очень мужественно. Она старалась заглушить  свои
крики подушкой.
     Мистер Причард не часто беспокоил ее в постели  -  вернее  сказать,
очень редко. Но странным образом он  связывал  свою  нечастую  похоть  и
потерю самообладания с ее головными болями. Это глубоко внедрилось в его
ум, и каким путем внедрилось - он сам не знал.  Но  это  висело  на  его
совести. Его низменность, его похоть,  недостаток  самообладания  -  они
были причиной. Избавиться от этого чувства он не мог.  Иногда  он  ловил
себя на том, что искренне ненавидит жену за свои огорчения. Когда у  нее
болела голова, он оставался после работы в кабинете и, случалось, часами
сидел за столом, просто глядя на коричневую обивку  стен,  и  боль  жены
колотилась в его теле.
     Бывало, в разгаре самого  жестокого  приступа  она  предлагала  ему
развеяться. "Сходи в кино,- стонала она. Пойди к Чарли  Джонсону.  Выпей
виски. Напейся. Не сиди здесь. Сходи в кино". Но это было невозможно. Он
не мог.
     Он засунул шесть прозрачных пакетиков в карман пиджака.
     - Может быть,  примешь  сейчас  две  таблетки,  на  всякий  случай?
-спросил он.
     -  Нет,-  ответила  она.-  Я  думаю,  ничего  не   случится.-   Она
улыбнулась, как всегда, мужественно и нежно.
     Милдред, услышав слово "аспирин", отошла в бакалейный отдел и стала
изучать на  стене  ценник,  утвержденный  федеральным  управлением.  Она
стиснула губы, горло у нее сдавило. "О, господи боже мой,-  пробормотала
она вполголоса.- О, господи, неужели опять начинает?" Милдред не  совсем
верила этим головным болям. У самой  у  нее  голова  никогда  сильно  не
болела, только побаливала при периодических  недомоганиях  да  несколько
раз с похмелья в школе. Материнские  приступы  она  объясняла  психозом,
называла психосоматическими и страшилась их больше, чем отец. В  детстве
она убегала от них, пряталась в подвале или  за  шкафом.  Но  обычно  ее
вытаскивали и отводили к маме, потому что, когда у мамы  болела  голова,
она нуждалась в  любви  и  ласке.  Милдред  считала  эти  головные  боли
проклятием. Она их ненавидела. И ненавидела мать, когда они начинались.
     Одно время Милдред считала их чистым притворством  и  даже  теперь,
когда узнала из книг, что боль неподдельная, все  равно  видела  в  этих
приступах оружие, которым мать пользуется с предельным коварством и пре-
дельной жестокостью. Они были мучением для матери, это правда, но  также
вожжами и кнутом для семьи. Они держали семью в повиновении. В некоторых
вопросах нежелание матери  было  законом,  потому  что  за  ним  маячила
мигрень. А когда Милдред жила у родителей,  она  сознавала,  что  боится
прийти домой позже часу  ночи  потому,  что  опоздание  почти  неизбежно
вызовет у матери мигрень.
     Между приступами забывалось, до  чего  они  сокрушительны.  Милдред
полагала, что матери нужен психиатр. И Бернис шла на  все.  Она  на  все
соглашалась. На дыбы тут встал мистер Причард. Он не верит в психиатров,
сказал он. Но на самом деле он верил в них - настолько, что  боялся  их.
Ибо мистер Причард постепенно впал в зависимость от  головных  болей.  В
каком-то смысле они были ему оправданием. Они были ему карой и указывали
ему на грехи, которые надо искупить. Мистер Причард нуждался  в  грехах.
Их не было в его деловой жизни, потому что жестокости там были заданы  и
предусмотрены  уставом  как  необходимость   и   ответственность   перед
акционерами. А мистер Причард  нуждался  в  личных  грехах  и  в  личном
искуплении. Идею насчет психиатра он с негодованием отверг.
     Милдред заставила себя повернуться и подойти к матери.
     - Ты здорова, дорогая?
     - Да,- бодро ответила Бернис.
     - Голова не болит?
     Бернис ответила извиняющимся тоном:
     - Нет, просто сжало, и я испугалась. Никогда себе не прощу, если со
мной случится этот ужас и я испорчу папе путешествие.
     Милдред с легкой дрожью думала о женщине, которая была ее матерью,-
о ее власти и ее жестокости. Это, наверно,  бессознательное.  Иначе  что
же? Милдред видела и слышала, как стряпалось это путешествие в  Мексику.
Отец ехать не хотел. Он с удовольствием провел бы отпуск дома, просто не
работая: это значило, что он все равно ходил бы на работу  каждый  день;
но, приходя туда когда вздумается и уходя не в урочное  время,  а  когда
захочется, наслаждался бы ощущением праздности и отдыха.
     Однако идея путешествия в  Мексику  была  внедрена.  Как  и  когда?
Милдред не знала, и отец не знал. Но постепенно он уверился не только  в
том, что это его идея, но ив том, что семью он с собой тащит. А от этого
возникало чудесное чувство, что он в  своем  доме  хозяин.  Он  проходил
дверь за дверью в лабиринте, и они за ним закрывались. Это  было  похоже
на гнездо-ловушку. Курица видит дыру, заглядывает,  видит  кучку  зерна,
заходит через дверцу - дверца закрывается. Ага, гнездо.  Темно  и  тихо.
Почему бы не снести яичко? Славную сыграем шутку над  тем,  кто  оставил
открытую дверцу.
     Отец почти забыл, что не хотел ехать в Мексику. И мистер  и  миссис
Причард пошли на это ради дочери. Конечно, так оно было вернее. Она учит
в университете испанский - и язык она знает плохо, точно так же, как  ее
учителя. Мексика - где же еще попрактиковаться? Мать  сказала,  что  нет
лучшего способа изучить язык, чем разговаривать на нем.
     Глядя на нежное и спокойное лицо матери, Милдред  просто  не  могла
поверить, что эта женщина способна затеять дело и тут  же  сорвать  его.
Чего ради? А ведь с нее станется. Идею подсунула она.  И  голова  у  нее
заболит как пить дать. Но она подождет,  покуда  не  окажется  вдали  от
врачей,  покуда  ее  головная  боль  не  сможет  произвести   наибольшее
впечатление. В это трудно было поверить. Милдред  не  думала,  что  мать
делает это сознательно. Но в груди у Милдред словно застрял ком теста  и
давил ей на желудок. Мигрень приближалась. Милдред знала это.
     Она  позавидовала  Камилле.  Камилла  шлюха,  думала   Милдред.   А
насколько проще живется шлюхе. Ни укоров совести, ни  потерь  -  ничего,
кроме чудесного, ленивого, как у кошки  на  солнышке,  самобытия.  Можно
переспать с кем хочешь, никогда больше его не увидеть и не испытывать от
этого чувства утраты или непрочности. Так,  думала  Милдред,  обстоит  у
Камиллы. И ей хотелось бы жить так же, но она знала, что это невозможно.
Невозможно из-за матери. И, непрошеная,  явилась  мысль:  если  бы  мать
умерла, ей жилось бы куда проще.  Завела  бы  себе  где-нибудь  укромную
квартирку. Она почти с яростью отбросила эту мысль. "Какая гадость - так
думать".- назидательно сказала она себе. Но мечта эта посещала ее часто.
     Она посмотрела в фасадное окно. Прыщ помог втащить тали в  автобус,
а трос был в смазке и  оставил  след  на  шоколадных  брюках  Прыща.  Он
оттирал    их    носовым    платком.    "Бедный    мальчик,-    подумала
Милдред,костюм-то, наверно, единственный". Она хотела сказать ему, чтобы
он не трогал пятно, но в это время он  подошел  к  бензоколонке,  смочил
бензином платок и умело принялся за чистку.
     А Хуан уже звал: "Поехали, граждане"..





                                ГЛАВА 14

     Окольная дорога вдоль излучины реки Сан-Исидро  была  очень  старая
дорога, никто и не знал ее возраста. Это правда, что  по  ней  ездили  в
дилижансах и верхом. В сухое время года по ней гнали скот к реке, где он
мог полежать в жару под ивами и напиться из ям,  отрытых  в  ложе  реки.
Старая дорога была просто полоской земли, только что  не  вспаханной,  а
убитой копытами да отмеченной колеями. Летом,  когда  проезжала  телега,
тяжелые тучи пыли подымались над  ней,  а  зимой  из-под  конских  копыт
прыскала полужидкая грязь. Постепенно дорога углубилась, стала ниже, чем
поля вокруг, и зимой превращалась в  длинное  озеро  со  стоячей  водой,
местами очень глубокой.
     Тогда-то люди со стругами и прорыли канавы по бокам, отсыпав  грунт
в сторону дороги. А потом землю стали возделывать,  и  скот  стал  такой
ценностью, что владельцы придорожных участков поставили изгороди,  чтобы
своя скотина не уходила, а чужая не приходила.
     Изгороди представляли собой обрезные столбы из  секвойи,  связанные
на середине высоты досками 15Х2,5 см. А поверху  была  пущена  старинная
колючая проволока-перекрученная полоска металла с  заточенными  зубцами.
Изгороди  жгло  солнце  и  мочили  дожди,  красноватые  доски  и  столбы
сделались светло-серыми или серо-зелеными, дерево обросло лишайником,  а
на теневой стороне столбов лепился мох.
     Прохожие люди, воспламененные  истиной,  писали  свои  послания  на
досках. "Покайтесь, ибо приблизилось  Царствие  Небесное...",  "Грешник,
приди к Богу", "Поздно..." "Что пользы человеку...", "Приди ко  Христу".
А другие  люди  писали  другие  послания  по  трафарету  "Медикаменты  у
Джея...", "Сайрус Нобл - врачебное виски...", "Веломагазин  Сан-Исидро".
Теперь все надписи выцвели и потускнели.
     По мере того как все меньше земли  оставалось  под  выпасом  и  все
больше шло под пшеницу, ячмень и  овес,  фермеры  начали  истреблять  на
полях сорняки - сурепку, дикую горчицу, маки, чертополох, молочай,-и эти
беженцы нашли приют в канавах у дороги. Поздней весной горчица стояла  в
два метра ростом, и красноплечие  желтушники  вили  гнезда  под  желтыми
цветами. А в мокрых канавах росла жеруха - водяной кресс.
     Придорожные канавы под высокими зарослями бурьяна стали жилищем для
ласок и ярких водяных змей, а по вечерам -  водопоем  для  птиц.  Весной
луговые жаворонки все утро сидели на  старых  изгородях  и  сыпали  свои
тирольские песни. А осенними вечерами  на  колючей  проволоке  плечом  к
плечу, километр за километром сидели траурные голуби,  и  перекличка  их
катилась на километры непрерывной нотой. По вечерам вдоль  канав  летали
козодои, высматривая снедь, и в темноте разыскивали кроликов  сипухи.  А
когда заболевала корова, на старой изгороди сидели, дожидаясь ее смерти,
большие и уродливые черные грифы.
     Дорога была почти  заброшенной.  Пользовались  ею  всего  несколько
семей, к чьим фермам не было никакого иного доступа. Когда-то здесь было
много мелких владений, человек жил подле своей пашни,  сзади  дома  была
его ферма, а спереди, под окнами залы,-  его  грядки.  Теперь  же  здесь
расстилалась незаселенная земля, и домишки со  старыми  амбарами  стояли
без стекол, некрашеные, серые.


     К полудню с юго-запада  надвинулись  тучи  и  встали  грядой.  Есть
примета, что чем дольше собираются тучи, тем больше будет идти дождь. Но
он еще не собрался. Еще виднелись клочки голубого  неба,  и  то  и  дело
слепящий луч  солнца  упирался  в  землю.  А  раз  башнеподобное  облако
раскроило солнечный свет на длинные прямые ленты.
     Хуану пришлось вернуться немного назад по шоссе  -  к  повороту  на
старую дорогу. Прежде чем свернуть, он остановил автобус, вылез и прошел
вперед. Он почувствовал под ногами жирную грязь. И ему  стало  радостно.
Он чуть ли не силком тащил это поголовье к нужному  месту,  хотя  ему-то
дела нет до их нужд. Теперь он думал о них чуть ли  не  со  злорадством.
Они сами выбрали эту дорогу, и, может быть,  им  повезет.  Он  испытывал
радость отпускника. Хотели - пусть получают. Интересно, что  они  станут
делать, если застрянет  автобус.  Перед  тем  как  повернуть  назад,  он
ковырнул носком смесь гравия и грязи. Он подумал - а что  сейчас  делает
Алиса? Да уж известно, что Алиса делает. А если он  загробит  автобус...
ха, он может просто уйти от него, просто уйти и не вернуться. До чего же
радостным было это чувство отпускника. Когда он влезал  в  автобус,  его
лицо сияло от удовольствия.
     - Прямо не знаю, проберемся ли,- весело  сказал  он.  И  пассажиров
несколько встревожило его воодушевление.
     Пассажиры собрались вместе, заняв самые передние места. Для каждого
из них Хуан был единственной связью с нормальным миром, и, если  бы  они
узнали, что у него на уме, они  бы  очень  испугались.  Хуана  разбирало
веселье. Он закрыл дверь автобуса и дважды газанул, прежде чем  включить
первую скорость и вывести автобус на топкий проселок.
     Из туч вот-вот должно было хлынуть. Он  знал  это.  Он  видел,  как
посеклась одна туча на западе. Там уже начиналось, и сейчас понесется по
долине  еще  один  весенний  ливень.  Свет  опять  стал   металлическим,
застиранным и блеклым, как в подзорной трубе, и это могло означать  лишь
проливной дождь.
     Ван Брант радостно сказал:
     - Дождь собирается.
     - Похоже,- согласился Хуан и повернул автобус на проселок.  Рисунок
на протекторах был глубокий, но, съехав с асфальта,  Хуан  почувствовал,
как стала проскальзывать в жирной грязи резина и зад автобуса потащило в
сторону. Все же под грязью было дно, и автобус полез по  проселку.  Хуан
перевел на вторую скорость. Так на ней и придется ехать,  чего  доброго,
всю дорогу.
     Мистер Причард громко, чтобы перекрыть шум мотора, спросил:
     - Этот объезд большой?
     - Не  знаю,-  ответил  Хуан.-  Никогда  здесь  не  ездил.  Говорят,
километров двадцать-двадцать пять, что-то около этого.- Он сгорбился над
баранкой, и взгляд его перебежал с дороги на Деву Гвадалупы под ветровым
стеклом.
     Хуан не был истово верующим человеком. Он верил в  силу  Девы,  как
ребенок верит в силу своего дяди.  Она  была  и  куклой,  и  богиней,  и
амулетом, и родственницей. Мать его, ирландка, вышла замуж в семью  Девы
и приняла ее так же, как мать и бабку  мужа.  Дева  Гвадалупы  стала  ее
семьей и ее богиней.
     С этой Девой в широких юбках, стоящей на лунном  серпе  прошло  все
детство Хуана. Она была при нем неотлучно: над его кроватью -  наблюдала
его сны, в кухне - присматривала за стряпней, в передней - впускала  его
в дом и выпускала и на двери Zaguan <Сеней (исп.).> -  слушала,  как  он
играет на улице. Была в  церкви  -  внутри  своей  собственный  красивой
часовенки; в классе и, словно этого вездесущия было мало, он  еще  носил
ее на груди - золотую медальку на золотой цепочке. Он мог спрятаться  от
матери, от отца и братьев, но смуглая Дева была  с  ним  всегда.  Других
родственников можно было провести, обмануть, перехитрить,  одурачить,  а
она знала все. Он признавался ей в разных  поступках  -  но  только  для
порядка, потому что она и так о них знала.  Это  скорее  был  рассказ  о
побуждениях, толкнувших тебя на какой-то поступок,  чем  доклад  о  том,
какой поступок ты совершил. Хотя и это было глупо, потому что побуждения
она тоже знала. И тут у нее бывало особенное выражение лица, полуулыбка,
словно она вот вот рассмеется. Она не только понимала, она  и  чуть-чуть
забавлялась. И если эта полуулыбка вообще что-то  означала,  то  ужасные
детские преступления, как видно, не заслуживали ада.
     Так что в детстве Хуан любил ее искренне, надеялся на нее,  а  отец
говорил, что она особо выделена оберегать мексиканцев. Когда он видел на
улице немецких или американских детей, он знал,  что  его  Деве  на  них
наплевать, потому что они не мексиканцы.
     Если добавить к этому, что Хуан не верил в нее умом и верил  каждым
чувством, то вы уясните его отношение к Деве Марии Гвадалупской.
     Автобус лез по грязной дороге очень  медленно,  оставляя  за  собой
глубокие колеи. Хуан скосил глаза на Деву и сказал про себя: "Ты знаешь,
что я не был счастлив и  что  из  чувства  долга,  которое  мне  поперек
натуры, я оставался в силках, раскинутых для меня. А  сейчас  я  доверяю
решать тебе. Сам я не могу взять на себя решение сбежать от  жены  и  от
маленького моего хозяйства. Когда я был моложе, я  бы  и  сам  смог,  но
теперь я размяк и слаб в решениях. Я передаю это в твои руки. Я на  этом
проселке не по своей воле. Меня затащила сюда воля этих  людей,  которым
нет дела ни до меня, ни до моей целости и счастья,  а  только  до  своих
надобностей. Я думаю, они меня даже не видят. Я -  машина,  чтобы  везти
их, куда им надо. Я предлагал  им  вернуться.  Ты  слышала.  Так  что  я
передаю это тебе, и я пойму твою волю. Если автобус застрянет так, что с
обычными стараниями я его вытащу и смогу  ехать,-  я  его  вытащу.  Если
обычные предосторожности позволят удержать автобус на ходу - я от них не
откажусь. Но если ты в своей мудрости захочешь дать мне знак  и  утопишь
автобус в грязи по оси или стянешь его с дороги в кювет, где я ничего не
смогу сделать, тогда я пойму, что ты одобряешь мое  намерение.  Тогда  я
уйду. Тогда эти люди пусть сами о себе заботятся. Я уйду  и  исчезну.  Я
никогда не вернусь к Алисе. Я скину с себя старую жизнь, как костюм  или
исподнее. Решай ты".
     Он кивнул и улыбнулся Деве, и у нее на лице была слабая улыбка. Она
знала, чем все кончится, но выяснить это пока не было  возможности.  Без
разрешения сбежать он не мог. Надо было, чтобы одобрила Дева.  Последнее
слово за ней. Если она очень против того, чтобы Хуан ушел от Алисы,  она
выровняет дорогу и проведет автобус, и он  поймет,  что  отпущенное  ему
отпущено пожизненно.
     Он сильно дышал от  возбуждения,  и  глаза  его  блестели.  Милдред
видела его лицо в зеркале. Она не могла понять,  отчего  он  так  сияет,
чему радуется. Вот мужчина, подумала она, мужчина насквозь мужественный.
Такой мужчина нужен был бы настоящей женщине, потому что он не  допустит
в себе ничего женственного.  Ему  довольно  его  собственного  пола.  Он
никогда не попытается понять женщину - а это  такое  счастье.  Он  будет
просто брать у нее то, что ему надо. Отвращение к себе у нее  прошло,  и
на душе стало полегче.
     Ее мать сочиняла в уме очередное письмо. "И  вот  мы  очутились  на
грязной дороге, за много километров от населенных мест. И даже шофер  не
знал дороги. Тут что угодно могло случиться. Что угодно. Вокруг  никаких
признаков человеческого жилья, и начинался дождь".
     Дождь начинался. Не порывами и  потоками,  как  утром,  а  сильный,
настойчивый, барабанящий, деловитый дождь, который  изливает  столько-то
литров в час на данную площадь. Ветер  стих  совсем.  Это  был  отвесный
ливень, дождь как таковой. Автобус с шипением  и  плеском  давил  ровную
дорогу, и Хуан, чуть поворачивая руль, чувствовал, как заносит машину.
     - Цепи у вас есть? - окликнул его Ван Брант.
     - Нет,- весело ответил Хуан.- Не  могу  достать  цепи  с  довоенных
времен.
     - Не думаю, что вы проедете,- сказал Ван Брант. На ровной местности
- еще ничего, но довольно скоро вам придется ехать в гору.-  Он  показал
на восток, на горы, к которым полз  автобус.-  Река  ударяется  прямо  в
обрыв,- крикнул он пассажирам.- Дорога идет над обрывом. Не  думаю,  что
мы въедем.
     У Прыща это утро прошло во внутренней борьбе и  напряжении.  И  без
того в его жизни было  мало  спокойных  минут,  но  нынче  выдался  день
особенно бурный. Тело у него горело от  возбуждения.  В  Прыще  бушевали
похотливые юношеские  соки.  И  сон  его  и  явь  были  заполнены  одним
предметом.  Но  столь   разнообразно   было   действие   этого   единого
раздражителя, что сейчас он готов был лезть ко всем, как щенок, а  через
минуту барахтался в густой  и  чувствительной  романтике,  а  еще  через
минуту покаянно бичевал себя. Тогда он чувствовал, что он одинок  и  что
он, одинокий,- величайший  грешник  на  свете.  С  раболепным  обожанием
смотрел он на владеющего собой Хуана и других знакомых мужчин.
     С той минуты, когда он увидел Камиллу, он потянулся к ней  душой  и
телом, и тяга эта порождала  то  сладострастные  картины  обладания,  то
грезы о женитьбе и совместной жизни. То он сближался  с  ней  настолько,
что готов был подойти и попросить напрямик,  то  от  одного  ее  мельком
брошенного взгляда его пробирала дрожь смущения.
     Снова он попытался сесть там, откуда  мог  незаметно  наблюдать  за
ней, и снова потерпел неудачу. Он видел только ее затылок, зато Норму  -
в профиль. Так что лишь сейчас, с опозданием. Прыщ  заметил  перемену  в
Норме - и, заметив, глубоко вздохнул. Она стала