Арва.
Воевода рассеянно гладил,  поч„сывая, тряпочные мягкие уши. Плотица, сидевший с
другой  стороны,  в  раздумье выстукивал крепкими ногтями по  своей  деревянной
ноге.  Между ним и вожд„м лежала расчерченная доска.  Шагали с клетки на клетку
послушные ратники,  вырезанные из моржового зуба.  Мой Хаген всех лучше играл в
эту игру, мне ни разу не приходилось напоминать ему, как стояли фигурки. Я тоже
умела,  но  не  любила -  на  мой  женский ум  это  было что лить из  пустого в
порожнее. 
     Вождь поднял голову, когда мы подошли. 
     - Ты  заболел,  -  сказал Хаген.  -  Тебя лихорадит.  Ему не потребовалось
речей,  он слышал дыхание. Он говорил по-галатски, чтобы не очень поняли отроки
возившиеся во  дворе.  Нечего им,  не ведавшим Посвящения,  толковать о  немочи
воеводы. Плотица св„л брови, приглядываясь: 
     - То-то я тебя в одно утро трижды побил!..  -  Веред на руку сел,-  сказал
Мстивой равнодушно. 
     Я уже разглядела - он неохотно двигал правой рукой. У меня никогда не было
вередов,  но братья страдали. Плотица досадливо зарычал в бороду, потом поманил
пальцем детского: 
     - Испеки луковицу. 
     Мальчишка сунул деревянный меч за пояс и кинулся со всех ног. 
     - Хорошие  вожди  не   бывают  паршивыми,   -   проговорил  воевода  вновь
по-галатски. Знал ли он, что я понимаю. 
     - Не болтай! - озлился Плотица. 
     - Я не болтаю,-  сказал вождь.  И я вспомнила,  холодея:  клеть,  где жили
датчане,  была покрыта бер„стой.  Он не входил на порог,  но что, если страшный
последний запрет уже дохнул ядовитым дыханием,  отнимая правду вождя, предрекая
скорую гибель? 
     Детский вернулся,  прин„с луковку в рукаве,  натянутом на ладонь.  Плотица
перенял е„ ороговелой рукой, способной поднять живой уголь из очага. Вынул нож:

     - Давай, где у тебя... 
     - Хорошо, не штаны снимать, - усмехнулся воевода. Развязал тесьму и поднял
рукав,  обнажая тв„рдую шишку выше локтя.  Плотица разрезал луковицу,  приложил
дымящимся нутром к  шишке и  крепко привил.  Сам опустил рукав,  завязал ветхую
выцветшую тес„мку.  Варяг стерпел вс„  это безропотно,  но  у  меня встал перед
глазами Славомир на  палубе  датского корабля.  Славомир тоже  не  жаловался на
раны.  И он не нарушил ни одного своего гейса.  Не спал ногами на север,  не ел
утиных яиц... 
     В  тот же день я смешала листы мать-и-мачехи,  мяты и подорожника,  залила
кипятком и  закутала потеплее.  Я  была  бы  плохим кметем,  если бы  ничего не
сделала для  вождя.  К  вечеру  настоялось доброе  снадобье;  у  братьев вереды
пропадали, если дня по три пили его. Я чисто вымыла глиняную чашку и нацедила в
не„ горячего зелья, сладковато пахнувшего сеном. 
     - Снеси воеводе, - попросила я Блуда. 
     - А сама что? - съязвил новогородец. - Сердце заячье проглотила? 
     Он был прав.  Ныне я редко пятилась и от вятших мужей.  Я выучилась метать
сулицы двумя руками одновременно,  и обе втыкались,  куда метила.  Я ни за чьей
спиной не  пряталась в  битве,  и  даже Хауку не легко было меня одолеть...  но
перед вожд„м я до веку буду стоять,  как в Посвящение,  в день,  когда обагряли
мечи. 
     - Испей...-  поклонилась я  ему  перед  вечерней.  Он  посмотрел  на  пар,
завивавшийся над чашкой,  и  я  немедленно вспомнила,  как мать протягивала ему
молоко.  Кровью обернулось ему то молоко. Ой, не лезть бы мне, куда не просили,
тут кабы ещ„ десять вередов не вскочило из-за меня... 
     - Поставь,  -  сказал воевода.  Я поставила и отошла,  как отстегали меня,
ноги гадко дрожали. Я так и не посмотрела, взял ли он снадобье. Наверное, взял,
не отказываться же снова от угощения.  Или запрет, однажды нарушенный, не мстит
второй раз?.. 
     Вечером,  когда я уже привычно подходила к клети,  где жили датчане,  меня
встретил нежданный смех из-за двери,  и я остановилась. Так смеются ражие парни
на  грубую шутку о  женщине.  Я  различила смех Хаука.  До сих пор он с  трудом
говорил,  а чаще шептал.  Радость плеснула т„плой волной.  Подумаешь,  отстегал
воевода, есть и другие люди на свете. 
     Хаук сказал: 
     - Мне теперь только свистнуть, сама прибежит. 
     Я опустила руку, протянутую к двери. 
     - Расскажешь потом,  на кого она больше похожа,  на девку или на парня,  -
проворчал старший датчанин. 
     - Расскажу,- пообещал Хаук весело. 
     Вот когда что-то натянулось,  а потом слезло с меня,  точно лопнувшая кожа
после ожога.  Я  повернулась и  так же тихо пошла прочь,  и воздуху не хватало.
Арва застучала хвостом по крыльцу,  мне захотелось пнуть е„. Я ужаснулась себе.
Меня гнало куда-то,  тело просило утешения в беге,  в драке, в тяжкой работе...
вс„ равно в ч„м. Я пошла со двора. Арва встала и поплелась следом за мной. 
     Теперь Хаук выздоровеет.  Не такие в„л речи, пока шея от опухоли была шире
ушей.  Он поправлялся и  заново утверждал себя в  мире живых.  В мире мужеском.
Когда спасаются из болота и  попадает под ногу кочка,  что за беда,  если кочка
потонет и грязь оболь„т траву и цветы. Вылезть бы самому! 
     След бы мне шагнуть из-за двери да глянуть,  не покраснеет ли. Да молвить:
свисти,  покуда не треснешь. Висела тил ду спренгиг дих,- сложила я неуклюже на
северном языке.  Я  была плохим ещ„  кметем.  Не  умела враз осадить без правды
болтающего, потребное слово не прыгало на язык, как стрела из тула на тетиву...
Не  возвращаться же.  И  то ладно,  что не на другой день выдумала ответ.  Если
кто-нибудь видел,  как я стояла за дверью, ведь засмеют. Сумею ли хохотать сама
над собой?  А что,  сумею,  наверное.  И в этот раз охранило меня, бестолковую,
дедушкино громовое колесо.  Песни Хаука были на  голову больше его  самого.  Ну
довольно. Я более не хотела думать о н„м. 
     Я спустилась к берегу моря,  к бане, где месяц назад рожала Велета. Вот уж
месяц исполнился сыновьям е„ и Яруна.  Вот уж месяц,  как не входил в дружинную
избу  Славомир,  и  голодные чайки  вс„  неохотней примеривались к  оголившимся
черепам по  гребню нашего тына...  Пролетят десять лет и  покажутся не  длинней
этого месяца; когда прид„т время оглядываться назад. 
     Я  села  на  край  мостков,  обняла  подошедшую Арву,  уткнулась  лицом  в
шелковистую шерсть.  Арва заскулила, завертела хвостом, мокрый язык прош„лся по
моей шее.  Дома я ходила жаловаться дедушкиной могиле.  А если никто не глядел,
обнимала Злую Бер„зку,  прижималась к  холодной белой коре,  ко мне сила из не„
исходила... Куда здесь? К Хагену? На Славомиров курган? 
     Уйду из дружины,  подумала я  внезапно как о реш„нном.  Подумала и почти с
изумлением огляделась вокруг. Примерилась вслух: 
     - Уйду из дружины. 
     Сгущались серые  сумерки,  рождалась холодная,  моросящая осенняя ночь,  и
больше никто не казался мне из-за небоската, не простирал руку, бросая малиново
рдеющий меч...  Я вс„ возмогла,  чего захотела. Я показывала новым отрокам, как
надо бороться,  и у них не было времени для наглых улыбок.  А иногда и моченьки
не  было.  Детские по  отчеству величали.  Старшие мужи  за  меня вставали даже
против вождя, чего доброго, когда-нибудь дождусь, испросят совета... Но не было
здесь Того,  кого я всегда жду.  Уйду из дружины.  Вот выпадет снег - поклонюсь
побратимам и воеводе. Не силой же остановит. А что ему меня останавливать. Я от
него приветного слова не слышала,  я ему - надломленный лук, замир„нный друг...
Небось, вздохн„т с облегчением. 
     Я не вернусь домой, как Ярун. Безмужней старшей сестре при младших мужатых
- сором, до старости не отмоешься. Избушку срублю себе в пота„нной крепи лесов,
где моему Богу приглянется.  Срублю дерево,  пущу по вольной реке,  сама следом
пойду. И если жив„т где-нибудь на белом свете Тот, кого я всегда жду... 
     Арва  оставила утешать меня  и  на  мгновение насторожилась,  потом  снова
завиляла хвостом.  Совсем одряхлела: я прежде не„ узнала Блуда, бережно шедшего
к нам по склону,  по ж„сткой осенней траве.  Про Блуда вождь молвил - этот воин
мне нужен. Обо мне никто не молвит подобного, никому не нужна. 
     Побратим присел рядом  на  мостки,  поджал скрещ„нные ноги  по  галатскому
обвыку. Я тоже так умела сидеть, но недолго. 
     - Плачешь никак? - сразу угадал новогородец.- Кто обидел? 
     Я вздумала отмолчаться: 
     - Никто не обидел... 
     - Оно и видать, - хмыкнул Блуд. - Да выпил он тво„ зелье. Не подавился. 
     Вот когда как следует защипало в носу! Пришлось ждать, пока отлегло. 
     - Что значит по-датски, эх кан бара висела, хун коммир сьяльв? - повторила
я речи вес„лого Хаука,  потом ответ пожитого:  -  Ти сэйир сидан,  хвейм эр хур
ликур, свейни эда мэй... 
     - Что?  -  спросил Блуд.  Он хорошо знал язык Северных Стран. Он помолчал,
потом выговорил сквозь зубы:  -  Один меч  твоего Хаука исцелил,  другой его  в
могилу отправит, вот что это значит. 
     Я  с  удивлением различила тяж„лый мужской гнев,  столь  непохожий на  его
обычные вспышки.  Ой мне! Вечная моя судьба, нажаловаться, потом отводить грозу
от обидчика. 
     - Не  тронь  его,  брат...  Ему  воевода жизнь  подарил,  ты  ли  перечить
собрался? 
     - Не будет он хвастаться,  что болтал о  моей сестре и уш„л безнаказанным.
Вот подожди, пусть только поправится. 
     - Они меж собой толковали,  я ненароком услышала.  И я сама могу наказать,
кого пожелаю. 
     Эти слова Блуд пропустил мимо ушей.  Он что-то заметил в морской темноте и
вглядывался, приподнявшись. 
     - Корабли!  -  сказал он,  обернувшись.  -  Два корабля!  Первый Вольгаста
воеводы, второй на датский похож! 
     Блуд подхватил на  руки Арву,  и  мы помчались наверх.  Скоро над кручей у
крепости,  потом и  на берегу загорелись костры.  Отроки возгнетали яркое пламя
растянутыми  плащами.  Лодья  белоз„рского воеводы  скоро  причалила,  Вольгаст
сбежал  по  сходням встречь побратиму...  и  как  в  стену  ткнулся,  не  найдя
Славомира. Я видела: он спросил о ч„м-то нашего воеводу, и даже в свете костров
было видно,  что губы у  него побелели.  Мстивой только молча кивнул.  Вольгаст
закрыл на несколько мгновений глаза, каменея пятнистым от ожогов лицом. Ни дать
ни  взять рванул из тела стрелу и  надумал припечь рану железом...  Жило их три
побратима, осталось двое. Хаген мне ничего не рассказывал о гейсах Вольгаста, а
тоже были,  наверное.  Вольгаст поднял голову и  оглядел всех нас,  стоявших по
склону,  едва ли не с недоумением,  зачем это мы жив„м, когда погиб Славомир...
Белоз„р-скому воеводе понадобилось усилие, чтобы повернуться к Мотивом и что-то
тихо сказать, взяв за плечо, и из уст в уста передали: 
     - Князь Рюрик велит нам с тобой датчан миловать,  если первыми не полезут.
А вот если кто из Нового Града,  с теми ратитьея без пощады.  Нету у нас больше
мира с князем Вадимом... 
     Помню,  я сразу подумала про Нежату,  уехавшего с Оладьей,  а после -  что
Хаука и других теперь, пожалуй, отпустят за выкуп, если сыщется богатей, отдаст
серебро. 
     - Кого с собой прив„л?  - спросил наш воевода, кивнув на второй корабль. И
усмехнулся: - Уж не датчан ли?




     , 
     - Гостей урманских,  -  ответил Вольгаст.  -  В  Белоозере у меня зимовать
напросились... 
     Урмане  проворно  убрали  драконью  морду   со   штевня,   кинули  мостки,
черноволосый х„вдинг вышел на берег,  направился к двоим воеводам. У него висел
меч  при бедре,  но  ножны были завязаны ремешком,  и  все это видели.  Х„вдинг
поклонился Мстивою,  заговорил по-варяжски.  Мстивой ответил на северном языке,
он владел этой речью не хуже, чем нашей, словенской. Он совсем ничего не сказал
о княжеском повелении.  Он и не скажет.  Я вспомнила его разговор со стариком у
ч„рного озера... 
     Локоть Блуда вонзился мне в р„бра. 
     - Смотри! 
     С  лодьи Вольгаста на берег ш„л человек,  под которым упругие еловые доски
гнулись с жалобным скрипом. Вот уж кто топнет ногою - семеро убегут! 
     Немытые волосы космами падали на глаза,  а глаза были маленькие, красные в
летящих бликах огня,  нос широкий,  с большими ноздрями... Мы переглянулись. Мы
вдво„м не составили бы половины этого человека.  И  он был не жирен -  не сало,
могута телесная распирала на н„м давно не стиранную рубаху...  Он н„с мешок,  в
котором царапалось и скулило что-то живое. 
     - Здрав будь,  Милрнег,-  не чинясь, приветствовал его наш воевода.- Никак
вернуться решил? 
     Похожий  на  вепря  молча  раскрыл мешок,  запустил туда  руку  и  вытащил
криволапого, удивительно уродливого щенка, грязно-серого и лопоухого. Поднял за
шиворот,  и я не сразу смекнула,  что щенок был уже почти со взрослую лайку. Он
вырастет в могучего и гордого пса, но путешествие в душном мешке, качка и холод
совсем  отняли у  него  храбрость:  малыш  сучил  в  воздухе мосластыми лапами,
надрываясь отчаянным плачем,  а  потом  пустил  крутую ж„лтую струйку.  Мстивой
отступил на полшага и засмеялся. Мы давно уже не слыхали, как он сме„тся. 
     - Держи,-  сказал Милонег.-  Я  прив„з его из Ирландии,  там такими травят
волков. Его зовут Г„лерт. 
     Вождь взял щенка,  а  Милонег пош„л наверх к  крепости.  У  него за спиной
висел меч на две ладони дольше всех, какие я до сих пор видела. Бородатые кмети
здоровались, как со старым знакомцем. 
     Утром на берег приш„л старейшина Третьяк с  домочадцами,  пришли с дальних
выселок   прочно   обстроившиеся  погорельцы-корелы   с   бойкими  сыновьями  и
любопытными дочками,  трое весинов с  ж„нами.  Урмане вынесли с корабля хорошее
крашеное  сукно  и  стеклянные  кубки,   торг  затеплился  понемногу.   Х„вдинг
разговорился  с   красавицей  Третьяковной.   Он,   оказывается,   хорошо  знал
по-словенски.  Он  не скрывая любовался Голубой.  Вот подозвал одного из своих;
белобрысый парень, кивнув, убежал на корабль и прин„с ожерелье. Мне до старости
не  подарят  такого.  Неведомый мастер  составил его  из  нарядных переливчатых
бусин,  украшенных полосками и глазками, одна бусина была даже зел„ная, зел„ные
дорого стоили...  Я видела, какой ревностью налился стоявший с отроками Некрас.
На  белой шее Голубы следа больше не было от его поцелуев,  серебряное запястье
блестело,  прихваченное плет„ным шнурком.  Родится мальчишка и  будет считаться
сыном вождя.  Хотя  бы  Голуба к  тому  времени год  уже  как  была  замужем за
Некрасом. Или за кого ещ„ там строгий батюшка сговорит... 
     Урмане показались мне очень похожими на датчан, я слушала их речи и многое
понимала,  хоть выговор был  немножко иной.  Я  не  знаю,  кто  рассказал нашим
пленникам о  повелении ладожского князя.  Три  дня  назад я  первая забежала бы
обрадовать.  Они  вчетвером покинули  клеть  и  вышли  на  берег  потолковать с
урманским вожд„м, и черепа над воротами проводили их пустыми глазами. 
     День был  ослепительный,  настоящий осенний,  синий и  золотой.  Наверное,
Хауку показалось скучно в клети одному,  он в первый раз сам поднялся, выбрался
на волю.  Я увидела его сидящим на пороге,  у ободверины,  он жмурился на яркое
солнце,  он был такой слабый и  тощий после болезни,  и  под рубахой проткнутая
грудь была натуго перевязана...  мне сделалось не  по себе.  Я  даже обижена им
была в точности как во сне.  Сейчас молвлю - свисти, покуда не треснешь, а он и
ответит: я говорил не о тебе... 
     Датчанин смотрел весело,  он думал, я подойду, хотел, должно, похвастаться
вернувшейся удалью...  Тут  на  крылечке дружинной избы  явил себя Милонег.  Он
только  что  проснулся и,  зевая,  поч„сывал заросшую  железным волосом  грудь.
Надорванный ворот рубахи был противно засален. 
     - Вот  это  Гр„ндель,  -  выдохнул Хаук  почти  благоговейно.  Мне  тотчас
понравилось незнакомое слово,  напомнившее о каких-то лязгающих челюстях, лучше
имени подходило оно приезжему гридню... Маленькие медвежьи зрачки обратились на
викинга. 
     - Как ты меня назвал? 
     - Гренделем,-  ответил Хаук спокойно,  только глаза были как  две ледышки.
Точно так он говорил и  с  воеводой,  выторговывая побратимам пощаду,  а себе _
маковку  обт„санного столба  левее  ворот.  Но  Милонег  не  обиделся.  Откинул
косматую голову и  захохотал на  весь двор,  испугав птиц,  что-то клевавших на
земляной крыше. 
     - Гренделем!  - сказал он, отсмеявшись. - Хорошее назвище! Гренделя не мог
одолеть ни один из вас, датских обжор. Для этого понадобился г„т... 
     Две синие льдинки вспыхнули недобрым огн„м.  Я  знала,  что совсем больной
ещ„ Хаук не побоится ответить, и торопливо вмешалась. Я подошла к Милонегу: 
     - Сними рубаху-то. Я бы зашила. 
     Он смерил меня взглядом. Он хмыкнул: 
     - По-моему, тут девкой запахло. 
     Мне  не  дано было морозной гордости Хаука.  Сейчас уши нальются малиновой
кровью, потом вс„ лицо. А Милонег лениво добавил: 
     - Я не говорил ещ„, чтобы ты мне нравилась. 
     Я сказала: 
     - А и ты мне не люб.  И как от тебя пахнет,  мне тоже не нравится.  Только
вождю больше чести, когда у него воины баню не забывают. 
     Он скривился, как от зубной скорби: 
     - Умных девок мне только здесь не хватало... 
     Вот так ссорятся,  подумала я обреч„нно. Вот так и роняют головы наземь. Я
отмолвила: 
     - Не скоро ли,  гость,  начал распоряжаться?  Я здесь кметь,  а ты кто, не
ведаю. 
     Мне  помстилось,  он  думал сказать уже  непоправимо обидное слово,  вроде
того,  что с  умными девками рассуждать вс„ же  лепше на сеновале...  но глянул
поверх моей головы,  увидел что-то  и  промолчал.  Стянул через голову разившую
немытым телом рубаху,  скомкал,  решил было  бросить мне  в  ноги,  передумал и
протянул, как достоило. Я ещ„ носила игольник хорошей весской работы, заткнутый
катышком шерсти,-  подарок братьев Яруна.  Я  взяла  рубаху  и  оглянулась.  На
крыльце дружинной избы  стоял воевода.  Стоял и  смотрел на  нас  безо  всякого
выражения, и вид у него был - только под одеялом лежать. 
     - Я  не буду ни с  кем ссориться,  Бренн,  -  сказал Милонег так просяще и
виновато,   что  я  почувствовала  себя  отомщ„нной.   Поистине,  лишь  струйки
недоставало.  Вождь не ответил.  Через двор к нему ш„л Гуннар Ч„рный, урманский
вожак. Ш„л, наверное, говорить о выкупе за датчан. 
     - Дедушка,  что такое Грендель?  - спросила я вечером. Вечера стали совсем
холодными,  мы часто теперь коротали их у очага, а тут пош„л ещ„ дождь - угасло
ясное утро,  как и  не видали его.  В доме было тепло,  Арва спала у хозяйского
места,  молодой п„с  уморил е„  совершенно,  худые лапы подрагивали,  продолжая
бежать.  Неутомимый Гелерт, повеселевший и сытый, ходил от воина к воину, виляя
хвостом.  Я  краем глаза следила:  не  нашлось,  кто отпихнул бы щенка.  Так на
свадьбах испытывают женихов. К Милонегу Гелерт не подходил. 
     Сегодня тесно было по лавкам.  Собрались свои дружинные,  люди Вольгаста и
даже урмане.  Грех не посидеть у огня в дружеском доме. Только бывшие пленники,
рады-рад„шеньки,  слушали ш„пот  дождя  сквозь полог кожаного шатра,  лежа  под
скамьями на  лодье урманской.  Без выкупа забирай,  коль охота,  сказал Гуннару
Ч„рному вождь. Не бывало ещ„, чтобы я датчанина отпустил живого за серебро... 
     Мы  с  Блудом сидели подле старого сакса,  а  за спиной побратима,  поджав
ноги,  притихла корелинка Огой.  Дружинный дом - это не гридница, красных девок
отсюда не прогоняют.  Огой только что уложила малышей спать и  пришла взглянуть
на гостей.  Теперь ей было полегче -  Вольгаст прив„з названой сестре в подарок
чернавку.  Корелинка забоялась,  увидев скопом столько народу,  рыжих кудрей не
видать было из-за плеча новогородца. Блуд вроде не замечал е„ там, ухом не в„л,
но плечи как будто сделались шире, и взгляд был очень спокойный. Он вынул е„ из
трюма на пленной лодье.  Она знала его хозяином, старалась услужить, чем могла.
Я помнила. Блуд вначале отмахивался. Потом перестал. 
     - Грендель был старым чудовищем,  -  сказал мой наставник.-  Он жил в топи
болота,  где с начальных врем„н сохранился лаз на тот свет,  в мир великанов...
Таких мест повс