Андрей Столяров. Сад и канал

     1. ЗВЕРЬ ПРОБУЖДАЕТСЯ

     Полковник был мертв. Он лежал на ступеньках, ведущих к  воде,  черные
тупые ботинки его облепила ряска, а штанины форменных брюк были мокрые  до
колен. Словно он перебрел сюда с того берега. Он покоился навзничь,  руки,
как птичьи лапы, скрючились - над горкой груди,  а  неподалеку  от  лысого
черепа  валялась  фуражка.  И   валялся   знакомый   распухший   портфель,
застегнутый на ремни. Тошнотворно-знакомый портфель - из коричневой  кожи.
Было странно рассматривать их по отдельности: полковника и  портфель.  Мне
казалось, что два этих  образа  неразделимы.  Вот  полковник  вылезает  из
черной  "Волги"  -  отдуваясь  и  прижимая  портфель  к  животу.  Вот   он
неторопливо шествует по пустынной набережной, и портфель чуть колышется  в
правой  его  руке.  Вот  он  завтракает,  сидя  на  чистом  ящике  в  углу
стройплощадки, и  тогда  неизменный  портфель  зажат  у  него  между  ног.
Независимо друг от друга они  не  существовали.  Но  не  это  окончательно
убедило меня. Убедило меня нечто совсем иное.  Убедило  его  изменившееся,
чужое лицо. Оно как бы выгорело, провалилось,  обуглилось,  мутным  камнем
блестели морщинистые глаза, старческое мясо с  него  исчезло,  потемневшая
твердая  кожа  присохла  к  костям.  Впечатление  было  очень  неприятное.
Полковник походил на мумию. Правда, я никогда не видел  мумий.  Мертвецов,
впрочем, я тоже еще никогда не видел. Я присел и потянул портфель на себя.
Неожиданно легко он  раскрылся.  Высыпались  какие-то  документы,  бумаги.
Ничего этого я трогать, конечно, не стал. Никогда не следует трогать чужие
портфели. И тем более - портфели военных. Даже если эти военные валяются -
без признаков жизни.
     Ситуация в данный  момент  была  такая:  справа  от  меня  непрерывно
трещали кусты. Там ворочалось что-то грузное, медленное, неуклюжее, что-то
харкающее - наверное, сразу несколько  человек.  Но  -  без  голоса,  уже,
вероятно, в агонии. Во всяком случае, подниматься туда я бы не рискнул.  А
по левую руку было  пока  сравнительно  тихо.  Но  зато  там  подпрыгивали
какие-то крохотные огоньки. Будто блохи. И мне это тоже не  нравилось.  Но
особенно мне не нравился сам Канал. Почему-то он зарос мелкой ряской.  Как
отстойник. Хотя вчера еще был совершенно  чист.  И  поверх  душной  зелени
лежали  широкие  листья  кувшинок.  Обращенные  к  небу  глянцевой   своей
стороной. А на некоторых  уже  распустились  темно-желтые  сочные  дольки:
чашка, пестик, тычинки, источающие аромат. Никаких кувшинок вчера тоже  не
было. И вдобавок, на другой его стороне, где раскинулись крепкие уродливые
деревья,  составляющие  стиснутый  двумя  перекрестками  сад,  будто  души
воскресших, поднявшиеся из преисподней, спотыкаясь, выламываясь,  двигался
- хоровод. Что-то мерзкое. Какие-то ломкие  тени.  Трехголовые,  тощие,  с
вениками хвостов. Многорукие,  страшные,  точно  мутантные  обезьяны.  Луч
прожектора со стройплощадки висел среди них, как  бревно.  И  они,  как  в
бревно, ударялись в него - отскакивая. А на черной суставчатой  колокольне
метался набат. Гулким басом тревоги выкатывая  удары.  Кое-где  зажигались
безумные окна по  этажам.  И  со  звоном  распахивались  задубевшие  рамы.
Вероятно, паника охватила уже целый квартал.  И  теперь  перекидывалась  в
соседние микрорайоны. Затрещала  сигнализация  в  Торговых  Рядах.  А  под
мощными арками их замелькали фигуры охранников. Хлопнул  выстрел.  Пронзил
черноту милицейский  свисток.  Я  догадывался,  что  происходит  очередное
"явление". Девятнадцатое по  счету,  и,  видимо,  здесь  -  его  эпицентр.
Угораздило меня оказаться точнехонько в эпицентре. Впрочем, поручиться  за
это, конечно, было нельзя. О "явлениях" толком еще  ничего  неизвестно.  И
возможно, что эпицентр его находится вовсе не здесь.
     Главное  сейчас  было  -  не  дергаться.  Обтерев  о  камень  пальцы,
трогавшие  портфель,  пригибаясь,  чтобы  со  стороны  не  было  видно,  я
перебежал к кустам, где подпрыгивали те самые крохотные огоньки. Почему-то
огоньки казались мне наиболее безобидными. Россыпь их тут  же  брызнула  -
зарываясь под дерн. Островерхие густые кусты затрещали.  Я  надеялся,  что
набат с колокольни заглушит этот треск, и поэтому он не привлечет  ничьего
внимания. Но едва я присел - под акацией, в сохнущей темноте - отдуваясь и
притормаживая  колотящееся  сердце,  как  сорвавшийся   сдавленный   голос
всплеснулся: Кто - там?.. - а потом застонал, закачался, заплакал: Уйдите,
уйдите!.. - Напряженные жесткие руки  оттолкнули  меня,  я  никак  не  мог
справиться с выгнутыми локтями - проломил  их  сопротивление,  прижимая  к
себе, в это время вдруг повернулся слепящий прожектор, и  в  раздробленном
листьями ртутном тумане его я узнал, отрезвев, соседку из нижней квартиры.
Платье, дужки, заколка - в  обтяжке  волос.  Губы,  родинка.  Звали  ее  -
Маргарита. И она,  по-моему,  тоже  узнала  меня.  Потому  что  обмякла  -
дрожащим испуганным телом. Успокаиваясь, теперь  уже  сама  прижимаясь  ко
мне.  Очень  трудно  было   хоть   что-нибудь   разобрать   в   торопливом
захлебывающемся бормотании.  Вероятно,  она  не  понимала  сама  себя.  Ей
казалось,  что  это  были  какие-то  огромные  площади.   Скверы,   улицы,
аппендиксы тупиков.  Крыши,  дым,  фонари,  накрененные  дикие  памятники.
Почему-то все это сворачивалось дугой. Как кишка. Колыхалось. И  пробегали
конвульсии. А из гулкого страшного неба сыпался камнепад. Нет, конкретного
места она, конечно, не помнила. Но зато она помнила, как  выглядит  Зверь.
Разумеется, Зверя она  и  в  глаза  не  видывала.  Но,  чтоб  помнить,  не
обязательно  видеть  его.  Что-то  каменное.  Что-то   очень   громоздкое.
Лошадиная  морда,  составленная  из  кирпичей.  Два  крыла,  грохот   лап,
будоражащий мостовую. И гранитный неровный тупой серозубый оскал -  полный
рыканья, дыма и плотского нетерпения. А глаза - точно  фары  из  выпуклого
стекла. Деревянные скулы, в которых сквозит паутина. - Он, наверное, очень
добрый, - неожиданно заключила она.
     Было  ясно,  что  она  почти  ничего  не  соображает.  Платье  у  нес
расстегнулось, и проглядывал лифчик на бледной груди. С правой  вывернутой
ноги слетела босоножка. Впрочем, персонификация Зверя  могла  представлять
интерес. Было бы, вероятно, забавно свести ее  с  Леней  Курицом  и  потом
посмотреть, как Куриц, поправляя очки - надрываясь и  кашляя,  выдавливает
из нее информацию. Информации здесь было, по-моему, с гулькин нос. Но ведь
Курица не остановят подобные  затруднения.  Он  достанет  свою  знаменитую
папку, беременную от бумаг, сварит кофе, закурит  тридцатую  в  этот  день
сигарету, строгим голосом предупредит об ответственности за ложь  и  затем
будет спрашивать, спрашивать - пока не вывернет наизнанку. Между прочим, и
для нашей Комиссии она  могла  бы  представлять  интерес.  Мысль  об  этом
мелькнула у меня и тут же пропала. Потому что до разбора в  Комиссии  было
еще далеко. Заунывный пронзительный скрежет донесся  со  стройплощадки.  Я
увидел, что приходит в движение башенный кран:  чертов  палец  стрелы  его
медленно повернулся, а на тросах под ним был привязан чугунный шар - будто
мертвое солнце, бесшумно проплыл он по небу  и  закончил  свой  тягостный,
свой невероятный размах тем,  что  врезался  в  бетонное  здание,  стоящее
наособицу -  окруженное  грязным  волнистым  кривым  частоколом  лесов.  Я
невольно, как будто во сне, обернулся к полковнику. Но полковник был мертв
и уже ничего не мог предпринять. Стенка здания покачнулась  и  с  грохотом
рухнула. Заклубилась, как облако,  темная  душная  пыль  -  расползаясь  и
накрывая собою окрестности. Подавляя - один за  другим  -  фонари.  Но  ее
вдруг прорезали огни милицейских мигалок. Синий блеск заметался  по  окнам
оторопевших домов - те из них, что желтели бессонницей, сразу  погасли.  А
из улиц, сходящихся к Саду, раздались шипенье и лязг. Это, как  крокодилы,
вдруг выскочили  два  транспортера.  И  солдаты,  горохом  посыпавшиеся  с
бортов, побежали - ощерясь оружием и фонариками.
     Завопила сирена, вонзаясь в глухой небосвод. Вероятно, уже начиналась
локализация  зоны  "явления".  Управление  безопасности  было  сегодня  на
высоте. Слава Богу,  что  горисполком  научился  работать.  Но,  с  другой
стороны, это значит, что - стягивается кольцо. У меня оставались  какие-то
считанные минуты - чтоб пройти оцепление и вырваться из  мешка.  Я  сказал
резким шепотом, непрерывно оглядываясь: Значит так, от меня  не  отставать
ни на шаг... Не кричать, не шарахаться, главное - не мешаться... В общем -
делай, как я, и, пожалуйста, не возражай...  Извини,  будешь  рыпаться,  я
тебя просто - брошу... Я  надеюсь,  что  ты  меня  поняла?..  -  Маргарита
кивала, но чувствовалось, что - не понимает. И, однако, тихонечко поползла
- вслед  за  мной.  И,  по-моему,  даже  надела  слетевшую  босоножку.  Мы
раздвинули кромку кустов, обрамляющих  сквер.  Тусклым  сдвоенным  лезвием
гнулись трамвайные линии. И горел одинокий фонарь перед спуском с моста. А
под деревом, прячась в тени, затаился солдат с  автоматом.  Мы,  наверное,
сразу же напоролись бы на него.  Только,  к  счастью,  он  в  этот  момент
шевельнулся,  и  каска  блеснула.  Значит,  путь  напрямик  был  для   нас
безусловно закрыт. Мне совсем не хотелось сейчас объясняться с  солдатами.
Объясняться с солдатами - было вообще ни к чему. Прикрываясь  разросшимися
кустами, мы перебрались на стройплощадку. Там царил малярийный  искрящийся
мерклый болотный туман. Будто морось. Расплывчатый и нерезкий. Размывающий
контуры плотной своей пеленой. Словно воздух немного светился от радиации.
Громоздились бетонные блоки и кирпичи. Рыбьей серостью пучились  брошенные
мешки с  цементом.  Маргарита  споткнулась  и  рухнула  на  один  из  них.
Вероятно, ушиблась, но даже не застонала. Лишь размазала по лицу  ядовитую
белую пыль, невесомые хлопья которой немедленно отвердели.  Но,  наверное,
все-таки что-то произошло. Незаметное. Какое-то легкое потрясение. Штабель
досок,  торчащих  концами,  вдруг,  расползаясь,  осел.  И  сама  по  себе
крутанулась рифленая ручка лебедки. А  за  пяльцами  голых  ободьев  вдруг
выпрямился человек.
     Он был длинный, растянутый светом прожектора, угловатый,  нелепый,  с
локтями, приподнятыми до плеч, беззащитный, в костюме и даже при  галстуке
- из кармашка белел уголок носового платка,  и  сияли  очки  на  костлявом
горбу переносицы, стекла их были точно залеплены молоком, абсолютно слепые
- все от того  же  прожектора,  и  дрожал,  выступая,  ухоженный  клинышек
бороды. Я в мгновение ока рассмотрел это все до мельчайших подробностей. -
Что?!.. Дождались Пришествия?!.. - выкрикнул человек. - Храм  Подземный!..
Трясина  и  топи  в  подвалах!..  Крысы  -  синего  цвета!..  Репейник  на
площадях!.. Шелестит, разгораясь  страницами.  Апокалипсис!..  Кровь,  как
мертвое время, сочится из букв!.. И ложатся на камни -  все  новые,  новые
мумии!.. - Козлетон его высверлил небо, сорвавшись на визг. Это был,  если
только я не ошибся, профессор. То есть, тоже сосед, из  квартиры  напротив
моей, - дней, наверное, пять,  как  пропавший  на  стройплощадке.  Значит,
морок "явления" накрыл  его  с  головой.  Фары  выскочивших  транспортеров
поймали фигуру. Человек пошатнулся, схватившись  за  зубчатое  колесо.  Но
отнюдь не упал, а, напротив, стал как бы еще длиннее, в три секунды  вдруг
вытянувшись до небес. А за  узкой  спиной  его  заплясали  короткие  тени:
многорукие, быстрые, ломкие по осям. Без единого  звука  выскакивали  они,
как чертики  из  коробки.  И  стремительно  падали-корчились,  продвигаясь
вперед. Я не сразу сообразил, что это - солдаты с  дубинками.  -  Руки  за
голову!!!.. Стоять!!!.. - вдруг загремело через  Канал.  Хорошо,  что  нас
закрывали мешки с цементом. Мы вообще находились несколько в стороне. Тени
прыгнули на человека  -  сшибли  и  потащили.  На  мгновение  образовалась
куча-мала. Оглянувшись, я четко увидел, что под деревом  пусто.  Вероятно,
солдат, охранявший дорогу, ринулся  на  перехват.  Дверь  в  парадную,  во
всяком случае, была свободна. Я, по-моему, даже не понял, как мы очутились
за ней... Мост. Канал. Перевернутая легковушка... Рельсы. Серый  булыжник.
Колеблющаяся листва... Не уверен, но кажется, на мосту нас  окликнули.  И,
наверное, даже выстрелили: я услышал противное "вжик"!  Пуля  чиркнула  по
камням и ушла в неизвестность.  Снова  -  громко  и  неразборчиво  заревел
мегафон.  Но  тугая  парадная  уже  закрывалась  за  нами.  Вмиг  отрезав.
Отчетливо щелкнул замок. Я немедленно  передвинул  на  нем  блокировку.  Я
надеялся, что дверь они не будут ломать. По инструкции о "явлениях" это не
полагалось. Впрочем, так же, по той же инструкции, не полагалось стрелять.
Но когда же у нас соблюдались какие-либо  инструкции?  И,  однако  же,  мы
получали некоторый  передых.  До  квартиры,  по  крайней  мере,  добраться
успеем. Маргарита, как дряблая кукла, оседала в  углу.  И  хватала  губами
нагретый прокуренный воздух.  Я  сказал:  Поднимайся  к  себе  и  спокойно
ложись. Если спросят: на улицу ты не показывалась... - Очень слабо кивнув,
она потащилась наверх - припадая к перилам, оскальзываясь  на  ступеньках,
бормоча еле слышно: За что это нас? За  что?..  -  прогибаясь  при  каждом
усилии, точно резиновая.
     Остывая, я подождал, пока за ней закроется дверь. А потом тоже  начал
- с усилием, медленно  -  подниматься.  Наверху  меня  ждали  проснувшиеся
Близнецы. Раз такая шумиха, то они, вероятно,  проснулись.  И  давно  уже,
вероятно, проснулась встревоженная жена. И теперь, вероятно,  металась  по
комнатам, разрываясь на части - успокаивая Близнецов и высматривая из окон
меня. Вероятно, уже позвонила - в милицию, в морг,  на  работу.  Как-никак
время было предельное - без четверти три. А к тому же - пальба и  истошные
крики на улице. Но чем выше я  шел,  тем  замедленней  были  мои  шаги.  А
поднявшись  на  третий  этаж,  я  и  вовсе  остановился.  Почему-то   меня
раздражала тупая квартирная тишь, - где горели все лампы, и тикали  мерные
ходики, и разбитыми снами пестрела откинутая постель. Я по-прежнему  видел
лежащего на Канале полковника и портфель, оказавшийся вдруг отделенным  от
тела его, птичьи лапы, торчащие прямо из лацканов кителя, но особенно ясно
запомнилось высохшее лицо: потемневшее, резкое,  желто-коричневое,  как  у
мумии  -  с  блеском  кожистой  пленки  на  сборе  костей.  И  с  глазами,
придавленными сетью морщинок. Пересиливая себя, я вытащил плоский ключ. Но
бородка никак не входила в замочную скважину, - потому что обугленное лицо
всплывало передо мной, проходило насквозь и опять, точно рыба,  всплывало,
и сминалось, и двигало раковинами ушей, и подмигивало, и щелкало  крепкими
челюстями, и я щурился, зная, что уже никогда не забуду  его,  потому  что
забыть его - было просто невозможно.
     Это был первый значимый эпизод. А вторым эпизодом была гроза.
     Лука Вепорь в середине восемнадцатого века писал:
     "Бысть град ночей - камен, со дворы и домы  велыки,  укоренишася  без
корней... А се месьто еси рекомо - Болото, бо без  дна  и  железныя  травы
поверьх яво.... Таково же и есть град  ночей:  домы  зеркальны,  голанская
черепица  на  них,  а  углы  тем  домин  в  муравленных  изразцех...  Како
сладостный морок стояша оне... Воды неба вкруг них  лежаху  хрустальный...
Желтым цветом, и рудым цветом, и цветом, содешася - чернь...  Мнози  мняще
погибелного конца, и покрыцем и златоми облекоша... Чюдна музыка играху со
день до нощь... Проникаще во камен и содеяху томление... Нодевающо поясы и
красьненные колпакы, и танцоша и веселяхося серьди камня...  А  не  ведомо
убо в веселии человец, что се месьто еси рекомо - Болото... Бо без  дна  и
железныя травы поверьх яво... Толща мрака и жижа -  землей  усопающа...  И
живе во земле, яко кладница, некое  Тварь...  Бородавчата  рожем,  а  сути
назваша есмь Угорь... Так назваша ею Тварь Ядовиту  со  скудних  времен...
Лупыглазех, пузатех, во пятнох, сы задней плавницей... Надуваемо тело свое
болотной водой...  Камен-град,  со  дворы  и  пороги,  стояша  на  Угре...
Пробудиша, и ркоша, и мнози развяша яво, и соделося от того тряс  велыкий,
что пошла с Нево-озера выдохнутая вода, и два дни набиралась - во камен, и
камен изъела... А с того пресекаху до срока летныйсая нощь, и  стонаху,  и
свет загорашася нечеловеций... Како бысть и зовут теперь - белыя нощь... И
горсть яму - пока исполнятся сроки..."
     Документ был написан на  хрупкой  истлевшей  бумаге,  обгрызенной  по
краям. К сожалению, он попал в мои руки слишком поздно. А к  тому  же  это
была только первая, не имеющая  значения,  часть.  Окончание  документа  я
разыскал лишь в середине августа, когда события  приняли  уже  необратимый
характер. Впрочем, если бы я получил обе части одновременно, я,  наверное,
все равно тогда бы  ничего  не  понял,  потому  что  действительно  -  все
заслонила гроза.
     Я хорошо помню этот день. На работу я явился около  одиннадцати.  Вся
Комиссия  уже  кипела  от  разговоров.  Обсуждалось   "явление",   которое
перепахало собой прошедшую ночь.  Я,  оказывается,  ошибся,  оно  было  не
девятнадцатое, а восемнадцатое по счету. Так, во всяком случае,  оно  было
зарегистрировано.   Поступили   уже   первые   иллюстративные   материалы.
Разумеется, сырые, пока еще в предварительной обработке.  Сообщалось,  что
"явление" продолжалось  около  четырех  часов  и,  по-видимому,  захватило
площадь  намного  большую,  чем  обычно.  Интенсивность  его  также   была
достаточно  высока:  наблюдались  галлюцинации,  переходящие  в   массовое
видение. По опросам  свидетелей  опять  фигурировал  Зверь  -  многолапый,
мохнатый, размером с динозавра  -  но  разброс  внешних  данных  был,  как
всегда, чрезвычайно велик, и свести их  к  единому  образу  не  удавалось.
Было, однако, и нечто  новое.  В  этот  раз  в  результате  "явления"  был
разрушен военный объект, проходящий по документам как  "строение  тридцать
восемь". Таким образом, это был уже второй военный объект. В  прошлый  раз
пострадало  от  сильных  пожаров  "строение  дробь   пятнадцать".   Группа
следователей прокуратуры подозревала поджог.  Вряд  ли  здесь  можно  было
говорить  о  какой-либо  закономерности:  оба  так  называемых  "строения"
находились друг от друга достаточно далеко и, согласно ответу командующего
данным округом, безусловно отличались друг от друга по своему  назначению.
Впрочем,  в  чем  состояла  спецификация  этих  объектов,  командующий  не
объяснял. Да и мы не рассчитывали на какие-то  особые  объяснения.  Потому
что военные есть военные. Просто следовало иметь этот факт в виду.
     Тут же, между прочим, крутился и Леня  Куриц.  Суетливый,  хохочущий,
сыплющий градом  острот,  непрерывно  рассказывающий  свежие  политические
анекдоты; наливающий кофе, заваривающий женщинам чай. В общем, он был  при
деле - выкачивая информацию. У него в нашей нудной Комиссии была  какая-то
странная  роль.  Нечто  вроде  неофициального  представителя  прессы.   По
словесной договоренности, на птичьих правах. Иногда его вдруг приглашали и
сообщали что-нибудь невразумительное. Чаще все-таки не приглашали, и тогда
он являлся сам. Отрабатывая право присутствовать незначительными услугами.
Но - без подобострастия, не переступая последнюю  грань,  за  которой  уже
начинается  явственная  торговля.  Он,  наверное,  потому  и  прижился   в
Комиссии, что не  переступал  за  грань.  Но  сегодня  ночным  обостренным
прозрением я  видел,  что  он  встревожен.  То  и  дело,  споткнувшись  на
полуслове, он вдруг замирал. И глядел мимо слушателей в  какую-то  дальнюю
точку. Сигарета дымилась меж пальцев, повисших у рта - догорая до фильтра,
обламывая длинный пепел. Это было так необычно, что Леля Морошина  сказала
ему: Что-то, Леник, ты нынче - того, ты какой-то расс