала -- ни тогда на Патриарших, ни вечером
дома, ни утром на работе. Над ней висел выбор из двух проигрышных
вариантов: отмена персональной выставки или потеря персонального
достоинства. Буквально до самого последнего момента Таня надеялась, что
придумает какой-нибудь компромисс, приемлемый одновременно и для ее
совести, и для служебных обязанностей товарища-полковника. Лишь постучав в
дверь 651-ой комнаты, она внезапным инстинктом поняла, что такого
компромисса не существует: единственный выход -- отказываться от всего.
     Как потом объяснил Давид, все еще могло кончиться без больших потерь
-- поскольку принятое в последнюю секунду решение было правильным.
Оставалось лишь мягко, без скандала, воплотить его в жизнь: "Все понимаю,
но подписывать дальнейшие бумаги считаю ненужным. Если я что плохое услышу,
то и без бумаг, как честный советский человек, сообщу куда следует!" -- а
дальше по обстоятельствам. В общем, шанс у нее имелся -- и шанс неплохой.
     Если б только не повела Таня себя так дико.
     Второй раунд ее поединка со всемогущим Комитетом начался с неприятной
неожиданности: замены комитетского состава в ходе встречи. А именно: вместо
ее друга Славы в 651-ой комнате сидела тощая змееподобная девица в
облегающем шерстяном платье и гладкой прическе. Может, начальство решило,
что девочки-подружечки скорее общий язык найдут ... а вернее всего, за семь
часов с открытия магазина товарищ-полковник так назюзюкался, что допрос
проводить уже не мог. "Глебова? -- с фальшивой радостью проскрипела Змея
противным тонким голосом, -- Заходи. Я вместо Вячеслав Петровича беседовать
с тобой буду."
     Отчего Таня так невзлюбила девицу, осталось навсегда загадкою. Может,
оттого, что та не представилась, а может, из-за обращения по фамилии:
Глебова. Неужто не могла в танином досье имя посмотреть? Да и к встрече с
товарищем-полковником Таня худо-бедно, а подготовилась: одела костюм с
короткой юбкой (не то, чтобы мини, а так ... чуть выше колен) и
отрепетировала, как будет рыдать. А в разговоре со Змеей голые коленки и
рыдания только повредить могли.
     Отменив накипавшие на глазах слезы, Таня села на предложенное ей место
возле змеиного стола.
     "Давай, обсудим задачи твои, Глебова. -- без вступления начала
кэгэбэшница, перекладывая на столе какие-то бумажки, -- Прежде всего,
выйдешь ты через мужа своего, на организатора Группы Гордеева." От
удивления Таня подскочила на стуле, но Змея, не глядя на нее, продолжала:
"Когда будешь разговаривать с Гордеевым, скажешь, что хочешь к ним
присоединиться ... -- тут она подняла глаза и мило улыбнулась, -- Ты ведь
художником считаешься?... вот это и используй!" (Если до этой фразы все еще
могло закончиться без скандала, то после нее -- никогда! Речь шла только о
степени грандиозности.) Откинувшись на спинку стула, Таня положила ногу на
ногу -- так, чтобы голая коленка показалась над поверхностью стола. "И еще
скажешь Гордееву, что есть у тебя доступ к ксероксу -- афиши о нелегальных
выставках множить. Ясно?" Таня кивнула и сексуально улыбнулась. "Вопросы
есть?" Таня покачала головой и медленно облизала губы кончиком языка. "Ну,
хорошо. -- проскрипела кэгэбэшница, неприязненно косясь на голое колено
нового внештатного сотрудника, -- По выполнении позвонишь вот по этому
номеру." -- она поднесла через стол к таниному носу листок с семью цифрами.
"И не записывай ничего, Глебова, -- раздраженно заметила девица, когда Таня
полезла в сумочку, -- в голове держать привыкай." "Записывать? --
ужаснулась та, -- Ни за что!" -- достав губную помаду, она подмазала себе
губы и стала сосредоточенно смотреться в зеркальце. Змеиная рука с
телефоном повисла в воздухе.
     Тут кэгэбэшница, наконец, поняла, что над ней издеваются.
     Она положила листок на стол и, покраснев, как рак, прошипела: "Не
советую, Глебова, на рожон лезть ... мы и не таким, как ты, крылья
обламывали." "Так чего ж сейчас не ломаете?" -- дерзко зашипела в ответ
Таня. (Она потом карикатуру нарисовала: сидят они со Змеей нос к носу в
виде кошек, хвосты распушили и вот-вот сцепятся.) Несколько секунд
кэгэбэшница молчала, а потом встала и, загремев дверцей сейфа, достала
вчерашнюю подписку о неразглашении: "Узнаешь, Глебова?" Не понимая, в чем
дело, Таня кивнула: "Ну и что?" "А то, что есть у нас подозрения, что
подписку свою ты нарушила. Проверить придется, уж не обессудь."
"Проверяйте. -- с презрением парировала жалкий наскок Таня. -- Я об этой
гадости даже мужу не рассказала." Держа клочок бумаги с подпиской в руке,
Змея села за стол: "Вот с мужа твоего и начнем: вызовем его сюда,
подписочку покажем ... -- и, заглядывая с угрозой в глаза, -- Как бы он
только не расклеился от этого, Ваня твой ... он ведь у тебя больной,
слабенький!"
     Дальнейшие действия Тани можно сравнить с игрой классного шахматиста в
цейтноте: не имея времени просчитать позицию глубже одного хода вперед, она
нашла выигрывающую комбинацию на чистой интуиции.
     Ход первый:

               Таня заговорщически улыбнулась.
               Змея недоверчиво нахмурилась в ответ.

     Ход второй:

               Продолжая улыбаться, Таня пододвинулась вместе со стулом
          поближе к змеиному столу и сделала приглашающий жест рукой --
          слушай, мол, чего скажу!
               Змея посунулась лицом поближе -- ну, что такое? Подписку она
          опасливо держала на отлете.

     Ход третий:

               Издав ушераздирающий взвизг, Таня вцепилась подлюге в волосы
          и потащила ее за голову через стол.
               Змея выпустила из рук злополучную подписку и впилась когтями
          в танины запястья.

     Ход четвертый, выигрывающий:

               Таня протащила Змею по столешнице за волосы и свалила по эту
          сторону на пол. Потом спокойно обошла вокруг стола и подобрала
          заветную бумажку.

     Оставшееся (сожрать подписку, не запивая водой) было делом техники --
она справилась с этим прежде, чем врагиня поднялась на ноги. Тут на
мгновение стало страшно: контрразведчица блокировала выход и, кажется,
собиралась бить Таню приемом каратэ. Однако все занятия по силовым
единоборствам в своем кэгэбэшном университете Змея, видно, прогуляла: не
пытаясь вступить с классовым врагом в рукопашный бой, она вытянула шею,
прижала руки к груди (совсем как певица, готовящаяся взять высокую ноту) и
пронзительно завизжала. Но на беду ее рабочий день уже закончился, а
перерабатывать на боевом посту первоотдельцы оказались не любителями --
весь шестой этаж был пуст. Брезгливо обойдя шарахнувшуюся в сторону, но не
прекратившую визжать, девицу, Таня беспрепятственно вышла из кабинета и
плотно прикрыла за собой дверь.
     В тот вечер Таня провела на Патриарших более двух часов -- и пришла к
выводу, что не допустила ни одной ошибки. Змея просто не оставила ей другой
возможности -- всякая на танином месте поступила бы так же! Что же касается
грядущих неприятностей -- так к ним нужно относиться философски: ну, не
будет у нее персональной выставки ... ничего, выживет. А в крайнем случае
-- пойдет к Гордееву и вступит в Группу против соцреализма. Она ж все-таки
художником считается -- надо использовать.
     Неприятности начались на следующий же день: в два позвонила Алка
Конопельская из выставочного зала и, биясь в истерике, сообщила, что по
звонку из райкома танину выставку отменили. Что-то нужно делать! Срочно
звони в Министерство Культуры!! Скорее, что же ты сидишь, как мертвая!!!
Алка била крыльями еще с полчаса, а потом хлопнула трубкой, очевидно решив,
что Таня от горя помешалась.
     В три явился лейтенант Муравьев из шестнадцатого отделения милиции
брать показания по жалобе от гражданки Ж.Кумысниковой: нанесение побоев с
легкими телесными повреждениями. Мило побеседовав с Таней и составив
протокол, лейтенант попросил у нее перед уходом телефончик.
     А еще через час Таню и начальника ее отдела Плискина вызвали к
замдиректора по оргвопросам на обсуждение "безобразного поступка м.н.с.
тов. Глебовой, выразившегося в нападении ею на сотрудницу первого отдела
тов. Кумысникову". При разбирательстве присутствовал и товарищ-полковник,
но за все полтора часа не проронил ни слова, сидя мрачнее тучи в углу под
вешалкой (у Тани осталось парадоксальное впечатление, что он отчасти на ее
стороне). А вот Плискин, наоборот, проявил себя, как полное дерьмо, --
продал со всеми потрохами ... и, хоть окончательного решения принято не
было (договорились продолжить завтра в двенадцать), дело шло полным ходом к
увольнению.
     Таня чувствовала себя, как волк, обложенный со всех сторон красными
флажками, однако, при всем при том, нисколечко не боялась. Она переживала
только за Ивана -- тот пока ничего не знал, ибо работал по хоздоговору в
Загорске и в Москву наезжал только на выходные.
     По всем признакам, кульминация планировалась властями предержащими на
второй раунд разборки. Таня пришла в Институт в 11:45, под лепетание
охаживавших ее подруг сняла плащ и ровно в 12:00 постучала в дверь
замдиректора по оргвопросам. Первым, кого она увидала внутри, -- был Давид;
"Подождите за дверью, Глебова." -- холодно сказал он. Таня спокойно кивнула
и вышла -- и стремглав бросилась в ближайший туалет, где ее вырвало. Стоя
около раковины и умываясь, она увидела в зеркале, как дверь за ее спиной с
грохотом отмахнула в сторону и в туалет на всех парах влетел Бегемот.
"Танька, -- ужаснулся он, -- ты чего здесь стоишь? Тебе ж к замдиректора
надо!" "Т-т-т ... -- танин подбородок почему-то заходил ходуном, -- Ф-ф-ф!"
"Что? -- вытаращил глаза Бегемот, -- Ты чего, мать, совсем рехнулась?" Но
Таня не отвечала: громко рассмеявшись, она зарыдала -- с ней случилась
истерика.
     Что произошло в кабинете замдиректора и как, находясь в Архангельске,
Давид прослышал о случившемся, Таня не узнала никогда. Он только
обмолвился, что Хамазюк оказался страшно зол на Кумысникову ("Изгадила все
дело, дура!") и что это обстоятельство ему, Давиду, сильно помогло. А когда
Таня, наконец, встретила своего спасителя наедине (в его кабинете, вечером
того же дня) -- тот был заметно пьян и до крайности раздражен (но не на
нее, а вообще), из чего она сделала вывод, что ему пришлось
товарища-полковника угощать.
     Так или иначе, но, начиная с этого момента, неприятности пошли на
убыль семимильными шагами. В Институте скандал уладился за два дня: Давид
сумел переквалифицировать танины действия из уголовно-политических в
антиобщественные. Ну как, если бы они с Ж.Кумысниковой подрались на рынке,
а не при исполнении той служебных обязанностей. И как Давиду такие дела
удавалось проворачивать?! (Глупый Бегемот даже стал капать, что это
подозрительно -- уж не кэгэбэшник ли он скрытый?... Да только Таня знала,
что не кэгэбэшник, и Бегемоту дала заслуженный отпор.) Кстати, Давид этой
историей Таню ни разу не попрекнул, ни единым словом! Но все равно она
чувствовала себя виноватой -- и, как провинившаяся собака, заискивающе
вертела хвостом, подскуливала и тыкалась в его руки мокрым холодным носом
...
     Остальное уладилось как бы само собой. Ж.Кумысникова из милиции свое
заявление забрала (сказав лейтенанту Муравьеву, что поганку Глебову
простила). В райкоме обошлось не так гладко: после трехсторонних
переговоров (Таня -- райком -- Министерство Культуры РСФСР) все до одной
картинки пришлось таскать на утверждение ко второму секретарю. И он-таки с
десяток зарубил, зараза, включая одну танину любимую -- "Дачу для Зобицкой"
... ну, здесь уже ничего не попишешь! Неожиданно упорными оказались
институтские комсомольцы: тягали Таню на проработки три раза, требуя
сказать, как дошла до жизни такой. Таня не говорила, а лишь презрительно
смотрела в окно, -- в результате чего из комсомола вылетела. Ну, и плевать
-- она на дипломатическую работу не собиралась.
     Единственная проблема возникла с Иваном -- неожиданно
заинтересовавшимся, почему зам. директора по науке член.-корр. Фельдман
стал спасать м.н.с. б./с. Глебову из лап всемогущего КГБ. Однако реальных
фактов у Ивана не имелось, и он, ворча, удовлетворился таниным объяснением,
что, "видно, хороший человек -- Фельдман, раз за правду вступился". Таня
считала такую версию событий логичной, а главное, правдивой -- однако
предпочла бы не рассказывать мужу ничего вообще. Что, к сожалению, было
невозможно, ибо работали они в одном и том же Институте.
     Последним отголоском бури явился приказ о строгом выговоре м.н.с.
Глебовой, появившийся через неделю на доске объявлений возле отдела кадров.
Они даже не лишили ее премии! Шагая домой в тот вечер по Страстному
бульвару, Таня глубоко вдыхала влажный осенний воздух и думала, что,
несмотря на темноту, сырость, холод, болезни, убожество, нищету и
несвободу, жизнь всех людей -- счастлива и удивительна. Да, именно всех
людей, всех людей на свете! -- ибо ее собственная, отдельная мера счастья
не делала Таню счастливой вполне.
     В тот день ей исполнялось двадцать три года.

                                   * * *
     Таня села на постели и подогнула колени под подбородок: Господи,
почему она не может спать? Что сейчас -- ночь, утро?... Почему задернуты
шторы? Она медленно подобралась к краю кровати и спустила босые ноги на пол
-- где тапочки? А где халат? Завернувшись в теплый байковый халат из шкафа,
она подобрала с пола мокрое полотенце и отнесла в ванную. Теперь что?
Несколько секунд Таня простояла в нерешительности ... нет, забыла.
     Ну, и Бог с ним ...
     Волоча ноги по керамическим плиткам пола, она прошла в гостиную,
включила электрокамин и рухнула на белую овечью шкуру перед самым
радиатором. Потом обвела взглядом комнату: элегантная мебель, цветы в
букетах, картинки на стенах: одну нарисовала сама, две выбрала на выставках
... Сколько сил ушло на обустройство дома -- а Малыш так ни разу и не
посмотрел. На что это все теперь? "Съеду. -- с озлоблением подумала она, --
В двухкомнатную квартиру, как всю жизнь прожила."
     "А чего ж тогда Иван от тебя ушел, если ты его так защищала, да
лелеела?"
     Танины воспоминания. Часть 5
     Первым -- под влиянием жизни с Иваном -- изменился танин стиль
рисования.
     Прежде всего, рисовать она стала лучше -- и не только за счет
естественного прогресса, но также и потому, что Иван указывал ей ошибки. В
этом смысле ему не было равных: бросит один взгляд на картинку, а потом
ткнет длинным тонким пальцем в угол и скажет: "Положи здесь тень погуще."
Его советам Таня следовала беспрекословно -- ни разу не ошибся. Жаль, что
сам не рисовал, -- когда она смотрела его старые картинки, так только
расстраивалась.
     А вот оценить уже законченную картинку Иван не мог -- так как мыслил
категориями "правильно -- неправильно", а не "хорошо -- плохо". Здесь уже
не было равных Давиду: не будучи художником, тот обладал идеальным вкусом,
да и трезвой головой впридачу (Таня всегда у него спрашивала, сколько за
картинку просить, если объявлялся покупатель).
     Но прогресс ее как художника -- это одно, а изменившаяся тематика --
совсем другое. Говоря попросту, она стала рисовать другие вещи. Таня это
заметила, когда посмотрела однажды на три последние к тому времени картинки
и на всех трех обнаружила лестницы! К месту они были, не к месту -- роли не
играло (наверно к месту, иначе бы Иван заметил) ... но почему она вдруг
захотела рисовать лестницы? Заинтересовавшись, Таня вытащила чистый ватман
и в полтора часа нарисовала пастелью композицию, состоявшую из одних
лестниц, -- и такое получила при этом удовольствие, что хоть к Игорю
Генриховичу на прием записывайся!
     А вот пейзажей она стала рисовать намного меньше -- особенно, без
домов: стало неинтересно. Церкви -- тоже неинтересно. Интереснее всего были
старые московские дома -- совсем старые: развалюхи с галерейками и
мезонинами ... Нарисовала несколько портретов маслом, что оказалось полезно
для техники: сделать так, чтобы похоже было, а фотографией -- не было. Но
самыми интересными оставались -- лестницы.
     Может, иваново влияние здесь и не при чем? Ведь могла же Таня просто
измениться с возрастом?
     А еще, примерно в то же время, у нее в голове поселилась Другая
Женщина. Таня точно помнит день, когда та заговорила впервые: 29-ый день
рожденья -- последний день рождения перед вторым разводом. Гости уже ушли,
посуда была вымыта, Андрюшка и Иван -- уложены спать. Погасив свет и открыв
окно, Таня сидела без сил на табуретке в кухне. "Ну что -- осталась,
наконец, одна?" -- спросил ее кто-то изнутри. "Ты кто? -- удивилась Таня,
-- я тебя знаю?" "Знаешь. -- отвечал голос, -- Я -- это ты. Ну, иди спать,
чего сидеть без смысла ..." С усилием встав, Таня поплелась в ванную.
     Голос лгал -- Другая Женщина Таней не была. Потому что с настоящей ею
она никогда не соглашалась. Всегда спорила. А иногда (обычно в критические
минуты) перехватывала бразды правления таниным телом и такое творила, что
последстви