Кто-то  написал  на
пьедестале аэрозольной краской грубое слово. Кто-то другой  закрасил  его,
тоже аэрозолем. Но непристойность еще  можно  было  разобрать,  хоть  и  с
трудом. Обиженный, озадаченный Маккей покачал головой. Печально. Печально.
     Срезав угол, он прошел по траве к могиле.
     Опустившись на  колени,  профессор  один  за  другим  собрал  опавшие
листья, затем осторожно заменил засохшие цветы на хризантемы.
     Сняв пиджак, он уселся на скамью, стоявшую в  тени  по  соседству,  и
медленно  съел  сэндвич,  вспоминая  хорошее.  Дублин.  Крохотный  книжный
магазин отца. Колледж Святой Троицы. Мэгги. Мэн. Брюнсвик. Свадьба.  Поезд
до Бостона. Годы счастья. Ее смех. Ее нрав. Саратога. Концерты в Тэнглвуд.
Каникулы. Мэн (она никогда по-настоящему не  любила  жизнь  в  кемпингах).
Гостиница в Ньюпорте на Роуд-Айленд, где наплывал туман и ревуны не давали
спать по ночам.
     А потом, темной  тучей  заслонив  солнечные  воспоминания,  в  памяти
поднялась та страшная, жуткая неделя. Мэгги так же переживала за него, как
он - за нее. Это было хуже всего.
     "Я буду приглядывать за тобой" - ее трогательный шепот  в  тот  день,
когда она умерла.
     После похорон Маккей обнаружил, что уехать с кладбища  очень  трудно.
Он помнил, что просидел на этой скамье до вечера. Чтобы  не  оставлять  ее
здесь одну-одинешеньку; он не мог оставить ее одну. Потом целых полгода он
не появлялся. Слава Богу, острая боль унялась до тупой,  ноющей.  Остались
только воспоминания. Но  печаль  самого  кладбища  просачивалась  в  него,
проникая до костей, в самую душу. Все имена. Все воспоминания. Все потери.
     Маккей медленно поднялся, надел пиджак. Вернулся по залитой  гудроном
и засыпанной гравием дорожке, бросив по пути в урну бумажный пакет  из-под
ленча. Его восхищало смешение разнородных стилей, в которых были выполнены
надгробия. Греческая классика теснила готический  и  романский  стили.  Он
взглянул на египетский мавзолей с крылатым солнечным диском над перемычкой
двери и с улыбкой вспомнил молодые годы - каникулы, убитые  на  то,  чтобы
шарить по проходам среди могил и курганов; Ноут и Нью-Грэйндж;  громадные,
холодные подземные каменные кельи, ныне пустующие. Как легко в  молодости,
подумал он, обкрадывать мертвых.
     Возвращаясь в город, он  слушал  радио.  Ковры  по  сниженным  ценам;
подержанные  автомобили;  новости;  очередные  эмигранты  с  Гаити;  Иран;
наводнения в Альпах; инфляция. Маккей выключил  приемник.  Он  предпочитал
прошлое.
     Машина снова затарахтела.  Он  сделал  остановку  в  гараже.  Механик
покопался  под  капотом  и  что-то  сделал  с  ремнем  вентилятора.  Потом
профессор поехал в супермаркет.
     После удушливого зноя прохладный воздух  за  автоматическими  дверями
принес облегчение. Маккей купил себе на ужин свиную отбивную, замороженный
горошек и пирог с голубикой и, уходя, прихватил пачку трубочного табака.
     Последнюю    остановку    он    сделал    у    расположившегося    за
Маунт-Вернон-стрит, в двух домах от  Луисберг-сквер,  Института  кельтских
исследований   при   Саффолкском   университете   -   большого,   мрачного
викторианского особняка со множеством  шпилей,  построенного  из  красного
кирпича. Он поставил машину на  просторной,  посыпанной  гравием  площадке
перед старым каретным сараем и медленно  направился  к  боковому  входу  в
Институт, хранившему восстановленную элегантность ушедшей  эпохи:  газовые
фонари, выложенные кирпичом дорожки, кованые железные балюстрады и перила.
Профессор вошел, воспользовавшись своим ключом. В здании  было  прохладно,
тихо и пустынно: уик-энд.
     Он взобрался по черной  лестнице  наверх.  Проходя  мимо  комнаты,  в
которой  нашла  пристанище  новая  коллекция  древностей,  Маккей   ощутил
внезапный прилив гордости. И на миг остановился, не в  силах  противиться.
Комната была полна Ирландией. Не  Ирландией  его  детских  воспоминаний  -
бедной,   задавленной   церковью,   ограбленной    страной    облупившихся
георгианских  фасадов  и  рыжих  доходных  домов,  пропахших   полуденными
обедами, а древней, таинственной Ирландией Книг  из  Бэллимоут  и  Ликэна,
землей Верховных Королей Тары, краем песен, костров и поэзии,  благородных
сынов Миля и таинственного Туата Де, Племени Богини.
     Улыбнувшись про себя, он прошел в свой  кабинет  и  взял  посылку  из
Англии, которую оставил для него на столе Холлэндер, директор Института.
     Адресованная Маккею посылка содержала книгу и письмо.
     Вскрыв письмо, он живо  пробежал  его  глазами.  Оно  было  от  Грэма
Ашервуда, некогда ассистента, а ныне главы кафедры этнологии  в  небольшом
лондонском колледже. Письмо, относившееся к разряду "поддержать  контакт",
содержало главным образом новости и было полно сплетен  из  жизни  ученого
мира. Маккей быстро закончил чтение, потом перечел последний абзац:
     "Нашел этот "ужастик" на Чаринг-Кросс-роуд. Подумал, что по  понятным
причинам история "гекстонской  головы"  может  Вас  заинтересовать.  Всего
наилучшего, Грэм".
     Маккей взглянул на красный  потрепанный  переплет.  "Наше  населенное
призраками прошлое". От книги пахло сыростью.
     Он осторожно раскрыл ее.
     Изнутри к обложке был приклеен экслибрис, гравюра  на  дереве:  некто
улыбающийся, похожий на Пана, сидел  под  сенью  покрытых  густой  листвой
толстых ветвей и гладил похожего на лисицу зверя, поставив заканчивающуюся
копытом ногу на закрытую книгу. Имя было решительно вымарано чернилами.
     Он  перевернул  страницу.  Содержание.   Главы   представляли   собой
альманахи историй о привидениях. Некоторые Маккей уже  знал,  другие  были
ему внове. Среди тех, что раньше ему не попадались,  была  и  "Гекстонская
голова". Название  звучало  интригующе.  Остальные,  кажется,  в  основном
являлись извлечениями из английских источников: "Монахиня-призрак из  дома
священника в Борли", "Вампир из Кроглин-Грэйндж",  "Призрак  с  Кок-лейн",
"Вопящий череп из Уордли-Холла". Но были и американские  статьи:  "Великая
тайна Эмхерста" занимала целую главу. Кроме того,  в  книгу  вошли  главы,
посвященные различным призрачным дамам всевозможных расцветок, обитавшим в
самых разных местах.
     Пролистывая  страницы,  Маккей  наткнулся  на   загнутый   уголок   и
написанную карандашом строчку: "Гекстонская голова".
     Профессор закрыл  книгу  и  улыбнулся.  Однако  неосознанная  тревога
умерила его радостное настроение. Он ценил  одиночество  своего  друга.  И
одновременно тревожился  о  нем.  Археология  была  областью  науки,  мало
терпимой к людям, уличенным в  чудачествах.  А  Грэм  Ашервуд,  по  мнению
Маккея, следовал в опасной близости к этому повороту. Когда они оба жили в
Мэне, Грэм был другим. Теперь же он все серьезнее и серьезнее относился ко
всякой  метафизической   чуши:   призракам,   определению   потустороннего
присутствия, таинственным излучениям, психоархеологии. Что нынче  на  всех
нашло? Несомненно, семидесятым годам предстояло остаться в  памяти  эпохой
падения рационализма. Кто это сказал "ползучий прилив оккультизма"? Фрейд?
Или, кажется, Юнг? Сдались даже закаленные  ученые  мужи.  Эллендер  Смит,
Мюррей, Летбридж. Да, очевидно, у каждого было  свое  слабое  место,  своя
ахиллесова пята, своя точка разлома, в которой возникало желание верить  в
невероятное. Эта опасность, кажется, и грозила теперь Ашервуду.
     Тем не менее, Маккей решил, что прочтет книгу. Разумеется, не потому,
что хоть сколько-нибудь верил во все это, а потому,  что  (о  чем  Ашервуд
знал по опыту их прошлого общения) Кьяран Маккей никогда  не  мог  устоять
перед хорошей историей о привидениях. "Ну и что в этом такого?" -  спросил
он себя. В конце  концов,  истории  о  привидениях  были  попросту  частью
фольклора, официально  признанной  в  своей  сфере  дисциплины.  Чудесная,
пленительная  карта  лабиринта,  каким  является  темная,   иррациональная
сторона  человеческого  сознания.   Если   принять   меры   к   сохранению
объективности, ничего плохого в самом  изучении  причин  веры  человека  в
привидения,  знамения  и  сверхъестественное  не  было,  пусть  даже   оно
доставляло вам удовольствие.  Но  стоило  ступить  за  эту  черту  (весьма
сомнительного свойства), стоило поверить в предмет своих исследований -  и
вы оказывались в затруднительном положении, переместившись с твердой почвы
этнографически обоснованной науки на зыбучие пески оккультизма.
     Довольный  своими  рационалистическими  выкладками,  Маккей   заложил
письмо в книгу, книгу сунул подмышку и вышел, заперев за собой дверь.
     Когда он  приехал  домой,  то  увидел,  что  ветер  опять  перевернул
фотографию Мэгги.



                                    3

     Дом Шона Энджеле нравился. Он полностью отвечал ее  представлениям  о
том, каким должен быть дом. Даже  летом  в  нем  пахло  древесным  дымком.
Переделанный из сельского, этот дом на краю Уолтхэма (белые доски,  плотно
сбитый, полное отсутствие ненужных украшений) не  блистал  роскошью,  зато
был удобным. В нем были подвал и чердак, сбоку  стоял  большой  деревянный
сарай, оплетенный вьюнками, перед  парадным  крыльцом  зеленел  обнесенный
штакетником небольшой пятачок палисадника, а за домом начинался запущенный
дикий  сад:  деревья  и  кусты,  уходившие  к  лесу,  за  которым   лежало
водохранилище. До того, как Шон, тогда еще работавший в фирме отца,  купил
эту землю, она была практически  брошенной,  бесхозной.  Заем  Шон  взялся
выплачивать из своего годового дохода, а основную часть ремонта делал сам,
по выходным, и полностью закончил его, когда бросил работу в фирме.
     Вернувшись из Ирландии, они  обнаружили,  что  за  четыре  недели  их
отсутствия мало  что  изменилось.  Миссис  Салливэн  поддерживала  в  доме
безукоризненную чистоту; вся почта  была  аккуратно  сложена  на  кухонном
столе.  Лишь  дворик  перед  домом  выглядел  засохшим  и  нуждающимся  во
внимании.
     Энджела забрала Перышко от соседей, которые за ним  присматривали,  и
вместе с  Шоном  свой  первый  вечер  дома  провела,  просматривая  почту,
оплачивая неоплаченные счета  и  разбирая  гору  вещей,  набранных  ими  в
поездке.
     На следующий день она съездила в Кембридж к доктору Спэрлингу.
     Два дня спустя он позвонил ей и сообщил, что появления малыша на свет
нужно ожидать приблизительно к концу апреля - началу мая.
     Свадьбу наметили на утро десятого августа. Шон предложил вечером того
же  дня  закатить  вечеринку  для  ближайших  друзей.   Энджела   заказала
приглашения и села составлять список гостей. Кроме матери, она  пригласила
Стиви Осорио, старинного приятеля  Шона,  который  работал  в  лаборатории
биологии моря в Вудс-Хоул; Аниту Хелм, социального работника из Нью-Йорка,
подружку Энджелы по годам учебы в Отисе; Марка и Верн -  соседей,  которые
присматривали за Перышком,  пока  их  не  было;  и  Черил  Вагнер,  давнюю
приятельницу, ныне - редактора в одной из  бостонских  издательских  фирм.
Еще Энджела пригласила чету, считавшуюся  их  с  Шоном  лучшими  друзьями,
Фиону и Джерри  Стейнбергов.  Темноволосый,  жилистый,  энергичный  Джерри
работал терапевтом в Бруклине; терапевтом работала  и  его  жена  Фиона  -
рыжеволосая, живая, родом из Англии,  хотя  теперь  ее  акцент  совершенно
сгладился. Это был союз  родственных  душ,  который,  кажется,  оправдывал
себя. Стейнберги разделяли  интерес  Шона  и  Энджелы  к  кино,  животным,
хорошей жизни и хорошей еде, а два года назад они вчетвером провели летний
отпуск в Акапулько. Там всех их свалил понос. Джерри всегда  твердил,  что
их отношения скрепило именно это, а вовсе не общие интересы.
     Энджела послала приглашение и доктору Маккею.
     В предшествовавшие  свадьбе  дни  она  поняла,  что  еще  никогда  не
чувствовала  себя  более  счастливой  и  совершенной.  Непонятный   страх,
пережитый ею в Ирландии, как будто  бы  исчез  подобно  утреннему  туману.
Жизнь переполняла Энджелу - ей даже  не  приходило  в  голову,  что  такое
возможно. Она понимала: отчасти дело в том, что ей известно  -  скоро  она
получит почти все из того, чего ей всегда хотелось. И карьеру, и  Шона,  и
ребенка. Но причины крылись не только в этом. Было  и  другое  -  надежда,
растущее волнение. Казалось, теперь они пропитали  жизнь  Энджелы  подобно
аромату клевера в первый день лета. Каждое утро она поднималась с  постели
отдохнувшая, настроенная оптимистически.  Ее  походка  стала  пружинистой,
принужденность и вялость исчезли.
     Шон тоже чувствовал это. В атмосфере  витало  нечто  опьяняющее.  Оно
призывало творить, веселиться, праздновать.  Энджела  безуспешно  пыталась
дать ему название. Она чувствовала себя везучей  и  гениальной;  казалось,
все идет, как надо, звезды были к ней благосклонны. Ее биоритмы  вместе  с
биоритмами Шона отплясывали джайв. Что бы ни происходило, Энджела не могла
сделать ни единого неверного шага.  Она  чувствовала:  это  не  просто  ее
отношение к жизни. Все вокруг вставало на свои места гладко, как в  хорошо
смазанном механизме. Она без  труда  пересдала  свою  крохотную  квартирку
заведомо надежному человеку и даже получила скромную  прибыль.  Коробки  с
пленкой  появились  у  Вейнтрауба  в  конторе  все  сразу.   От   метража,
операторской работы и записей Энджелы Джек  Вейнтрауб  пришел  в  восторг,
если не сказать больше. Он захотел, чтобы фильм смонтировали к завтрашнему
дню (что всегда было добрым знаком), напредсказывал массу хорошего и завел
разговор о  следующем  совместном  проекте.  Исходя  из  этого  замечания,
Энджела купила себе для вечеринки новое дорогое платье.
     Идеальную картину портила лишь одна проблема. Небольшая: Перышко.
     Кот стал пугливым. Непокорным. Не давался в руки. Не ел.
     Энджела справилась у Марка, какую кошачью еду он  давал  Перышку.  Он
заверил, что брал ее  из  того  ящика,  который  она  оставила  ему  перед
отъездом.
     Поэтому она перепробовала целый ряд других,  потом  тунца  и  куриный
фарш  специального  приготовления  и,  наконец,  отчаявшись,   попробовала
открыть баночку красной икры. Безуспешно. Перышко явно не хотел есть.
     - Но пять дней? - пожаловалась она.
     - Может быть, его кто-то подкармливает, - предположил Шон.
     - Уж скорее он заболел.
     Энджеле было не по себе. Ее изводила неприятная мысль. Дом  Шона  был
старым. И, как все старые дома, по  ночам  издавал  звуки.  Поскребывание.
Царапанье. Шон объяснял это тем, что "дом оседает". Крысы, думала Энджела.
Поэтому перед отъездом в Ирландию Шон разместил  в  стратегических  точках
небольшие мешочки с приманкой для  грызунов.  Не  добрался  ли  до  такого
мешочка Перышко, гадала она.
     Они проверили мешочки. Поврежденным оказался только один, лежавший  в
подвале, в шкафу с инструментом. Пластиковый пакет был прогрызен, половина
рассыпчатого содержимого исчезла. Перышко никак не мог до него  добраться.
Но Энджеле все равно было тревожно.
     - Может быть, он съел отравленную крысу?
     Шон предложил отвезти  кота  к  ветеринару.  Но  при  их  приближении
Перышко заворчал, зашипел, а потом стрелой взлетел на росшую  перед  домом
ель.
     Сбитая с толку Энджела, задрав голову, вглядывалась  в  припавшего  к
ветке кота, который явно был не в духе.
     - Может, он злится на нас за то, что мы уезжали?
     - Может быть, его надо оставить  в  покое,  -  отозвался  Шон,  теряя
терпение, и пошел прочь.
     Встреча с судьей была назначена на одиннадцать утра.
     В половине одиннадцатого Энджела рвала в палисаднике  маргаритки  для
букета - единственные цветы, пережившие их отсутствие.
     Фиону и Джерри она услышала за полмили. Их обгоняла музыка.  Громкая.
Хорал. Девятый, Бетховена. Вскоре перед домом  затормозила  их  щегольская
красная спортивная машина. Фиона была в огромной шляпе с птичками, которую
откопала в лавке старьевщика на Третьей авеню. (Она давно ждала случая  ее
надеть.) Стейнбергов Энджела пригласила  быть  свидетелями.  Единственными
свидетелями.
     - Привет! - Джерри выключил магнитофон. - Что это ты  удумала?  -  Он
выскочил из машины.
     - А на что похоже? - крикнула в ответ Энджела.
     Фиона завизжала от смеха.
     - На букет, конечно. Белый,  в  знак  девственной  невинности.  Жутко
уместно!
     Энджела отряхнула с платья сухие травинки.
     - Рада, что ты так думаешь. Решила в  последнюю  минуту.  Как  и  все
прочее. - Она усмехнулась друзьям, вдруг почувствовав себя немного  глупо.
Джерри подбежал к Энджеле, обхватил, чмокнул, потом огляделся  и  спросил,
где же Шон.
     - Шон? - взревел Джерри. - Невеста ждет.
     В дверях, чертыхаясь, появился красный от напряжения Шон. Он сражался
с  шелковым  галстуком-бабочкой,  который  Энджела  купила  ему  в  минуту
безумия.
     Церемония оказалась короткой. К 11:О8 они уже были женаты.  Во  время
выполнения формальностей  со  стены  за  столом  судьи  к  ним  склонялась
фотография Джимми Картера. Под конец судья торжественно пожал  им  руки  и
пожелал счастья. Потом, как  напроказившие  школьники,  они  выскочили  на
солнечный свет. Джерри завел машину и стал рявкать мотором, Фиона взорвала
над каждым из присутствующих хлопушку с конфетти, и, под  звонкий  смех  и
записанного на пленку Бетховена, они снова выехали на дорогу.
     Через двадцать минут они были дома.  Все  мероприятие  заняло  меньше
часа.
     По наущению Джерри послушный долгу Шон перенес Энджелу  через  порог.
Потом, поскольку в браке  должно  было  быть  равноправие,  Фиона  помогла
Энджеле занести в дом Шона. Потом, чтобы Фиона  не  чувствовала  себя  вне
игры, все вместе внесли в дом Фиону.
     Позже Шон отвез Энджелу в Бостон, где на Южном вокзале они  встретили
сошедшую с вашингтонского поезда Иви Кейси, мать Энджелы. Иви  никогда  не
летала. Энджела заметила, что она, наконец, позволила седине пробраться  в
свои волосы.
     - Ты поправилась, - сказала Иви, клюнув дочку в щеку.
     На  Ньюберри-стрит  они   остановились,   чтобы   забрать   лотки   с
предназначенной для вечеринки лазаньей.
     Когда они вернулись, Шон отнес  сумку  Иви  в  дом,  оставив  Энджелу
справляться  с  лазаньей.  Она  сделала  две  ходки  к  холодильнику,   и,
вернувшись во второй раз, обнаружила, что Иви стоит и вглядывается в ветви
ели перед домом.
     - Это не Перышко там, наверху? - спросила мать.
     Кот наблюдал за ними со своего насеста - далекий, чужой.
     - Перышко! - медовым голоском позвала Иви. - Как ты  думаешь,  он  не
застрял?
     Энджела покачала головой.
     - С тех пор, как мы вернулись, он обращается с нами, как с чужими.
     - Вероятно, наказывает вас. За то, что бросили его.
     - Ну, мне хотелось бы, чтобы он перестал. Он ничего не ест.
     - Начнет. Когда созреет. - Иви сделала большие глаза. - Ни за что  не
догадаешься, что я купила вам обоим в подарок на свадьбу.  Еле  придумала.
Надеюсь, Шон одобрит.
     Энджела  взглянула  на  мать.  Разве  можно  было  хоть   на   минуту
понадеяться, что она исполнит их с Шоном просьбу "не беспокоиться"?
     - Честное слово, не нужно было, - пробормотала она.
     В ответ мать притворно-неодобрительно нахмурилась.
     - Можешь воспринимать это не слишком серьезно, - сказала  она.  -  но
позволь хотя бы мне всерьез относиться к таким вещам.
     Энджела усмехнулась. Хотя временами они  действовали  друг  другу  на
нервы, она, по сути, любила мать.
     - Ну, пойду распаковываться. Не то мое платье будет  сегодня  вечером
похоже на посудную тряпку, - сказала Иви и ушла.
     Энджела еще раз посмотрела на ель. Последняя попытка.
     - Перышко? - прошептала она.
     Кот мяукнул. Горестно. Жалобно. Одиноко.
     У Энджелы мороз пошел по  коже.  Крик  кота  затронул  в  ней  что-то
глубоко спрятанное. Плохое  воспоминание.  Непрошенное  ощущение.  Дублин.
Ночь в гостиничном номере. Кошка за  окном.  Плачущая  в  ночи.  Горестно.
Жалобно. Одиноко. Так, что становило