и  ноздрями  воздух,
бесшабашно сказала:
     - И кто тут упрятался?.. Вылезай, девка, - гулять будем!..
     В машине распространился резкий  запах  карболки.  И  одновременно  -
крепкий ядреный сивушный дух. Леля, отпрянув, что-то прошипела.
     - А ну убери лапы, пролетарий, - холодно сказал Василек.
     - А то - что? - поинтересовалась голова.
     - А то - отрублю!..
     Я думал, что нас сейчас вытащат из машины и  изобьют  до  полусмерти.
Лично  я  никогда  не  умел  разговаривать  с  трудящимися.  Однако,  тон,
по-видимому, был выбран правильно. Голова просипела: Па-аду-умаешь!.. -  и
утянулась в бурлящее злобой и ненавистью пространство.
     - Поехали, поехали, - нетерпеливо сказал Куриц.
     Он довольно-таки нервно поглядывал на часы. Машина вошла  в  поворот.
За  окном  мелькнула  Петропавловка  -  пыльные   безжизненные   бастионы.
Прозвонило - наверное, семь утра. Я уже знал, что сегодня ночью перешел  в
наступление "Николаевский сектор". Гвардия  двинулась  от  Лавры  -  через
Невский проспект. У Московского вокзала ее удалось задержать,  пулеметами.
Но сейчас она рассредоточилась и просачивается в обход. То есть, времени у
нас было чрезвычайно мало.
     Куриц покашливал.
     - Ничего-ничего, - сказал ему Василек. - Мы пробьемся. Положитесь  на
меня, Леонид Иосифович. Вы же знаете, что на меня - можно положиться...
     Василек опять улыбался. Руки, как влитые, лежали на  руле.  Вероятно,
он был очень в себе уверен. Тем не менее, все было не так просто.  Правда,
Дворцовый мост оказался сведен и мы в шесть секунд проскочили его, обозрев
с высоты изумительную колдовскую панораму города, но уже набережная  между
Невой и Адмиралтейством была дочерна запружена вооруженным отрядом.  Здесь
скопилось, наверное, человек пятьсот - многие с винтовками,  в  пулеметных
лентах крест-накрест.  Несмотря  на  августовскую  жару,  почему-то  горел
костер. Трое матросов ворошили в нем красные полированные доски.
     Они обернулись к нам и бешено закричали:
     - Стой!..
     Хлопнул выстрел.  Машина  вильнула.  Покатился  человек,  отброшенный
радиатором. Я увидел обложенный поленницами Зимний дворец,  арку  Главного
штаба с распяленной конной  квадригой.  Из-под  сводов  ее  веером  бежали
какие-то люди. А из-за  поленниц,  навстречу  им,  сыпалась  беспорядочная
стрельба. Хаос был ужасающий. Агонизировал, по-видимому, уже - весь центр.
Так что все было - очень непросто. Мы пытались пробиться по  Невскому,  но
оттуда хлынул разгоряченный поток: дамы с красными бантиками  на  шляпках,
хорошо одетые дородные вылощенные мужчины. Среди них крутился  растерянный
милиционер. Пришлось давать задний ход.  Машина  чуть  было  не  застряла.
Куриц ругался. Василек показывал стиснутые ровные зубы. Выбраться из  этой
толчеи нам удалось далеко не сразу, но едва мы все-таки выбрались из  нее,
как нас тут  же  обстреляли  на  углу  Гороховой  улицы.  Василек  немного
притормозил, объезжая  дореволюционного  вида  трамвай,  когда  из  серого
казенного здания, вероятно, уже обжитого  чекистами,  выскочили  несколько
затянутых в суровую кожу людей, и ничего не выясняя, не разбираясь, начали
садить по нам из огромных маузеров. К  счастью,  стрелять  они  совсем  не
умели. Было  только  одно  попадание:  пуля,  чиркнув  по  крыше,  ушла  в
неизвестность. Но стало ясно, что Гороховая улица для нас  закрыта.  Также
был закрыт и Адмиралтейский проспект - потому что по трамвайным путям  его
маршировала нестройная красногвардейская  колонна.  Колыхались  солдатские
папахи, штыки. Впереди вышагивал предводитель - опять-таки в черной  коже.
Мы очутились как бы в ловушке.
     - Давай через площадь! - сдавленно сказал Куриц.
     Но Василек уже  и  сам  принял  решение.  Машина  снова  крутанулась,
пробороздив асфальт, и устремилась в  узкую  косую  улицу,  представляющую
собой начало Вознесенского проспекта. Или, может быть, не начало, а вполне
самостоятельный переулочек. Я точно не знал. Так или иначе, но  улица  эта
была загромождена старинными экипажами: фаэтонами, колясками, чем-то  еще.
Все они катастрофически перепутались -  сцепившись  колесами,  наваливаясь
друг на друга. Возчики в грязных кафтанах размахивали кнутами. Клубок  был
невообразимый.  Но  Василек  все  же  как-то  протиснулся  по  тротуару  -
развернув чью-то повозку и ободрав крылья  "москвича"  о  камень,  которым
было облицовано здание. Водитель он был  действительно  классный.  У  меня
даже появилась слабая надежда.
     Впрочем, она тут же  рассеялась,  потому  что,  стремительно  миновав
собор, мы, уже на другой  его  стороне,  справа  от  неказистой  громадины
горисполкома, совершенно неожиданно уперлись в  военную  заставу.  Причем,
сделана она была очень профессионально: стояли могучие надолбы,  сваренные
из железнодорожных рельс, а  между  ними  была  намотана  двойная  колючая
проволока. И такие же надолбы перегораживали  въезды  на  Мойку.  Свернуть
куда-либо было нельзя. В центре же заставы находился полосатый шлагбаум, и
его охранял боец в вылинявшей заплатанной гимнастерке. А  на  пилотке  его
багровела пятиконечная звездочка.
     Он приблизился, держа винтовку  наперевес,  и,  слегка  наклонившись,
пролаял одно короткое слово:
     - Пропуск!
     Василек многозначительно посмотрел на Курица.
     - Спокойно! - сказал тот. Порылся  во  внутреннем  кармане  и  достал
потрепанный твердый  прямоугольник  картона  с  круглой  печатью.  -  Вот,
пожалуйста...
     Боец мельком взглянул на него и крепче перехватил винтовку.
     - Недействителен, - сказал он.
     - Почему недействителен? - удивился Куриц.
     - Потому что отменен!
     - Когда?
     - Сегодня, с ноля часов. - Боец выразительно дернул штыком.  -  А  ну
выходи! Предъявить документы!
     В это время темно-зеленый военный фургон,  который  я  помнил  еще  с
момента гибели Маргариты, вдруг зарычал  мотором  и,  выехав  со  стоянки,
развернулся задом к  свободному  месту  на  тротуаре.  Двери  горисполкома
открылись, и оттуда под конвоем прошествовала группа людей - человек  семь
или восемь, в офицерской форме. Первым, как ни странно, шел генерал Сечко.
Он был с сорванными погонами, руки за спину. Но я все равно его  узнал.  У
меня даже несколько сбоило сердце. Вот, значит, как оно  получилось.  Вот,
значит, оно  как.  Значит,  дождались  порядка.  Все  это  было  абсолютно
закономерно.
     - Видишь? - шепотом спросила меня Леля.
     - Вижу, - также шепотом ответил я.
     Я, разумеется, видел. Но вместе с тем я видел и нечто иное. Я  видел,
что  тонкотелый,  кавказской  наружности  офицер,  возглавлявший   конвой,
остановился и внимательно смотрит в нашу сторону. Видимо,  наше  положение
мало чем отличалось от положения бывшего генерал-лейтенанта Сечко.
     Все решали секунды.
     - Выходи! - угрожающе повторил боец.
     Василек опять многозначительно посмотрел на  Курица.  И  в  этот  раз
Куриц чуть заметно кивнул.
     - Хорошо, - сказал он.
     Василек, улыбаясь, полез из машины. Сердце у меня - оборвалось.
     - Ой! - неожиданно воскликнула Леля и,  как  слепой  котенок,  начала
тыкаться в  запертую  боковую  дверцу,  -  ощупывая  ее,  видимо,  пытаясь
открыть. - Сейчас, сейчас!  Подождите  минуточку!  -  А  затем,  наверное,
отчаявшись, просто вытянула через окошко руку, в которой  тоже  был  зажат
твердый картонный прямоугольник, но не белый, как у Курица,  а  желтоватый
и, насколько я мог разобрать, перечеркнутый двумя синими полосами.  -  Вот
вам пропуск. Сегодняшний...
     Боец тут же выпрямился и молодцевато откозырял:
     - Все в порядке. Можете проезжать! - и немного замялся.  -  А  как  -
остальные граждане?..
     - Остальные - со мной, - сказала Леля.
     - Виноват! Поднять шлагбаум!..
     Полосатая загородка с привязанным на  конце  грузом  поползла  вверх.
Машина буквально прыгнула с места. Куриц облегченно вздохнул  и  откинулся
на сиденье.
     - Все. Закончили, - сказал он.
     В определенном смысле он был прав. Мы действительно закончили. Дальше
предполагались какие-то пустяки. Мы доехали  до  Садовой,  и  здесь  Куриц
высадил Лелю. Может быть, он боялся за нее. Или, может  быть,  он  считал,
что на заключительном этапе она как женщина помешает. Не знаю. Леля сильно
возражала. Она говорила, что не хочет оставаться одна, что  бросать  ее  в
такой ситуации просто непорядочно, что она еще может пригодиться нам  всем
и что, в конце концов, именно она достала пропуск для проезда  по  городу.
Но никакие возражения не помогли. Василек  очень  жестко  выставил  ее  из
машины. Оборачиваясь, я видел, как  поникшая  одинокая  фигура  маячит  на
перекрестке: озирается по сторонам, бредет вслед  за  нами.  У  меня  даже
пробудилась некоторая жалость в душе.
     Правда, тут же выяснилось, что все это было напрасно. С  машиной  нам
пришлось  расстаться.  Оказывается,  болото  за  последнее  время   сильно
разрослось, оно заполонило собой  практически  всю  Садовую,  асфальт  был
подмыт, тупорылый "Москвич" сразу же увяз передними колесами, даже Василек
ничего не мог сделать, потому что при  каждой  попытке  сдвинуться  машина
уходила все глубже и глубже, мы ее так и бросили - будто мертвое насекомое
с растопыренными крыльями. Куриц  даже  не  оглянулся.  Он  из-под  ладони
смотрел куда-то в сторону Сада: простиралась бескрайняя топь,  торчали  из
нее кочки с чахлой осокой, нездоровой коричневой жижей  блестела  торфяная
вода, дома стояли пустые, накренившиеся, вероятно, район был  окончательно
заброшен. Куриц морщился.
     - Вперед! - сказал он.
     Следующие полчаса прошли в каком-то аду. Мы пробивались через болото.
Разумеется, это было не то болото,  которое,  по  слухам,  раскинулось  за
Новодевичьим кладбищем - там была настоящая  трясина,  заросли  росянок  и
камышей, где по стеблям ползали кровососущие растения. Здесь,  к  счастью,
этого не было. Но здесь  тоже  была  трясина,  и  тоже  был  дерн,  опасно
пружинящий под ногами,  и  поднимались  испарения,  от  которых  кружилась
голова, и полуметровые пиявки чавкали присосками в каждой луже.  В  общем,
без Василька мы бы, наверное, загнулись. Сначала  он  вытащил  из  трясины
меня, когда я провалился почти по грудь и барахтался в вязкой бездонности,
уже ни на что не надеясь. Затем он точно так же  вытащил  Курица,  который
тоже ухнул в какое-то затянутое ряской "окно". И, наконец, именно  Василек
спас нас обоих - уже в Канале, когда из-под моста, где  холмом  вздымалась
туша издохшего Чуни, к нам, повизгивая, бросилось что-то змеевидное. Я  до
сих пор не знаю, что это  было.  Я  помню  только  четырехугольную  пасть,
усеянную коническими  зубами.  Откровенно  говоря,  я  просто  остолбенел.
Куриц, по-моему, тоже не успел отреагировать. И лишь Василек точно заранее
готовился к данной встрече: вздернул "Калашникова" и перекрестил эту тварь
двумя очередями - она забилась, выбрасывая серо-зеленые гладкие кольца.  Я
не знаю, где Куриц откопал этого человека. Я против воли начал  испытывать
к  нему  некоторую  симпатию.  Особенно  потому,  что  Василек  все  время
улыбался. Он улыбался, вытягивая меня из трясины, он улыбался,  стреляя  в
чуть не сожравшую нас чудовищную змею, он улыбался,  даже  когда  под  ним
самим внезапно разверзлась земля  и  когтистая  волосяная  лапа,  вылезшая
оттуда, царапнула его по ботинку. Было такое ощущение, что ему  все  время
весело. Он как будто развлекался. Улыбка  пропала  лишь  на  один  момент:
когда  мы  все-таки  добрались  до  подземного  хода  и   Куриц,   наскоро
проинструктировав меня  в  том  смысле,  что  надо  стрелять  и  стрелять,
приказал ему отдать автомат.
     Вот тогда Василек перестал улыбаться.
     - А зачем это? -  враждебно  спросил  он.  -  Николай  Александрович,
наверное, и пользоваться не умеет...
     - Отдай! - велел Куриц.
     Несколько секунд они смотрели друг на друга, а потом Василек неохотно
положил автомат на камень.
     Предупредил меня:
     - Снято с предохранителя. - И, уже просовываясь вслед  за  Курицом  в
земляную дыру, как-то не характерно для себя, тоскливо добавил.  -  Что-то
мне не нравится все это...
     Между прочим, мне это тоже не нравилось.  Я  теперь  понимал,  почему
Леля так не хотела оставаться одна.  Потому  что  было  попросту  страшно.
Давила тишина. Давило безлюдье. Давила нечеловеческая мерзость запустения.
Давило знойное солнце. Давили  комары,  зудящие  над  головой.  Уже  через
десять минут мне стало казаться, что я всеми забыт, что  Куриц  и  Василек
никогда не появятся, что я так и буду лежать до самой ночи, а там выползет
из болота очередная тварь и, не долго  думая,  сожрет  меня  с  потрохами.
Чувство было отвратительное. Видимо, у меня что-то разладилось в  психике.
Впрочем, продолжалось это  недолго.  Еще  через  десять  минут  я  услышал
нарастающий рокот мотора, грузовик остановился за углом, а поперек Садовой
развернулась изломанная цепочка солдат. Они чуть-чуть постояли,  вероятно,
дожидаясь команды, и пошли по болоту - будто цапли, высоко задирая ноги. Я
вздохнул и дал очередь из автомата.
     Солдаты попадали.
     Так это у нас и происходило. Они перебирались  с  кочки  на  кочку  -
проваливаясь, подминая пучки осоки - а я смотрел и ничего не мог  сделать.
Я лишь время от времени давал осторожную  скупую  очередь.  Тогда  солдаты
падали и лежали. Но затем  они  снова  поднимались  и  снова  тащились  по
болоту. Продвигались они чрезвычайно медленно, но  все-таки  продвигались.
На  этот  счет  у  меня  не  было  никаких  иллюзий.   Все   действительно
заканчивалось. Я видел свой дом,  стоящий  на  другой  стороне  улицы.  Он
накренился, как и остальные, и от фундамента до крыши зияла в нем  широкая
зигзагообразная трещина. Проходила она точно по квартире  Маргариты.  Было
странно, но я почти  не  вспоминал  о  ней.  И  я  почти  не  вспоминал  о
профессоре, квартира которого находилась рядом. И  почти  не  вспоминал  о
жене и о Близнецах. Все это было в  прошлом.  Выцвело,  стерлось,  уже  не
существовало. Точно так же,  как  и  полковник.  Каждое  утро  он  шел  по
набережной, придерживая свой раздутый портфель. Это было? Этого  не  было.
Сохранились  лишь  полуразрушенные  корпуса,  так   называемое   "строение
тридцать восемь". Я не помнил, для чего оно предназначалось. Наверное, для
института. Помнить было не нужно.  Нужно  было  только  стрелять,  -  и  я
стрелял. А когда кончился магазин автомата, то я  отломил  его  и  вставил
новый. Я сумел это сделать. Я действовал чисто механически. И я  нисколько
не удивился, когда из земляного отверстия,  перекосившись  от  напряжения,
наполовину выбрался Василек и улегся щекой на податливые комья глины.
     Выглядел он ужасно. Часть лица у него заплыла, вместо глаза  набрякло
кошмарное месиво, левая рука перегибалась,  как  плеть,  а  предплечье  ее
намокло от свежей крови. Но он  по-прежнему  улыбался,  отслаивая  верхнюю
губу, и здоровой правой рукой придерживал свою динамо-машину.
     Он сказал, не открывая второго глаза:
     - Ну  как,  Николай  Александрович,  вы  еще  живы?  Если  живы,  то,
пожалуйста, крутаните ручку на один оборот. Сам я, к сожалению,  не  могу,
меня не хватает...
     - А где Куриц? - спросил я.
     И  Василек  застонал,  словно  вопрос  причинил  ему   дополнительные
страдания.
     - Крутите, крутите! Неужели вы  думаете,  что  я  бросил  бы  Леонида
Иосифовича? Никого там больше не осталось, я -  один...  Ну  так  что?  Вы
можете это сделать?..
     Еще какое-то время он ждал, сморщенное жуткое  веко  его  дрожало,  а
потом   он   опять   мучительно   застонал   -   непонятно    для    меня,
сверхъестественным   усилием   приподнялся,    ухватил    зубами    корпус
динамо-машины и неловко, но резко провернул ее маховик здоровой  рукой.  И
немедленно после этого обмяк, точно битая птица.
     - Отлично, - сказал он.
     И ничего не произошло. Я думал, что  сейчас  содрогнется  земля,  что
вспучится откуда-нибудь из-под Сада огромное черное облако, что посыплются
камни и куски  деревьев.  Но  ничего  этого  не  произошло.  Почва  слегка
колыхнулась, и все. А из подземного хода раздался печальный вздох. Я  даже
решил, что повреждено соединение. Однако уже в следующую  секунду  увидел,
как вырываются из болота белесые пузыри, как они  звонко  лопаются,  будто
закипает трясина, как вылетает из них  желтоватый  горячий  пар  и  как  в
панике откатываются солдаты - обратно, на твердь асфальта.
     Значит, у нас получилось.
     - Получилось, - сказал я Васильку.
     Но Василек мне не ответил. Он лежал  на  спине,  уцелевший  глаз  его
теперь был открыт, и пронзительно-яркий голубой  зрачок  смотрел  прямо  в
солнце.

     4. САД И КАНАЛ

     Я намеревался завернуть в район Красноармейских улиц.  Я  жил  там  в
детстве, я ходил там в школу и я помнил светлую солнечную тишину,  которая
стояла между домов: тесные  каменные  дворики,  узкие  пролеты  переулков.
Очень хотелось посмотреть на все это в последний раз. Леля, в общем,  тоже
не возражала. Но подойдя к мосту через Фонтанку, мы увидели,  что  большое
многоэтажное здание на другом берегу полностью обрушилось  и  перегородило
обломками почти весь Измайловский. Это  было  не  первое  здание,  которое
обрушилось: пока мы добирались сюда, мы  столкнулись  с  двумя  или  тремя
очагами разрушений. Видимо, разваливался весь город - трескались  выпуклые
мостовые, вылезали из земли и заваливались фонарные  столбы,  падали,  как
подрезанные в основании, целые кварталы, оползали  дворцы,  превращаясь  в
груды мрамора и кирпича, уходила в трещины вода из  каналов,  съезжали  на
бок крашеные купола церквей - рыжая сухая трава  прорастала  на  площадях,
превращая асфальт в мелкозернистую крошку.  Разрушение  происходило  очень
быстро: только что стоял крепкий дом, и вот уже - хаос и доски. С мыслью о
Красноармейских улицах мне пришлось распрощаться.
     Я лишь вздохнул.
     - А все-таки неужели ничего нельзя было сделать? - спросила  Леля.  -
Ты меня извини, но мне кажется почему-то, что он еще жив -  что  он  лежит
сейчас там, один, может быть, раненый, посреди болота, и трясина  медленно
засасывает его. Закрою глаза и вижу: топь, развалины, желтый  туман.  А  в
воде извиваются жирные скользкие пиявки...
     Она достала из кармана  носовой  платок,  послюнявила  и  ожесточенно
потерла щеку - скривилась, потрогала это место пальцами.
     Спросила:
     - Что там у меня на лице? - добавила. - Больно.
     В свою очередь я тоже достал носовой платок, тоже послюнявил  и  тоже
вытер.
     - Ничего особенного. Просто ссадина...
     - Ладно. Надо идти, - сказала Леля. - Я знаю, что  я  все  выдумываю.
Он, конечно, погиб. Я видела, как земля на этом  пятачке  -  осела.  Между
прочим, он поступил совершенно правильно. Он убил Зверя и сам погиб.  Ведь
так?
     - Так, - сказал я.
     - Тогда пошли.
     - Пошли.
     - Но это был очень красивый Зверь, - вдруг сказала Леля.
     Кое-как мы перебрались через развалины. Местами там  было  совершенно
не пройти. Арматура образовывала какие-то немыслимые сплетения. Леля то  и
дело спотыкалась. Я ее поддерживал. Нам приходилось чуть ли не прижиматься
к стене противоположного дома. Я боялся, что он тоже может обрушиться. Но,
к счастью, все обошлось. Развалины остались позади. Позади остались болота
и вымершие трущобы. Мы пересекли Обводный  канал,  вода  в  котором  пахла
отбросами,  и  по  безлюдной,  уже  растрескавшейся  набережной   обогнули
территорию Варшавского  вокзала.  Дальше  начинались  пакгаузы  и  склады,
засыпанные антрацитом. Собственно,  город  здесь  завершался.  Город  тоже
оставался позади. Леля была права. Это был  действительно  очень  красивый
город. Я вспомнил, как горит от  закатного  солнца  шпиль  Петропавловской
крепости, как потом выделяется чернотой отточенный ее силуэт, как  темнеет
прозрачная синева на Дворцовой площад