тина перед
ним была двумерна, как экран).
     -- Ход событий представляется мне несколько другим, чем в рассказе
уважаемого подследственного. -- приложив руку к сердцу, Скептик отвесил
издевательский поклон в сторону Франца, -- А именно: отправив признавшегося
зачинщика драки в карцер, Наставник допрашивает потерпевших, однако толку
добиться не может: запуганный 24-ый мямлит что-то невразумительное и
опасливо косится на урок, а те несут какую-то чушь о неспровоцированном
нападении на них маньяка 23-го. Не выяснив ничего, однако понимая, что за
безопасность 12-го и 16-го опасаться не следует, раздраженный Наставник на
всякий случай отсылает новичка в изолятор и уходит к себе. Он делает
соответствующую запись в Дневнике Потока, затем достает бутылку рома и
начинает пить -- за каковым занятием его посещает, наконец, здравая мысль:
как так получилось, что обычный "мужик" затеял драку с двумя урками?
Логичного объяснения этому нет, и, прикончив бутылку, Наставник идет в
изолятор, чтобы допросить 24-го с пристрастием. На этот раз -- вдали от
своих обидчиков -- новичок рассказывает правду. Разъяренный сверх всякой
меры (его обманули!), наш доблестный воспитатель несется в камеру, вызывает
охранников и спьяну отправляет 12-го и 16-го в тот же самый карцер -- про
23-го он к тому времени уже забыл! После чего с сознанием выполненного
долга возвращается к себе, неверной рукой делает еще одну запись в Дневнике
и засыпает в кресле -- так сказать, на боевом посту.
     Однако, вернемся к судьбе двух урок.
     Охранники ничего не знают о подоплеке событий и, ничтоже сумняшеся,
исполняют данное им приказание: 12-ый и 16-ый оказываются в карцере. На
верхней полке кто-то спит, однако опасение разбудить спящего ниже
достоинства урок. Кляня в полный голос проклятого 23-го, они обещают
прирезать его при первой же возможности: "Вот этим самым ножом!" -- говорит
один из них и похлопывает себя по карману комбинезона. "И отвечать потом за
убийство?" -- пугается другой; "Да ты что, вчера родился, парень? --
удивляется первый, -- Перережем ему вены и подержим минуты две, а когда
подохнет, -- вложим нож в его руку, всего-то и делов! Пройдет как
самоубийство."
     Они ложатся спать.
     Скептик откашлялся.
     -- Я не ручаюсь, коллеги, за мелкие детали диалога между 12-ым и
16-ым, однако уверен, что общий ход их мыслей я передал правильно. --
Повернувшись на месте, он опять стал прохаживаться по темной комнате. --
Между тем, тот самый 23-ий, которого урки только что приговорили к смерти,
проснулся от громких голосов и слышал все их угрозы. Вывод один: если он
хочет жить -- нужно действовать, иначе ему не пережить подъема. Как только
в карцере загорится верхний свет, 12-ый и 16-ый увидят его и зарежут до
прихода охранников. Единственный реальный шанс -- это опередить их. Выждав,
пока урки уснут, 23-ий спускается вниз, обыскивает их комбинезоны, находит
нож и перерезает им горла.
     Скептик на мгновение замолчал, а потом добавил тошнотворным тоном
показного беспристрастия:
     -- Я готов признать, что 23-ий имел все права защищать свою жизнь.
     И он картинно указал на Франца широким жестом правой руки.
     -- Однако дальнейшие действия подследственного не укладываются ни в
какие моральные нормы. -- в голосе Скептика чувствовалась безмерная печаль,
-- Я думаю, что он действовал в приступе помешательства и действительно не
помнит своих поступков (а не делает вид, как я предполагал вначале). Им
овладел инстинкт убийства, а мозг превратился в придаток к инстинкту ... в
компьютер, рассчитывавший на десять ходов вперед -- быстро и с идеальной
точностью.
     Укрыв тела 12-го и 16-го с головой простынями, 23-ий вызывает
охранника под предлогом приступа "душиловки". Тот приходит, освещает
больного светом карманного фонаря и осматривает его, как это положено по
Уставу, с дистанции два метра. Он знает нравы буйных карцерных заключенных
и все время держит оружие наготове -- соответственно, и 23-ий не пытается
напасть на него.
     Не обнаружив ничего серьезного, охранник уходит.
     Подследственный ждет минут сорок и звонит опять -- на этот раз
охранник начинает колебаться: может, все-таки, вызвать доктора? Пистолет он
убирает в кобуру: если 23-ий и пытается сделать что-то предосудительное, то
это симуляция, а не нападение на охрану. Кончик носа у 23-го, однако,
здорового розового цвета, и охранник уходит обратно на свой пост.
     Еще через час подследственный вызывает его в третий раз: "Ну, если у
этого симулянта опять розовый нос -- морду разобью!" -- раздраженно думает
охранник и, не доставая пистолета, входит в карцер. Однако на сей раз
"симулянт" не лежит в своей койке, а стоит сбоку от дверного проема с ножом
в руке -- один взмах, и горло охранника рассечено точным ударом. Шатаясь и
прикрывая ужасную рану руками, несчастный выбегает обратно в коридор и
пытается закричать, однако из перерезанного дыхательного горла вырывается
только хрип. 23-ий настигает его, хватает сзади за волосы и, отогнув голову
назад, наносит второй удар. Охранник проходит на заплетающихся ногах еще
несколько метров и падает на пол -- он мертв.
     23-ий быстро достает из его кобуры пистолет и прячет тело в
подвернувшийся поблизости стенной шкаф (чтобы убрать из пределов видимости
второго охранника) -- а потом возвращается бегом в карцер. Отдышавшись и
успокоившись (если это слово применимо к параноику), подследственный
крадется с пистолетом в руке к главному посту. К счастью для себя он
остается незамеченным до самого последнего момента (внимание второго
охранника поглощено порнографическим журналом) и получает возможность
выстрелить с близкого расстояния. Затем 23-ий разбивает вдребезги
телефонный аппарат -- из чувства разрушения? или чтоб никто не мог поднять
тревогу? Я думаю, что ответить на этот вопрос не сможет сейчас и он сам.
     Дальнейшие события некоторое время развиваются по сценарию, описанному
подследственным, однако главным действующим лицом является не трусливый и
туповатый 24-ый, а он сам. Сначала -- визит к господину Наставнику: взлом,
убийство. Сейф, конечно же, заперт, но шифр 23-ий обнаруживает на первой
странице записной книжки покойного (ох, уж эти наставники ... говорено ж
сотни раз: держите комбинацию к сейфу в памяти!). 23-ий оставляет записную
книжку (со своими отпечатками пальцев) на столе, вооружается автоматом и
навещает своих друзей-сокамерников. Выстрелы, фонтаны крови, крики ужаса
музыкой льются в безумную душу убийцы. Вскоре, однако, 23-ий обнаруживает,
что в камере нет новичка ... где может быть этот несчастный? Ну конечно же
-- в изоляторе. Последнего свидетеля произошедшего необходимо уничтожить --
и 23-ий направляется туда, даже не пополнив запаса патронов. Он полностью
уверен в своих силах: у него есть нож, и вообще -- чего бояться жалкого
толстяка? Вот тут-то и произошла осечка: 24-ый слышит, как кто-то, пробуя
разные ключи, возится с замком, и чует неладное. Он встает сбоку от двери,
а когда подследственный входит, -- новичок отталкивает его в сторону и
выбегает в коридор.
     Погоня, однако, была недолгой: где уж грузному 24-му убежать от
поджарого подследственного ... Увидев, что его догоняют, новичок
сворачивает в поисках защиты на территорию Потока, но безо всякой для себя
пользы ... и через несколько секунд он безжалостно зарезан.
     Зачем подследственный пошел после этого на квартиру Наставника и
запасся там патронами, я вам сказать не могу -- оказывать сопротивление
аресту он, вроде бы, не собирался. Да и очередь, которую он выпустил из
автомата, была явно нацелена в стену.
     Скептик сел, удовлетворенно откинулся на спинку стула и, после точно
рассчитанной паузы, великодушным голосом добавил:
     -- При определении меры наказания, я буду настойчиво просить трибунал
принять во внимание факт несопротивления аресту -- он характеризует
подследственного с самой положительной стороны.
     Стало тихо.
     Франц почувствовал, что все взгляды сфокусировались на нем, и
непроизвольно откашлялся.
     -- Ваша версия, господин Следователь, содержит с десяток мелких
несоответствий и натяжек. -- он старался говорить ровным и нехриплым
голосом, -- К примеру, почему 24-ый, убегая от меня, пробежал мимо
апартаментов Наставника и ринулся на территорию Потока? Ведь защиту разумно
искать у представителя власти, а не у других заключенных ...
     Скептик вскинулся, но Франц продолжал, не давая ему вставить слово:
     -- Или: зачем я, по-вашему, запихал труп зарезанного охранника в
стенной шкаф? Да если б я хотел убрать его из коридора, то не проще ли было
отнести тело в карцер и свалить там на пол?
     И опять Скептик попытался перебить, но Франц гневно повернулся к нему:
     -- Дайте мне договорить до конца, господин Следователь!
     Отшатнувшись, Скептик умолк.
     Франц несколько раз глубоко вздохнул, собираясь с мыслями и силами. От
того, что он скажет теперь, зависело мнение Добряка -- единственного
следователя, которого можно было склонить на свою сторону.
     -- Я мог бы привести вам еще несколько таких же несоответствий, но от
несоответствий вы всегда отговоритесь. -- Франц вытер пот со лба. --
Однако, помимо мелких натяжек, ваша версия содержит и одно явное
противоречие, которое перечеркивает ее правдоподобие целиком.
     Все три следователя подались вперед -- Франц чувствовал тяжесть их
взглядов кожей лба.
     -- Вы нашли отпечатки моих пальцев по всему этажу: на ноже, на
винтовке, на записной книжке Наставника, на дверях в карцер и жилую камеру,
в апартаментах Наставника, на дверцах сейфа и стенного шкафа с трупом
зарезанного охранника ... Однако в одном месте, где, согласно только что
высказанной версии, я должен был оставить их наверняка, -- вы ничего
обнаружить не могли.
     Выдержав паузу, Франц сказал, тщательно выговаривая каждую букву:
     -- На двери изолятора отпечатков моих пальцев нет.
     Несколько секунд в комнате продержалась пугающе абсолютная тишина, а
затем Добряк рассмеялся с облегчением обретенной определенности.
     -- Это решает дело, -- сказал он Скептику, и, повернувшись к Францу,
добавил, -- но не в вашу пользу, подследственный. -- Франц с удивлением
привстал, но Добряк, не обращая внимания, продолжал, -- В описи изъятых у
вас предметов упомянуты ... -- он взял со стола какую-то бумажку, -- "...
два куска льняной материи, оторванных от одной из простынь в карцере и
использованных, видимо, для обматывания ладоней." -- Добряк поднял глаза,
-- Для того, чтобы сбить следствие с толку, вы просто носили часть времени
самодельные перчатки.
     -- Какие перчатки?! -- оторопел Франц, -- А-а, эти ... Да я ж не для
того их вовсе оторвал ... Я просто ...
     Но его уже никто не слушал.
     Встав и громко переговариваясь между собой, следователи собирали со
своих столов бумаги: "А ничего себе допрос получился, интересный ..." --
неожиданно добродушным тоном сказал Злыдень; "Ничего. -- согласился
Скептик, -- Это потому, что подследственный попался сообразительный."
Стенографистка хлопотливо собрала свои манатки и вышла из комнаты.
     Франц понял, что проиграл. Ч-черт! Как он мог забыть об этих
"перчатках" ...
     -- Что будет дальше? -- хрипло спросил он.
     -- А вы что, не знаете? -- доброжелательно прогудел Злыдень, -- Для
получения личного признания вы передаетесь в межсекторную службу
безопасности ... -- он махнул рукой в сторону мужчины и женщины, все еще
сидевших у задней стены.
     -- Какого еще личного признания? -- не понял Франц.
     -- Прямых улик в этом деле нет ... так что-то ж надо будет в трибунал
представить. -- охотно пояснил Злыдень, -- Обычная процедура ... вы разве
не проходили на теоретических?
     -- Что вы, коллега, -- вмешался Добряк, -- "Основы правовых" у нас
запланированы лишь на следующий семестр.
     -- Понятно ... -- без особого интереса пробасил Злыдень.
     Переговариваясь на ходу, следователи вышли из комнаты. Перед тем, как
исчезнуть в дверном проеме, Добряк щелкнул выключателем на стене, и лампы,
направленные Францу в лицо, с громким щелчком потухли. Спектакль театра
теней кончился.
     В комнате воцарился приятный для его израненных глаз полумрак.
     Мужчина и женщина из межсекторной службы безопасности встали со своих
стульев; Франц тоже поднялся на ноги.
     -- Вам придется пройти с нами. -- тихо сказала женщина.

     4. В межсекторной службе безопасности. Часть 1

     Первые пять минут после допроса Франц пролежал лицом вниз на цементном
полу камеры -- там, где его оставили охранники. Влезть на деревянную
лежанку, заменявшую ему кровать, не хватало сил. Пульсирующая головная боль
отдавала в каждую клеточку тела, но более всего -- в пальцы правой руки,
разбитые в кровь в конце сегодняшнего допроса. Впрочем, пальцы левой руки,
разбитые в начале допроса, были не в лучшем состоянии.
     В камере было тихо и сумрачно. На стенной полке одиноко полыхали
кумачовыми переплетами три тома Устава Штрафных Ситуаций.
     Франц встал на колени, потом на корточки, забросил руку на лежанку и
медленно втащил себя наверх -- и тут же, подавив спазм тошноты, перекатился
со спины на бок. Последние три дня лежать лицом вверх он уже не мог: от
бесчисленных ударов резиновой дубинкой кружилась голова. Он закрыл глаза, с
содроганием предвкушая, как сейчас с громким щелчком оживет
громкоговоритель и до безумия знакомый мужской голос начнет с театральным
завыванием читать монолог Гамлета "Быть или не быть". (... будто услыхав
его мысли, с громким щелчком ожил громкоговоритель, и до безумия знакомый
мужской голос начал с театральным завыванием читать монолог Гамлета "Быть
или не быть".) Франц с ненавистью посмотрел вверх: проклятое устройство
располагалось в прочной решетчатой клетке под самым потолком -- не
доберешься. Теперь оно будет шуметь восемь часов подряд: после монолога
Гамлета неизвестный пианист сыграет Турецкий Марш Моцарта, потом прозвучит
Интродукция и Рондо-Каприччиозо для скрипки с оркестром Сен-Санса, потом
... что у нас потом?... А-а, первый акт "Двенадцатой ночи", затем Второй
Концерт Шопена ... На этом месте Франц, как правило, засыпал и спал часа
два до фортиссимо в третьей части соль-минорного прелюда Рахманинова -- и
тут же засыпал опять -- с тем, чтобы уже окончательно проснуться от
оглушающего утреннего звонка (громкоговоритель пел в это время "Лесного
Царя" Шуберта и, допев до конца, выключался до вечера). В среднем
получалось, что спал Франц около шести часов в сутки.
     Медленно, избегая резких движений, он перевернулся на живот, положил
щеку на шершавую деревянную поверхность (расцарапанная кожа отозвалась
легкой болью) и свесил многострадальные пальцы с края лежанки. Заснуть он
пока не пытался -- знал, что бесполезно: проклятый громкоговоритель делал
свое дело, да и сам Франц уже привык засыпать в более позднее время. В
голове вертелись отрывочные видения из сегодняшнего допроса: оскаленная
рожа Следователя-мужчины и сладострастное, с нежными чертами, лицо
Следователя-женщины. Впрочем, почему только сегодняшнего? -- видения
вчерашнего допроса были точно такими же: сладострастное, с нежными чертами,
лицо Женщины и оскаленная рожа Мужчины. Да и методы последние несколько
дней следователи использовали одни и те же: маленьким докторским молоточком
-- по пальцам (рука закреплялась в специальной станине) или резиновой
дубинкой -- по голове. Плюс Женщина иной раз любила пройтись ногтями по
щекам, шее или груди Франца. Не переоценивая своей мужской
притягательности, тот был готов поклясться, что она получала от этого
сексуальное наслаждение: придвигала лицо почти вплотную, глаза
подергивались сладкой поволокой. Случалось это только, если она причиняла
боль рукой, при физическом контакте, и только в отсутствие ее напарника.
     Франц представил себе ее лицо: тонкая линия носа, ореол светлых,
чуточку вьющихся, волос, смуглая кожа и мягкие серые глаза -- просто
красавица, да и сложена идеально: большая высокая грудь, тонкая талия,
пышные бедра и длинные ноги; лет ей было около двадцати пяти. Вот только
почему в ее присутствии по спине Франца всегда бегали мурашки? И даже не в
том дело, что она его пытала ... Мужчина пытал его гораздо чаще и с более
"выраженным" удовольствием: хакая при каждом нанесенном ударе, входя в раж
и истерически выкрикивая одни и те же вопросы. Франц его ненавидел, но не
боялся, и отвечал дерзко и издевательски -- что редко позволял себе,
находясь один на один с Женщиной. В таких случаях голос его хрип, и он, как
правило, просто отмалчивался, отвернувшись в сторону и стараясь не смотреть
на свою мучительницу. Та же с безмятежным спокойствием записывала свои
вопросы в Журнал, ставила вместо ответов прочерки, а потом подходила и
впивалась длинными наманикюренными ногтями ему в шею. Духами она не
пользовалась, и в такие моменты Францу казалось, что он чувствует еле
заметный запах разгоряченной самки.
     Он медленно, в три приема, встал, подковылял к умывальнику и открутил
кран. Затем, заранее зажмурившись, сунул кисти рук под холодную воду.
(Пианист взял последний аккорд Турецкого Марша и передал эстафету скрипачу
с оркестром. Раздались первые звуки Интродукции Сен-Санса.) Острая боль
пронизала Франца от кончиков пальцев -- сквозь разбитые в кровь костяшки --
до локтей. Продержав руки под холодной водой примерно полторы минуты, он
вернулся обратно на лежанку.
     На первом допросе (прошедшем, кстати, довольно мирно) Франц еще раз
рассказал свою версию -- следователи интересовались деталями, делали
довольно разумные замечания, указывали на натяжки в объяснениях. Франц
защищался, напирая на то, что ни одна из версий не объясняет всех фактов в
этой странной истории, а посему его слова должны считаться правдивыми
согласно принципу презумпции невиновности. При упоминании последнего он
увидал на лицах следователей искреннее непонимание: что это такое? Франц
пустился в объяснения, однако почувствовал, что до них не доходит; "Зачем
это?" -- перебила его Женщина. "Чтобы трактовать случаи, в которых
обвинение не может доказать вины подсудимого, а защита -- его
невиновности." -- пояснил Франц. "Что за чушь ... -- вмешался Мужчина, --
Такие случаи нужно просто отсылать на доследование. Пусть следствие, как
полагается, свою работу выполнит: если виноват -- накажите, невиновен --
верните на общий режим. А то что это такое? -- он даже покраснел от
очевидной несправедливости, -- Если следователь хорошо свое дело знает, то
всегда доказательства найти можно!"
     Второй допрос проводил один Мужчина -- и сходу стал требовать, чтобы
Франц "перестал дурака валять и признавался, как оно на самом деле было".
"Врешь, сволочь! -- орал Следователь, -- Весь Поток и охрану положил, а
теперь на 24-го сваливаешь?..." -- он схватил левой рукой Франца за грудки,
а правой развернулся для оплеухи. Не раздумывая, Франц подставил под удар
руку, а потом оттолкнул тшедушного Следователя, -- да так сильно, что тот
отлетел метра на два назад, споткнулся и повалился навзничь. Несколько
секунд Мужчина лежал на полу, сохраняя на крысиной физиономии удивленное
выражение, потом встал, пошарил ладонью по поверхности стола и нажал
какую-то кнопку. В отдалении звякнул звонок -- в комнату вошли два
охранника. "Обьясните ему, как нужно себя вести." -- с улыбкой приказал
Мужчина.
     И пошло-поехало. Приводя Франца утром на допрос, охранники сразу же
усаживали его в специальное кресло и намертво закрепляли конечности
прочными застежками. Это, впрочем, не означало, что его тут же начнут
пытать: случалось, следователи не прикасались к нему по два-три дня кряду
-- а иногда, наоборот, терзали каждый день в течение недели (допросы
проходили без выходных). "Расписание" пыток, таким образом, оставалось
неясным, а вот в структуре задаваемых вопросов Франц разобрался довольно
быстро. Сначала следователи требовали, чтобы он отказался от своей версии
событий целиком и признался в убийс