еянный. Ты, наверное,
Леник, немножечко заболел? - А очнувшийся Куриц вдруг улыбнулся  ей  тихой
сиротской  улыбкой.  Честно  говоря,  увидев  эту  улыбку,   я   несколько
остолбенел. Потому что она ну никак не вязалась с привычным мне Курицом. Я
бы даже сказал, что это вдруг - проступила судьба. Но  о  страшной  судьбе
Лени Курица я тогда еще  не  догадывался.  Я  лишь  с  некоторой  тревогой
заметил, что он посматривает на меня. И боялся, что он неожиданно ляпнет -
что-нибудь этакое. Ведь "явление", как  таковое,  захватывало  мой  район.
Правда, самую периферию, но  я  все  равно  проходил  как  свидетель.  Как
участник, и должен был быть занесен в служебный реестр.  Все  свидетели  и
участники  обязательно  регистрируются.  Но  как  раз  регистрироваться  я
никакого желания не  имел.  Регистрация  означала  -  пустые  изматывающие
допросы. Пробы крови, анализы, психиатрический тест. И потом  очень  долго
еще остаешься на подозрении. Будто ставят на  каждом  участнике  выжженное
клеймо. Кстати, именно поэтому многие свидетели - уклоняются.  Уклоняются,
прячутся, делают вид, что они - ни при чем.  Разумеется.  Никому  ведь  не
хочется выглядеть неполноценным. В общем, я опасался, что Куриц -  заложит
меня. Но, по-видимому, у него  были  какие-то  другие  соображения.  Он  -
молчал. А когда я направился в библиотеку, то он вызвался меня подвезти. И
при этом таким неестественным тоном, что я не смог отказаться.
     Я, наверное, никогда не забуду эти страшные томительные часы.  Уже  с
ночи - распаривало и  невыносимо  палило,  ртуть  в  наружных  термометрах
доходила до тридцати, удушающие испарения поднимались  из  узких  каналов,
отстоявшаяся вода в них действительно - зацвела,  мутный  жар  исходил  от
асфальта, стекла и камня, опустили  листву  до  земли  погибающие  тополя,
воздух был одуряющ и влажен - до полного  изнеможения,  нездоровое  марево
окутывало этажи, даже солнце к полудню вдруг стало - коричневого  оттенка,
и трехслойные появившиеся с утра облака прикрывали его, спускаясь все ниже
и ниже над городом - перемешиваясь с испарениями и рождая белесую  пелену:
очертания улиц терялись в ней, как в тумане.
     Я отчетливо помню,  что  почти  всю  дорогу  Куриц  молчал.  Я  тогда
поначалу не обратил на  это  внимания.  У  него  был  "четыреста  первый",
притертый и крепкий "Москвич", и он вел его - резко и яростно, проскакивая
перекрестки.  Будто  все  свое  раздражение  вымещая  на  этом  стареньком
"Москвиче". Вероятно, тогда уже он догадывался, что именно  происходит,  и
метался и мучился в поисках выхода из тупика, но возникшее у него озарение
было настолько неправдоподобно, что он просто не мог поделиться им даже со
мной, только бился, как бабочка о стекло,  постепенно  ослабевая  и  не  в
силах рассеять тот мрак, который надвигался на нас.
     Потому, вероятно, и был  он  сегодня  удручающе  немногословен.  Лишь
когда мы  свернули  с  горячей,  придавленной  к  дну,  оловянной  Невы  и
подъехали к пандусу, опоясывающему библиотеку, он, внезапно  затормозив  и
привалившись всем телом к рулю, сказал:
     - Ты  интересовался,  кто  же  вас  продает  -  так  вот  я  выяснил.
Понимаешь, я выяснил,  кто  вас  действительно  продает.  Продает  вас  не
кто-нибудь, а Леля Морошина. Да, красивая Леля, имейте это  в  виду.  Я  к
тому говорю, что вы слишком ей доверяете...
     Я уже вылезал из машины, но - так и сел.  Потому  что  известие  было
воистину ошеломляющее.
     Я, по-моему, даже не осознал его до конца.
     - Леля?.. Леля Морошина?!.. Ни за что не поверю!..
     Тогда Куриц, по-прежнему привалившись к рулю и по-прежнему  глядя  на
серо-коричневый  пыльный  булыжник,  по-собачьи  вздохнул  и  спросил,  не
поворачивая головы:
     - Слушай, Волков, я когда-нибудь - тебя обманывал?..
     По фамилии он называл меня только, если был необычайно зол.
     - Нет, - ответил я, чувствуя, как обрывается сердце.
     -  А  ты  помнишь  какой-нибудь  случай,   чтоб   я   -   поторопился
с_к_а_з_а_т_ь_? Чтобы я ошибался, чтоб дал тебе неверные сведения?
     Он был прав. Мне нечего было ему возразить. Я спросил его только:
     - Откуда тебе известно?
     Но глядящий в пространство, насупленный Куриц  лишь  дернул  небритой
щекой:
     - Ты же знаешь, что я не засвечиваю своих источников. - И  добавил  -
опять, по-собачьи протяжно - зевнув. - Собственно говоря, кому это  теперь
интересно?
     Он был  прав,  вероятно,  четыре  тысячи  раз.  Но  тогда  я  еще,  к
сожалению, не подозревал об  этом.  Я  смотрел,  как  он  разворачивается,
махнув мне рукой - наскочив на поребрик, а потом едва не задев выступающий
угол ограды. Громко стрельнула дымом отвислая выхлопная труба,  запыленный
"Москвич" подмигнул тормозными огнями и, опасно подрезав вдруг тронувшийся
с остановки трамвай, серой жужелицей пронесся куда-то в сторону  Невского.
В непротертом овальном окне его я заметил пригнувшийся силуэт. Леня  Куриц
опаздывал на встречу с профессором. К сожалению, я тогда не знал, что  они
знакомы между собой. Впрочем, если б я даже и знал, все равно это вряд  ли
что-нибудь  бы  изменило.  Поздно  было  вставать  против  мрака,  который
надвигался на нас. Мы тогда были очень  растеряны  и  сбиты  с  толку.  И,
наверное, уже был упущен последний момент. Зверь проснулся, и темная кровь
его - запылала. Сетка трещин уже появилась на площадях. Проступила  трава,
и начались перебои со связью. Электричество отключалось практически каждую
ночь. Но тогда я не мог еще увязать это все в единое целое. Каждый факт мы
рассматривали тогда - просто как факт.  А  к  тому  же  сейчас  мои  мысли
занимала Леля Морошина. Неужели она в самом деле  тихонечко  нас  продает?
Вот откуда у генерала Харлампиева  такая  уверенность.  Вот  откуда  такая
уверенность у генерала Сечко. Ведь на прошлой неделе они просто  требовали
ввести чрезвычайное положение. И при этом ссылались на  сведения,  которые
не могли к ним попасть.
     Я поднялся по низким широким ступенькам библиотеки. В мутных  стеклах
ее отражалась гнетущая духота. Тушка мертвого  воробья  распласталась  под
вазой, высеченной из гранита. Я подумал,  что  вижу  упавшую  птицу  не  в
первый раз. Вообще непонятное что-то творится с  обыкновенными  воробьями.
Словно сердце у них неожиданно разрывается на лету. Я подумал, что,  может
быть, стоит заняться  еще  и  птицами.  Все  же  -  странный,  загадочный,
необъяснимый  факт.  Только  кто  ими  будет   серьезно   и   обстоятельно
заниматься? Если рук не хватает и на обычную толкотню.
     Духота, однако, была чудовищная. Даже стены из красного камня  ничуть
не смягчали ее.  Я  прошел  через  гулкие  темные  мрачно-пустынные  залы.
Одиноко белели стеклянные колпаки на столах. Кто сейчас ходит в библиотеки
- никто не ходит. Молодой,  очень  бледный,  до  прозелени,  человек  -  в
сюртучке, ощутимо спирающем его узкие плечи, оторвавшись весьма недовольно
от разложенных книг, проглядел мой заказ и неприятно поморщился:
     - Полагаю, что таких реквизитов в наличии нет...
     - Полагаю, что - есть, - ответил я очень высокомерно.
     Я уже научился, как надо вести себя с этими молодыми людьми. Да и он,
наконец, разглядел  на  заказе  шифр  нашей  Комиссии.  И  поэтому  выгнул
бесцветные брови:
     - Один секунд...
     И - исчез, только лампа горела над ветхими книгами. Я  небрежно,  как
будто от скуки, придвинул одну из них. "О земных и воздушных  иллюзиях"  -
значилось на обложке. Кожа. Розы тиснения. Восемнадцатый век.
     Вот ведь как! Интересные книги они здесь читают. Я  ведь  именно  это
издание включил в свой заказ. Но вчера мне ответили,  что  -  временно  не
выдается. Дескать - срок, реставрация, нет на хранении, и - вообще.
     Я забарабанил пальцами по деревянной стойке. Мне ужасно не  нравилось
то,  что  происходило  в  последние  дни.  Разумеется,  это   могло   быть
естественным совпадением. И, однако ж, таких совпадений я не любил.
     Что-то много у нас получается - якобы совпадений.
     Между тем за огромными окнами библиотеки сгустился мрак.  Абсолютный,
непроницаемый - будто ночью. И его  вдруг  прорезал  трепещущий  медленный
свет. Грозовая лиловость заполнила все помещение. Жутко прыгнули тени - от
стульев, витрин и шкафов. И квадратные стекла, прогнувшись, задребезжали -
вероятно, своей толщиной поглотив раскатившийся гром. Будто сыпали  доски,
но где-то -  в  большом  отдалении.  Мелкий  всхлип  вдруг  донесся  из-за
стеллажей. И жестокий сквозняк пролистнул, подминая, страницы - вздернув в
воздух закладку и вышвырнув ее в коридор.
     На секунду мне показалось, что там - пробежали.
     Молодой человек в сюртучке все не шел и не  шел.  Обстановка  немного
действовала мне  на  нервы.  Потому  что  опять  я  услышал  короткий,  но
явственный всхлип. Даже рокот дождя, в тот момент сыпанувший по крышам,  а
затем провалившийся вниз - не ослабил его.
     Ощущение было, сознаюсь, не из приятных.
     - Есть тут кто-нибудь?!.. - крикнул я в темную глубь стеллажей.
     Голос мой утонул - навсегда,  между  толстыми  книгами.  И  опять  на
мгновение показалось, что кто-то -  перебежал.  И  лиловая  вспышка  опять
озарила все здание. И усилился мерный клокочущий рокот дождя.
     Мне, в конце концов, все это попросту надоело.
     Я откинул барьерчик на стойке, преграждающий вход,  и  прошел  сквозь
дохнувшее мертвой бумагой хранилище - свет из лампочек на  потолке  в  это
время слегка потускнел, но зато впереди проступило какое-то желтое марево,
что-то мерклое, слабое и неровное, как от свечи. Ощутимо  запахло  горячим
растопленным воском. За хранилищем, оказывается, находился еще  один  зал.
Правда, меньших размеров, зато чрезвычайно отделанный, весь - в портьерах,
диванчиках, креслах и зеркалах. Между окон  пестрели  старинные  гобелены,
лепка  хора  курчавилась  матовым  серебром,  и  в   настенных   трезубцах
действительно плавились свечи, а  у  двери,  закрытой  гардиной,  -  стоял
человек.
     Он был низенький, плотненький, крепко сбитый, лупоглазый,  как  будто
родился совсем без век, светло-рыжие злые ресницы его торчали щетиной, а в
глазах, как у зверя, была водянистая светлая жуть. Он был  в  длинной,  до
пола, ночной шелковистой рубашке, по  манжетам  и  по  оборке  внизу  -  в
сплошных кружевах, из которых выглядывали синие пряжки шлепанцев,  круглый
череп же был полускрыт нитяным колпаком. Впечатление он  производил  очень
странное. И в особенности -  розовое  жабье  лицо,  обрамленное  какими-то
светлыми буклями. А в руках  он  держал  почему-то  серебряный  молоток  -
ограненный, переливающийся камнями - и по блеску камней  было  видно,  что
руки его дрожат.
     Человек обернулся ко мне, и глаза его чуть не вывалились.
     - Ну?!.. - надорванным лающим  голосом  потребовал  он.  И  притопнул
короткой, по-видимому, кривоватой ножкой. - Сволочь!.. Немыть!.. Дубина!..
Я тебя зачем посылал?!..  -  Вероятно,  он  уже  ничего  не  соображал  от
бешенства.  Две  слезы  пробежали  по  выпуклым  грушевидным  щекам.   Он,
наверное, ярился и плакал одновременно. - Где Кутайсов?!.. Где гвардия?!..
Где караул?!.. Разбежались, как крысы!.. В подвалы,  в  подвалы!..  Что  -
семеновцы?!.. Подняты ли мосты?!.. Трусы!.. Свора ублюдков!..  Мерзавцы!..
Почему до сих пор не зажжен - ни один фонарь?!..
     Я сказал:
     - Извините, я не из вашей организации...
     Но, по-моему, человек уже позабыл про меня. Поднял руку, мгновенно  и
чутко прислушиваясь. Потянул в себя воздух сквозь страшные дыры ноздрей. А
костяшки на пальцах, сжимающих молоток, побелели.
     Все глушил нарастающий рокот дождя.
     Тем не менее, он, вероятно, что-то расслышал. Потому что сказал:
     - Приближаются... Восемь убийц... Дверь в Зеленой гостиной,  конечно,
открыта... Смерть идет по дворцу на куриных ногах... Так кончаются слава и
жизнь императоров... - Человек, облаченный в рубашку, как будто  устал.  И
тяжелая  нижняя  челюсть  его  несколько  выдвинулась.  -  Что  ж,   давай
попрощаемся, старый солдат... Ты мне честно служил, но теперь твоя  служба
окончена... Будь же - с Богом, и - не забывай обо мне... Все зачтется - на
самом последнем судилище...
     Он отрывисто, властно, спокойно и сухо кивнул. Повернулся -  и  дверь
за ним затворилась. Трехметровая мощная дверь, инкрустированная по краям.
     Вспышка молнии снова прорезалась - мертвенным  светом.  И,  казалось,
еще не успела  она  отгореть,  как  в  заставленный  зал  вдруг  ворвались
какие-то люди. В париках, в полумасках, в камзолах, блиставших  шитьем,  в
опереточных черных  плащах,  с  обнаженными  шпагами.  Трое  тут  же  всей
тяжестью навалились на дверь, а один, подступая ко мне, прошипел:
     - Что ты тут делаешь?..
     Смертью глянул из складок плаща - пистолет. Но  сейчас  же  надменный
мужчина с испанской бородкой, появившийся откуда-то из-за спины, отодвинул
его и, всмотревшись, сказал:
     - Архивариус... - и  махнул  неестественно  белой,  ухоженной,  вялой
рукой. - Сударь, можете быть свободны... Учтите: вы ничего не видели...
     - Но - свидетель!.. - настаивал тот, что держал пистолет.
     - Бросьте, князь!  Какой  он,  к  черту,  свидетель!..  Раб,  готовый
прислуживать - всем господам...  -  И  холеные  пальцы  толкнули  меня.  -
Проваливай!.. - А надменный мужчина, оглядываясь, протянул. - Боже  мой!..
Да сломайте ее, наконец!.. Что вы возитесь!..
     Трое в черных плащах немедленно подхватили диван и, кряхтя,  потащили
его по направлению к двери. Гулко  бухнул  удар,  раскатившись  под  своды
дворца. Я неловко  попятился,  укрываясь  за  стеллажами.  Вспышки  молнии
следовали теперь - одна за другой. Исполинские тени качались над  залом  -
переплетаясь. Зазвенело разбитыми стеклами не выдержавшее окно. Ушибаясь о
книжные полки, я выкатился в читальню. Но  не  к  стойке,  а  почему-то  с
другой ее стороны. Там, как  прежде,  светила  большая  настольная  лампа.
Бледный юноша в узком своем сюртучке, будто птица нахохлившись, замер  над
древними книгами - обхватив и сжимая ладонями влагу лица. А увидев меня  -
очень тихо и медленно приподнялся.
     - Кто вы, сударь? - растерянно молвил он. - Вы откуда? Простите, но я
вас не знаю... - И вдруг, точно пронзенный догадкой, затряс головой.  -  Я
все понял... Не надо! Не говорите!.. Свершилось...
     И в беспамятстве рухнул - обратно, на скрипнувший стул. И опять,  как
от черного страха,  закрылся  ладонями.  Изумруды  сверкнули  сквозь  пену
тончайших манжет. Выплыл треск и победные громкие крики. Это, видимо, пала
под бешеным натиском дверь.
     Я сказал:
     - Где у вас телефон? Проводите меня к телефону... - Потому что  я,  в
общем, уже понимал - что к чему. - Вы дежурный?.. Опомнитесь!.. Действуйте
по инструкции!..
     Я надеялся все же, что  он  еще  не  совсем  одурел.  Ведь  "явление"
засасывает человека не сразу. Но, наверное, я оценил его как-то не так.
     Бледный юноша вновь прошептал:
     - Свершилось... - а затем, оторвав загорелые  руки  от  глаз,  поднял
брови и как-то по-новому выпрямился. И по-новому  -  ясно  и  отрешенно  -
сказал. - Я вас слушаю, сударь. Что вам угодно?..
     Впечатление было - как будто другой человек. И,  однако,  не  это  до
боли меня поразило. Поразило меня его изменившееся лицо.
     - Я вас слушаю, сударь, - вторично сказал бледный юноша.
     Но он не был - ни бледным, ни - юношей, ни - вообще. Сухопарый старик
вдруг оскалил неровные зубы. Горсткой пыли осыпались волосы  с  головы.  А
открытая кожа на черепе стала - темно-коричневая.

     И, наконец, был еще третий эпизод, который  все  расставил  по  своим
местам. Это произошло совершенно неожиданно. Была пятница,  конец  рабочей
недели. Около десяти утра мне позвонила жена и напомнила, что  сегодня  мы
приглашены к дяде Пане.
     - Мы уже два раза переносили, больше неудобно, - сказала она.
     Сообщение меня не обрадовало. Я совсем не хотел идти к дяде Пане. Там
меня заставят пить водку и слушать пустопорожние разговоры.  А  я,  честно
говоря, не люблю пить водку и слушать пустопорожние разговоры.
     Тем не менее, я ответил:
     - Ладно, - и бросил трубку.
     Дядя Паня меня совершенно не волновал. Потому  что  мы,  как  всегда,
были в легком запаре.
     С утра принесли сводку. Если верить данным,  собранным  за  последние
дни, то, по-видимому, частота "явлений" несколько увеличилась. Они  теперь
происходили раз в неделю, группируясь по-прежнему исключительно  в  старой
части города: на рабочих  картах  она  была  обозначена  как  исторический
центр. Так же, видимо, возросла и интенсивность событий. Все  опрашиваемые
ссылались  на  беспричинный  и  неоформленный  страх.  Начиналось   обычно
глубокой ночью.  Человек,  просыпаясь,  вдруг  неожиданно  осознавал,  что
находится в какой-то ужасной трясущейся клетке. Или  -  в  камере.  Или  -
глубоко под землей. Здесь обычно существовали  некоторые  разночтения.  Но
участники всех событий были согласны между собой в одном: слишком тесно, и
- приближается нечто чудовищное. Очень мало кому удавалось преодолеть этот
страх. Выбегали  на  улицу,  падали,  расшибались.  Было  пять  или  шесть
достоверных случаев, когда выбросились из окна. В общем - паника, массовый
приступ клаустрофобии.
     Правда, значимость данных из сводки была относительно  невелика.  Их,
конечно, еще было надо сопоставлять и анализировать. Мы упорно работали  с
ними всю первую половину дня. И  всю  первую  половину  дня  я  настойчиво
наблюдал за Лелей Морошиной. Неужели она в самом деле нас продает? Я  пока
не осмелился кому-либо  передать  слова  Лени  Курица.  Кстати,  вовсе  не
потому, что я не верил ему. Я как раз ему верил,  но  -  были  мучительные
сомнения. Этак, знаете, можно любого - за шиворот и обвинить.  Да  и  Леля
Морошина вела себя очень естественно. Без смущения и без каких-либо  явных
притворств. И ничуть не походила на тайного осведомителя. В общем, здесь я
пока еще ничего не решил.
     А в обед меня неожиданно вызвали в отдел кадров. Кадровик наш, Степан
Степаныч, одернул зеленый френч:
     - Тут с тобой хотят побеседовать... м-м-м... два товарища...
     - Какие еще товарищи? - удивился я.
     Но Степан Степаныч  значительно  пожевал  губами  и  поскреб  длинным
ногтем щепотку усов:
     -  Отнесись,  пожалуйста...  м-м-м...  серьезно.   И,   пожалуйста...
м-м-м... ответственно... Застегнись!
     Он провел меня за секретную дверь, обитую  листовым  железом,  где  в
соседней зашторенной комнате сидели двое людей. Оба были в военных кителях
с золотыми  погонами.  Генерал-лейтенант  Харлампиев  и  генерал-лейтенант
Сечко.
     - Так, - подумал я, в растерянности останавливаясь. Ничего  подобного
я, разумеется, не ожидал.
     Генерал-лейтенант Харлампиев грузно поднялся мне навстречу:
     - Николай Александрович?..  Буквально  несколько  слов.  -  И  мотнул
тяжеленными низкими щеками, как у бульдога. - Все в порядке, Гриценко,  ты
можешь идти!
     Кадровик развернулся, отчетливо выщелкнув каблуками.
     - Вы  присаживайтесь,  Николай  Александрович...  Буквально  на  пару
минут. Извините, запамятовал: вы, кажется,  курите?  -  Он  придвинул  мне
пачку каких-то импортных  сигарет,  а  по  левую  руку  поставил  глубокую
хрустальную пепельницу. Судя по количеству окурков, они сидели уже давно.
     Подозрительно все это было и мне чрезвычайно не нравилось.
     - О работе Комиссии я говорить не буду, - сразу  же  отрезал  я.  Сел
напротив и положил ногу на ногу. Отодвинул сигареты и пепельницу  на  край
стола. Я хотел продемонстрировать полную  независимость.  И  поэтому  вяло
сказал: - Я вас слушаю, генерал...
     Генерал-лейтенант Харлампиев рассмеялся - несколько принужденно.
     - Что вы, что вы, Николай  Александрович,  у  нас  совершенно  другой
вопрос. Если б нам вдруг потребовались сведения о работе Комиссии,  то  мы
просто бы получили их официальным  путем.