перекрестка, перевернулся, из облепленного грязью днища  его
заструился кудрявый дым, и пустая  лакированная  коробка  вдруг  вспыхнула
бензиновым пламенем.
     Что-то взвизгнувшее пронеслось у меня над головой.
     - Ложи-ись!.. - закричал я.
     А поскольку жена, прижимая к себе  обоих  Близнецов,  как  испуганная
гусыня, лишь оглядывалась и переминалась, то я силой  повалил  на  пыльный
асфальт всех троих  и  держал  их,  придавливая,  чтобы  они  не  вздумали
подниматься. К счастью, болото сюда не доходило. Лежать было можно.  Место
взрыва частично огородил застрявший трамвай. Больше всего  я  боялся,  что
нас растопчут. И поэтому непрерывно повторял: Ложись!.. Ложи-ись!.. -  Но,
по-моему, на меня никто не обращал внимания. Гомон стоял в липком воздухе.
Царила жуткая паника. Люди сталкивались - не зная,  куда  бежать.  Рослая,
спортивного вида девица, будто ящерица вынырнувшая из-под ног, очень резко
приподнялась на локтях и нехорошим тоном сказала:
     - Мужик, пропусти...
     Глаза у нее были совершенно безумные. Лоб -  наморщен.  В  это  время
ударил второй "чемодан". И попал, по всей вероятности,  в  самую  середину
Канала, потому что раздался тяжелый и  смачный  чавк,  а  затем  наступила
тишина - протяженностью, как мне показалось, не меньше  жизни  -  заложило

девицы, замершие на полуслове, вероятно, протикало в диком томлении секунд
двадцать пять, и только после этого разразился еще  один  мощный  чавк,  и
сырые ошметки тины застучали по кочкам.
     - Бежим!.. - выдохнул я.
     Жена по-прежнему ничего не соображала. Я силком, точно ватную  куклу,
поставил ее и, подхватив немного заторможенных Близнецов,  будто  трактор,
попер их по направлению к перекрестку. Двигаться было чрезвычайно  тяжело,
мешали  тела,  лежащие  в  разнообразных  позах,   кое-кто   уже   начинал
шевелиться, но я надеялся, что нам все-таки удастся проскочить. Мельком  я
оглянулся на окна нашей квартиры. Все три окна  были  распахнуты  -  тихий
ленивый ветер шевелил занавески, а за тюлевой невесомостью их  угадывалась
некая чернота. И в этой черноте из динамика  невыключенного  репродуктора,
словно заколачивая в сознание тупые длинные гвозди, мерно и безостановочно
стучал метроном.
     У меня  защемило  сердце.  Потому  что  мне  не  хотелось  -  уходить
навсегда.
     - Где рюкзак с теплыми вещами? - спросила очнувшаяся жена.
     Я даже вздрогнул. Рюкзака, разумеется, не было. Я, наверное,  сбросил
его,  когда   начался   обстрел.   Да,   конечно,   шевельнулись   смутные
воспоминания, как я, низко присев, отдираю с себя неудобные  узкие  лямки.
Значит, рюкзак пропал. Возвращаться за ним не  имело  никакого  смысла.  Я
догадывался, что обстрел ведется по площадям, то есть, ровно  и  методично
накрывается район за районом. Два  снаряда,  упавших  поблизости  друг  от
друга, это - предел. Надо было воспользоваться образовавшейся паузой.
     - Быстрее, быстрее! - сказал я.
     Пока все лежат, я  намеревался  пересечь  пробку,  образовавшуюся  на
перекрестке.  Я  не  видел,  что  именно  там  происходило,  но  я   видел
беспорядочное обширное  скопление  машин  и  людей,  и  какие-то  странные
нахохлившиеся фигуры в плащах - маячащие надо всеми.
     Времени у нас совсем не было. Если верить слухам, то  немецкие  танки
уже прорвали последний рубеж - выйдя клиньями куда-то к  больнице  Фореля.
Продовольственный склад за Обводным каналом продолжал гореть.  Были  сходу
захвачены Пушкин и Гатчина. Разворачивалось сражение в  районе  Пулковских
высот.
     Там, по-видимому, были сосредоточены  главные  силы.  Вероятно,  была
перерезана дорога на Мгу. Говорили, что передовые  подразделения  вермахта
появились в Ульянке. Те войска, которые были там расположены, не сумели их
задержать и сейчас -  разбитые,  в  панике  -  откатываются  по  проспекту
Стачек. То есть, в нашем распоряжении оставалось не более  двух  часов.  К
сожалению,  я  совершенно   не   помнил   подробностей.   Кажется   тогда,
непосредственно в сорок первом  году,  весь  июль  происходили  упорные  и
кровопролитные бои под Лугой, и  кольцо  блокады  затягивалось  в  течение
долгих  недель:  часть   гражданского   населения   действительно   успела
эвакуироваться.  Тоже,  впрочем,  какая-то  небольшая  часть.  Но  теперь,
разумеется, все могло быть иначе. "Ретроспекция" как залповый выброс могла
развернуться за пару часов. И меня мало  утешало,  что  весь  город  скоро
будет усеян "мумиями" - потому что до этого времени еще следовало дожить.
     А дожить было трудно.  Не  я  один  оказался  такой  сообразительный.
Многие, видимо, поняли,  что  появляется  шанс  прорваться  вперед.  Толпа
нарастала с  каждой  секундой.  Наше  продвижение  замедлилось.  Невысокий
солдат с азиатскими чертами лица, без  пилотки,  в  расстегнутой  до  пупа
гимнастерке очень цепко схватил меня за руку и сказал:
     - Послушай, товарыш...  Товариш,  подожди!..  Скажи,  пожалюста,  как
отсюда пройти  на  Выборгский  сторону?..  Что  за  черт  такой,  кого  ни
спросишь, никто не знает!..
     Он придерживал меня за локоть и шагал нога в ногу, от него совершенно
явственно исходил крепкий запах вина, а раскосые  смуглые  скулы  обметаны
были небритостью. Чрезвычайно коротко я объяснил ему, как пройти, а потом,
не удержавшись, спросил, забыв осторожность:
     - Почему вы не в своей части?.. Что, собственно, происходит?..
     Наверное, этот вопрос ему  задавали  не  в  первый  раз,  потому  что
солдат,  будто  кошка,  невероятно  ощерился  -  и  отпрыгнул,  присев  на
полусогнутых кривоватых ногах.
     - А где мой част, скажи!.. - крикнул он.  -  Ты  мне  скажи,  я  туда
пойду!.. Умный, да? Все понимаешь?.. Ну скажи мне, скажи  мне  тогда,  где
мой част?..
     Кажется, он выкрикивал что-то еще. Но густеющая толпа напирала, и его
заслоняли. Кто-то очень начальственно бросил ему: Помолчи!.. - Я -  молчу,
молчу, - ответил солдат. - Я всю жизнь молчу и буду молчать. Тут же -  как
будто шлепнулось что-то мягкое. И донесся  протяжный  болезненный  хриплый
стон. Раздалось: Он - с ножом!..  Боже  мой!..  Помогите!..  Милиция!..  -
Яростная возня закипела примерно метрах в трех от меня. Шарахнулись оттуда
ошеломленные помятые люди.
     И вдруг многоголосый вопль прорезался вдоль всей  улицы.  Было  такое
впечатление, что кричат даже камни. В одну минуту все  дико  перемешалось.
Напирающая волна швырнула нас прямо на перекресток. Затор там был довольно
удручающий. Столкнулись два трехтонных грузовика. Лобовые стекла  у  обоих
вылетели,  радиаторы  были  перекорежены.   Между   ними,   расплющившись,
умудрился застрять "Москвич" допотопного образца. Удивительно  похожий  на
"Москвич" Лени Курица. Даже цвет  у  них  в  значительной  мере  совпадал.
Присутствовала милиция, наверное,  сотрудники  ГАИ.  Все  кошмарно  орали,
теснили друг друга. Почему-то  не  пропускали  никого  на  противоположную
сторону.  Поддаваясь  общему  настроению,  заревели   Близнецы.   И   жена
затряслась в состоянии, близком к истерике.
     А я сам, наконец,  разглядел  эти  странные  нахохлившиеся  фигуры  в
коротких плащах. Шесть  одетых  по-средневековому  всадников  выезжали  на
перекресток. Разноцветные тяжелые  копья  колыхались  у  них  в  руках,  и
блестели на солнце начищенные кольчуги. Как кузнечик, танцевал перед  ними
тщедушный милиционер - тыча щепочкой пистолета в фырчащие конские морды.
     Вдруг один из всадников гортанно сказал:
     - С нами бог!..
     И они поскакали - нацеливаясь в середину затора.  Вся  толпа,  как  в
едином порыве, шатнулась  назад  -  неожиданным  образом  выкинув  нас  на
обочину. Я  едва  протащил  за  собой  перекрученных  Близнецов.  А  жена,
сбившись с шага, упала на четвереньки.
     В это время затыркал мотором ближайший "жигуль",  и  передняя  дверца
его стремительно распахнулась. Нам махали из глубины салона:
     - Давайте сюда...
     Я  увидел,  что  за  рулем  "жигуля"  сидит  Маргарита.   Невозможным
последним усилием я втиснул туда Близнецов - повалив  их,  по-моему,  мимо
сидения, на пол, краем глаза увидев, как залезает жена - а затем повалился
и сам: лишь бы как-нибудь втиснуться. По  багажнику  сразу  же  громыхнуло
брошенное копье, а на крылья машины полезли безумные  руки,  но  "жигуль",
как лягушка, отпрыгнул - метра на три и, качнувшись, пошел и пошел по  оси
обезлюдевшего проспекта...
     Я  не  буду  рассказывать,  как  мы  добирались  до  вокзала.  Ничего
подобного я никогда раньше не видел. Первоначальная безлюдность  проспекта
оказалась обманчивой - скоро из боковых неметеных  улиц,  из  замусоренных
переулков, из парадных, из проходных дворов, вероятно, разрывая  невидимое
мне оцепление, стали просачиваться  довольно  большие  группы  людей.  Они
очень быстро заполонили собою весь проспект.  Беженцы  шли  с  чемоданами,
увязанными поперек, с рюкзаками, с распухшими продуктовыми сетками,  перли
на себе наволочки,  превращенные  в  мешки,  катили  навьюченные  горбатые
велосипеды.  Было  очень  много  детских  колясок.  Все   это   непрерывно
сталкивалось и цеплялось выставленными углами. Возникало  катастрофическое
столпотворение. Машину, в конце концов, пришлось бросить.  Также  пришлось
бросить и тюки, которые впопыхах, перед уходом, увязала жена. На  руках  у
меня  осталась  только  небольшая  сумка  с  продуктами.  Тоже,  в  общем,
достаточно тяжелая. Жена взяла себе одного Близнеца, а я - другого.  Мы  и
так уже чуть было не потерялись. Гомон, плач и ауканье царили  в  воздухе.
Ощущалось, что все чрезвычайно озлоблены и угнетены. То и дело  вспыхивала
раздраженная перебранка. Я подумал, что, наверное, такой  же  остервенелой
толпой, в непрерывной грызне уходили из города  крысы.  Сначала  крысы,  а
потом - люди. Правда, крыс никто не обстреливал из дальнобойных орудий.  А
здесь  в  течение  всего   пути   обстрел   продолжался.   Мерно,   ровно,
безостановочно - раздавался протяжный и заунывный нарастающий вой, а затем
через какие-то мгновения докатывалось глухое эхо разрыва. Нам еще повезло.
Ни один снаряд не попал в  скопление  людей  на  проспекте.  Я  просто  не
представляю, что было бы в этом случае. Однако, когда  мы  пересекли  мост
через Обводный канал и  приблизились  к  плоским  оштукатуренным  башенкам
вокзала, то оказалось, что вся левая часть его охвачена пламенем. То есть,
если точнее, то пламени, как такового, не было. А был чрезвычайно тяжелый,
густой, полный грязи и копоти мерзкий дым. Там - в ранжире - располагались
какие-то угрюмые длинные здания - несомненно, больше похожие  на  казармы,
чем на вокзал. Они были  накрыты  треугольными  крышами.  Дым  выкатывался
из-под ребер этих крыш и,  вращаясь  клубами,  наматывал  на  себя  жаркий
воздух.
     Картина была абсолютно безнадежная.
     - Ну вот, - сказала Маргарита. - Нам отсюда не  выбраться.  Я  так  и
знала...
     Равнодушное отчаяние звучало в ее голосе. И как будто в подтверждение
сказанных слов, крыша одного из вокзальных помещений медленно провалилась,
а из внутренности кирпичной коробки,  точно  выстрел,  поднялся  громадный
коричневый сноп и растекся вдоль неба, перечеркнутый искрами по всей своей
толщине.
     Я не буду рассказывать, как мы пробивались через вокзал. Еще когда мы
подходили к нему, то с изгиба моста, распростертого  над  мутными  желтыми
водами пересыхающего канала, я увидел, что правое, нетронутое его крыло  -
то  крыло,  которое  выходило  к  перронам  -  словно  площадь  во   время
праздничной демонстрации, переполнено невероятным количеством  народа.  Мы
вышли из дома очень рано, но многие, наверное,  вышли  еще  раньше  нас  и
теперь, как железные опилки к концам  магнита,  прилипали  к  торцам  и  к
проходам вокзального здания. Вся эта масса колыхалась, пружинила, время от
времени сдавая назад, и тогда шеренги последних рядов подламывались.  Было
совершенно очевидно, что с этой стороны нам не пройти. Беспощадно  работая
корпусом и локтями, я отвоевал сравнительно свободное место у парапета  и,
внушая,  точно  гипнотизер,  произнес  три   коротких   звенящих   налитых
непреклонностью фразы:
     - Не отставать от меня!.. Не спорить!..  Беспрекословно  выполнять  -
все, что скажу!..
     Маргарита попробовала заикнуться, что - слишком  опасно,  но  я  так,
сощурясь, внимательно посмотрел на нее, что она поперхнулась и  больше  не
возникала. Наливаясь смертельной бледностью,  кивнула  жена.  Близнецы,  в
свою очередь, тоже - ответственно покивали. -  Ну?  Вперед  потихоньку,  -
распорядился я. К счастью, именно в эту секунду ветер переменился и накрыл
нас коричневатой дымной  волной.  Пахло  от  нее  жжеными  костями.  Народ
отшатывался.  Толчея  прилегающей  набережной   слегка   разредилась.   Мы
перебежали через рельсы, сияющие чистотой,  и  за  церковью,  прикрывавшей
земляной переулок, сквозь отверстие в досках забора просочились - один  за
другим - на вокзал.
     В общем,  я  оказался  до  некоторой  степени  прав.  Левая  половина
действительно сильно горела, из оконных проемов вырывались  гудящие  языки
огня, копоти здесь было чрезвычайно  много  и,  конечно,  это  страшновато
выглядело со стороны, но пожар бушевал, в основном, за кирпичными стенами:
жар и пламя потоками отлетали наверх. Разумеется, пройти все равно было не
просто:  стрельнувшая  неизвестно  откуда  вишневая  толстая  плитка  угля
обожгла  мне  шею  и  часть   щеки,   у   Маргариты   загорелась   штанина
располосованных до лохмотьев  брюк,  а  когда  мы  перебирались  от  камер
хранения к билетным кассам вокзала, то нас чуть было не придавил рухнувший
участок стены - одного из Близнецов при этом окутало искрами. Но  каким-то
чудом не опалило. Мы ужасно задыхались от едких дымов, лица и вся одежда у
нас  покрылись  налетом  сажи,  скоро  мы  стали  походить  на  чумазых  и
изможденных чертей, но зато  когда  мы  все-таки  вынырнули  из  огненного
урагана, то увидели пустое пространство, свободное от людей - кучи  шлака,
распахнутые ворота депо - а на ближних путях прикрытая  густой  акацией  и
поэтому невидимая со стороны перронов стояла готовая электричка.
     Впрочем, я ошибся, полагая, что  людей  там  не  было.  Люди  там,  к
сожалению, были. Человек пятнадцать, мужчин и  женщин,  нервно  сгрудились
около  локомотива,  прижимая  к  нему  дородного  растерянного  мужчину  в
железнодорожной форме. Судя по всему - машиниста. Мужчина вскидывал руки и
повторял: Не имею права... -  В  плачущем  добром  лице  его  проглядывало
что-то бабье. На него  напирали.  В  кулаках  у  некоторых  были  палки  и
железные прутья. Но никто не кричал. Видимо,  боялись  привлечь  внимание.
Шипели - раскаленными от  ненависти  голосами.  Бесновались,  но  -  тихо.
Особенно женщины.  Мяли,  толкали,  щипали  железнодорожника.  Тут  же,  у
брошенных  в  беспорядке  вещей,  находилась  и   стайка   разнокалиберных
ребятишек  -  небывало  сосредоточенных  -  которые   молча   взирали   на
происходящее. Или плакали, но совершенно без слез.
     Вероятно, разборка уже  заканчивалась.  Когда  мы  подбежали,  то  на
железнодорожнике трещала одежда.
     - Ладно, ладно, - беспомощно говорил он. -  Но  смотрите,  вам  потом
самим будет хуже...
     И с необычайной  для  дородного  тела  проворностью  вскарабкался  на
локомотив.
     Что-то ожило внутри железной махины - громыхнуло, раздался  протяжный
гудок.
     Это в данной ситуации было лишнее.
     Потому что платформы, находящиеся метрах в  ста  пятидесяти  от  нас,
разразились в ответ оглушительным звериным ревом. Даже  очередной  снаряд,
закопавшийся у водонапорной башни  и  по  бревнышку  разметавший  строения
вокруг нее, не смог заглушить этот дикий рев. Толпа  заворочалась.  Черное
крошево людей посыпалось вниз. Сквозь просветы акации я видел, что  к  нам
бегут - расходящимся веером.
     Медлить было нельзя.
     - Отправляй!.. - скомандовал кто-то на локомотиве.
     Вдоль всего состава прокатился буферный лязг. Вагоны дрогнули.  Снова
вырвался к  небу  тревожный  гудок.  Балансируя  на  подножке,  я  пытался
раздвинуть закрытые двери. Разумеется, двери не поддавались.  Главное,  не
было никакого упора. Вдруг, как взорванное, разлетелось окно -  справа  от
меня. Это Маргарита запустила в него булыжником. -  Скорее!..  -  крикнула
она. Подхватив брошенный кем-то железный  прут,  я  одним  движением  сбил
осколки. А затем накинул на раму пиджак. Жена,  будто  куль,  перевалилась
внутрь вагона. Кажется, она все-таки порезалась. На локте у нее  появилась
обильная кровь. Состав уже  трогался.  На  стальных  руках  я  передал  ей
сначала одного Близнеца, а потом - другого.  Маргарита  закинула  сумку  с
продуктами. - Давай помогу! - сказал я ей. Но  она  почему-то  уперлась  в
меня кулаками: Не надо... - Сгоряча я все-таки попытался ее подсадить,  но
она отбивалась, царапаясь, словно кошка. Повторяла все время: Я никуда  не
поеду!.. - По-моему, она просто  сошла  с  ума.  Все  лицо  ее  перекосила
мучительная гримаса. Напряженные  губы  извергали  ругательства.  В  конце
концов, она дернулась так, что мы оба упали. Я ударился коленом  о  шпалу.
Между тем  электричка,  свистя,  набирала  ход.  Промелькнули  подножки  и
поручни последнего в составе вагона. Словно бабочки,  улетели  по  воздуху
два  красных  огня.  И  колесный  тупой  перестук  постепенно  растаял   -
укатившись в июльское марево, за горизонт.
     Только теплые рельсы еще немного подрагивали.
     Маргарита, слегка повозившись, уселась на стык. И достала из  джинсов
помятую тощую пачку.
     - Прости меня, - отрывисто сказала она. - Прости, я сама не знаю, как
это случилось... Но я вдруг поняла, что если уеду, то - сразу умру...  Это
он нас, наверное, не отпускает...
     - Да, - сказал я. - Наверное, это - _о_н_.
     Потому что я чувствовал в себе то же самое. То есть -  если  уеду  из
города, то сразу умру.
     И поэтому в мире была - очевидная безнадежность.
     Затрещала, ломаясь, акация  справа  от  нас.  И  оттуда  вдруг  выпал
взъерошенный потный мужчина.  Посмотрел  -  три  секунды,  наморщась  -  и
медленно вытер лоб.
     - Все, - сказал он упавшим голосом. - Опоздали... Опоздали,  выходит,
тудыть-твою-растудыть!..
     И, уткнувшись лицом в закопченную твердую землю - заплакал...

     3. ЗВЕРЬ УМИРАЕТ

     Горело несколько фонарей, и листва вокруг них  была  ярко-синяя.  Она
была ярко-синяя, фосфоресцирующая, живая, интенсивные  размытые  пятна  ее
непрерывно  перемещались,  ветви  двигались,  словно  приобретя  небывалую
эластичность, гулким шепотом звучал разноголосый феерический хор.  Плотные
остриженные кусты голосили: Душно нам... Душно... - скрежетали  колючками,
выдирали из земли подагрические суставы корней. -  Задыхаемся...  -  басом
вторили им грузные обессилевшие  тополя.  Сучья  их,  казалось,  царапали,
черный воздух. Жесткая коричневая трава  под  ногами  шуршала:  Спасите...
Спасите... - Бритвенными лезвиями шевелились ее ростки. Страшное бездонное
звездное небо распростерлось над  городом.  Сияла  катастрофическая  луна.
Крыши  домов  как  будто  немного  флуоресцировали.  Гнилостное   свечение
исходило от них. Сад за узким Каналом менял  свои  очертания:  расползался
через ограду на улицу, клубился и бормотал, а в самом Канале, расплескивая
болотную воду, конвульсивно ворочалось что-то чудовищное -  било  ластами,
шлепало  по  гранитной  облицовке  хвостом  и,  по-моему,  тоже   стонало,
продавливая  сквозь  водяное  бульканье  жалобы  на  каком-то  полузабытом
эзотерическом языке. Голос был хриплый и вяжущий,  словно  из  граммофона.
Маргарита в изнеможении остановилась. - Я туда не пойду,  -  сказала  она.
Лицо ее бледным овалом проступало во мраке, а  расширенные  глаза,  как  у
ведьмы, просвечивали в иные миры. Может быть,  она  и  была  ведьмой.  Кто
знает? Волосы ее  также  отливали  расплывчатой  синевой  и  сплетались  с
ворсистыми нежными веточкам