ать что-нибудь разумное и смешное и в то же время
дать  побратиму как  следует себя  показать...  я  уже  говорила,  добрые  Боги
привесили мне язык не той стороной, я придумываю достойное слово хорошо если на
другой день.  У меня ни за что недостало бы духу пойти делить кабана. Даже если
бы я сама его повалила. 
     Поднялся Славомир,  и  по  глазам было  сразу  видать:  молодечество моего
побратима  заслуживало  прощения.   И  он,   Славомир,  только  рад  будет  его
произнести. Он сказал: 
     - Спрячь-ка нож, пока не порезался, да отойди! Ты лавку в избе миновать не
умеешь, локтя не пришибив! 
     Ярун на миг растерялся. Как открыть рот против лучшего кметя, против брата
вождя? Да и чем его подковырнуть, прославленного?.. Выручил седоусый Плотица: 
     - Ты,  Славомир, всего-то младший из двух. Уж что говорить про тебя, когда
твоему старшему всякая девка топором к  забралу плащ прибивает!  Сядь,  болячка
тебе, не срамись! 
     Славомир сел. 
     Я  едва не визжала от радости,  когда наконец иссякли насмешки и  мокрого,
взъерошенного Яруна признали-таки достойным делить. Но потом... потом я глянула
на воеводу,  и за ворот сразу посыпались муравьи.  Вот он сказал что-то брату и
оглянулся, явно собираясь уйти... 
     Ярун  хотя  и  стоял  порядочно  одуревший,  наверняка  с  крутившимися  и
звеневшими в  голове  обрывками недавних  речей,  -  тоже  что-то  заметил.  Он
опередил вождя.  Одним  быстрым  движением выкроил  толстый  ломоть  из  самого
поч„тного места,  бедра кабана, и протянул Мстивою, не успевшему встать. Сочный
кусок обволокся в  ночном воздухе густым,  сытно пахнувшим паром.  Вождь всегда
начинает веселие, ему первый кусок. 
     Варяг раздумал вставать и посмотрел на мясо-потом на Яруна...  потом снова
на  мясо...  как-то  уж  очень долго смотрел,  не  протягивая руки и  не говоря
ничего. Мне сделалось страшно. И тут воевода сказал: 
     - Не нужно мне твоего угощения.-  Помолчал и  добавил:  -  И сам ты мне не
нужен. 
     ...Когда-то давно,  ещ„ в  наших лесах,  я  плыла в  лодочке по незнакомым
протокам  и  вдруг  услышала  впереди  низкий,  рокочущий  гул  падуна,  успела
прикинуть его свирепость и  высоту и  обидеться -  да  сколько же можно,  опять
разгружать лодку и до утра кормить комаров,  перетаскивая поклажу! А оказалось,
это одинокий порыв ветра ш„л по лесу, гудел в корявых ветвях. 
     Вот  так  же,  подобно соснам  в  ночи,  ахнула вся  наша  Дружина,  свято
помнившая о гейсах вождя. 
     - Брат,  -  чужим,  севшим голосом сказал Славомир.  Он был бы рад поднять
любые мучения и  умереть,  лишь бы сказанное сумело вернуться.  Он знал не хуже
меня, что этому уже не бывать. 
     Мстивой сидел неподвижно,  поджав скрещ„нные ноги.  Он не поднял не то что
головы, даже и глаз. Он сказал: 
     - Кто предал женщину,  тот когда-нибудь предаст и вождя.  Иди себе,  Ярун,
Андом сын Линду из рода Чирка...  Пусть другой вождь тебя примет так же,  как я
тебя принимал. 
     Это был конец.  Последний конец,  когда умирают слова проклятий и просьб и
оста„тся только молчать. 
     Ярун стоял пригвожд„нный тихими молниями,  уже понимая,  что волей-неволей
помог  судьбе второй раз  загнать варяга в  ловушку.  Нельзя обидеть того,  чь„
угощение принял,  подобного святотатства земля ещ„ не  сносила.  Но и  оставить
подле нежной сестры человека,  из-за которого она того гляди вовсе угаснет, как
переломленная лучинка...  я представила е„ там в горнице, под одеялом, недвижно
глядящую на трепетный язычок... 
     - Ну добро!..  -  совсем неожиданно,  хрипло молвил мой побратим.- Хотя бы
так послужу тебе, воевода! Если прид„тся тебе однажды встать под бер„зой, то уж
не из-за меня! 
     Сказал и метнул остывший кусок вепревины, что вс„ ещ„ держала рука, метнул
далеко за кусты, откуда смотрели голодные п„сьи глава... Куцый взвился в прыжке
- лишь челюсти лязгнули! 
     Вот и  не довелось побратиму явить своей храбрости даже и  в малом походе,
не  выпало доискаться золота-серебра,  обрасти богатым имуществом.  Всего жирку
нагулял - кольчугу да меч, недавно подаренные. У меня, впрочем, было не больше.
Не отяготит в дал„кой дороге. 
     - Не брошу тебя,  -  сказала я,  когда мы трое шли к дружинной избе,  мы с
Яруном и Блуд.  -  Ты со мной сулился уйти,  когда меня прогоняли.  И я тебя не
покину. 
     Врать не  буду,  подобные речи дались мне горьким трудом.  Своими руками я
выстроила себе новый дом  для  житья...  кто  пробовал,  знает,  легко ли  его,
новень-з кий и вес„лый,  немедленно подпалить.  А не спалишь -.  сам себя потом
сгрыз„шь до костей! 
     Ярун схватил меня за плечи и почти со злобой встряхнул: 
     - Нет!.. Здесь останешься!.. - Обмяк, опустил руку, отв„л глаза и добавил:
- С веном или без вена, жена она мне... 
     Стыд сказать,  но  кто-то  другой перевел дух облегченно Он этот другой во
мне,  с самого начала боялся не за Яруна,  лишь за себя.  Как Голуба.  Всегда -
лишь себя.  Он и теперь мне наш„птывал: я бы тоже не потащила с собой при„много
брата,  велела ему остаться и жить...  Эта дума излилась на хворую совесть, как
ласковое топл„ное сало, и совесть притихла. Неведомо только, надолго ли. 
     - Куда же пойд„шь-то?  -  пытаясь бодриться, спросил Блуд. - Не в Новый ли
Град? Я бы привет с тобой передал кое-кому... 
     - Домой пойду,-  огрызнулся Ярун.-  Я  у вас там,  с датчанами,  ничего не
позабыл. 
     Я сказала: 
     - На лодьях летом, если пристанем... выйдешь увидеться? 
     Он мотнул льняной головой: 
     - Не выйду! 
     В  дружинной избе  не  было  никого.  Ярун скомкал сво„ одеяло,  впихнул в
кузовок.  Бросил сверху кольчугу.  Блуд  молча уш„л и  возвратился с  припасом:
двумя хорошими хлебами,  сыром в  берестяном коробке и сладким летошним луком -
сколь уместилось в руках. 
     Я  вс„  беспокоилась,  не  оставил ли  мой  побратим какого добра,  но  он
привязал плет„ную крышку и отмахнулся устало и равнодушно: 
     - Что кинул, то кинул... наследуйте. 
     Новогородец пошарил глазами,  потом легко вскочил на верхнее ложе, снял со
стены свой серебряный меч и протянул Яруну рисунчатую рукоять: 
     - Ты ко мне смерть не пускал... на счастье тебе, брат. 
     Они поменялись.  Потом обнялись и  меня обняли вместе.  Вот так,  с  одним
побратимом я  расставалась,  Другим  прибывало.  Безрадостным,  правду сказать,
получилось наше братание... Мы вышли во двор, и я посоветовала Яруну: 
     - Верн„шься домой, не очень болтай. Расскажи лучше, как был посвящ„н. Пояс
покажи.  Да прибавь дескать, отроков новых готовить пора, учить ратному делу...
чтобы уж не совсем дурнями к вождям приходили. Мстивой к нам навряд ли скоро-то
будет, наша сторона ему не удачливая. 
     А про себя подумала,  -  есть вс„ же разница, когда срамом срамиться, ныне
или  после,  хоть  чуть  отдышавшись.  Да  и  мало ли  что  со  временем успеет
случиться. 
     Ярун  оглянулся на  дружинную избу,  т„мную  против  бледного неба.  Он  в
точности знал,  за  каким бревном в  высокой стене была наша с  Велетой лавка в
маленькой горнице.  Он  вдруг  устал  крепиться,  обнял  меня,  приник лицом  и
заплакал.  Жалко и тяжко было смотреть На него, такого большого, широкоплечего.
Блуд положил руку ему  на  спину.  Ярун спустил на  траву вздетый было кузовок,
д„рнул ворот рубахи, показывая плечо... вытащил нож да и сострогал с себя целый
лоскут живой кожи вместе со знаменем. Кривясь от хлынувшей боли, расправил его,
окровавленный,  на ладони -  и  с маху пришл„пнул к холодным бр„внам стены!  До
утра засохнет, прихватится - разве что вырубить топором... 
     Мы с Блудом его провожали до самого леса,  потом он пош„л один по знакомой
тропе, мимо родника. 
     Я  спала по-прежнему подле Велеты,  хотя  были жаркие дни,  и  все,  кроме
старцев,  вытаскивали постели во двор. Я старалась развлечь е„, вновь катала на
лодке,  пекла в  земляной яме пойманных щук и  жирных линей и боялась лишь,  не
дозналась бы бедная о втором запрете вождя.  Однако чужих не было у костра, где
варяг отказался от  угощения.  Свои же  помалкивали.  А  сам он  в„л себя будто
всегда. 
     Я спросила Хагена, как погибают нарушившие запреты... 
     - По-разному,  - сказал старик и вздохнул. - Непобедимого оставляет сила в
бою,  опытный воин роняет свой меч и сам же напарывается... Вс„ дело в том, что
ему нет больше удачи, он беззащитен, и всякое зло спешит забрать его жизнь. И в
особенности, если это славный герой. 
     По  его  словам,  бывали запреты,  что  вроде не  вдруг смекн„шь,  как  бы
нарушить.  Например, одному воителю заповедали ночевать в доме с семью дверьми,
сквозь которые впотьмах виден  огонь.  Только подумать,  кто  и  зачем стал  бы
строить этакий дом!  А  приш„л срок -  изба о семи снятых дверях сама выросла у
дороги, не объедешь е„. 
     Немного попозже,  в  одну из ночей,  я  проснулась неведомо отчего и сразу
почувствовала,  что  лежу  на  лавке  одна.  Я  метнула прочь  одеяло  и  села,
покрываясь жаркой испариной и  судорожно разыскивая порты -  успею ли  с  камня
глупую  снять  где-нибудь на  пустом морском берегу?..  И  кто-то  другой опять
хватался за  голову:  не устер„гши Велету,  с  каким лицом встану перед вожд„м?
Бежать, со всех ног бежать... домой, вослед побратиму... Но в приоткрытую дверь
долетел шорох и всхлипывание, потом ш„пот, и отлег-ло от души. 
     В  горнице и  за  дверью было  темно.  Может,  мне  следовало закутаться с
головой и  снова уснуть.  Но сердчишко ещ„ колотилось от пережитого ужаса,  сна
как не бывало, и я прислушалась поневоле. Потом пригляделась. 
     Я узнала Мстивоя, сидевшего на верхней ступенечке всхода. И Велету в одной
длинной рубахе - светлое пятно у него на коленях. Он гладил е„, как ребенка, по
голове,  пытаясь утешить,  -  безмерно любимое,  доверчивое дитя, не приученное
ждать вероломства,  не привыкшее видеть вокруг ничего,  кроме добра... Да. Если
бы  жила,  как я,  с  постоянно вздыбленной шерстью,  теперь ей  было бы легче.
Всю-то жизнь грозный брат держал е„ на ладони,  бер„г,  как умел,  для ставного
мужа,  хотел  увидеть  счастливую и  сам  тем  счастьем утешиться,  сво„  навек
потеряв... Велета вновь всхлипнула: 
     - Непраздна ведь я...  -  и прижалась плотнее, вверяясь ему и, может быть,
впервые страшась. 
     Что она была Яруну женой,  я и так давно уже поняла. О прочем наверняка не
догадывался и сам виноватый. Знай он, что оставляет непраздную, - никому не дал
бы показать себе путь. А брат... как ещ„ сестр„нку похвалит? 
     ...Жестокие  пальцы,  гладившие  растр„панную  кудрявую  голову,  даже  не
дрогнули. Не остановились. Покуда он жив, ей за ним быть что за стеной. А сынка
принес„т - и его вырастит, как своего. 
     Вот склонился над нею: 
     - Одно скажи... Если силой брал... 
     - Нет! Нет!..- ш„потом вскричала Велета. 
     - Тихо ты,  - сказал вождь. - Всех перебудишь. Они ещ„ долго шептались, но
я ничего больше разобрать не могла.  Наконец он взял е„ на руки, перен„с в нашу
горницу и  сам уложил.  Задел мо„ плечо рукавом.  Я собралась отодвинуться,  но
вовремя вспомнила, что вроде сплю, и осталась смирно лежать. 
     Потом  Велета пригрелась подле  меня,  и  Злая  Бер„за вновь  зашумела над
головой,  а  под  утро  причудилось,  будто зимняя волчья шкура,  раскинутая на
сундуке, приподняла морду, насторожила уши, стала принюхиваться... 
     Куцый пропал вместе с Яруном, и больше мы его не видали. 

     БАСНЬ ПЯТАЯ 

     ПТИЦА ОГНЯ 

     Благо всякому,  кто со светлой совестью опускает ложку в кот„л: ем - сво„!
Сам посеял и вырастил,  сам добыл,  в море выловил, из лесу прин„с. Не дар„ное,
никто по милости за стол не сажал.  Я уж сказывала,  старейшине Тре-Iтьяку была
прямая корысть кормить чуть  не  сто  прожорливых молодцов.  Каждый череп,  что
скалил  с  забрала  белые  зубы,   прятался  раньше  в  крепкий  шелом.  Каждый
принадлежал воину.  И  все  эти  воины  могли бы  в  погожий ден„к втащить свои
корабли на берег возле сельца.  Жаль - не видал дядька Ждан тех черепов. Ну да,
может, братья поведали. 
     Всю зиму с  весной я  ела хлеб,  которого не  заслужила.  Не пасши коров -
пихала за щеку сыр.  Не кормив порос„нка - резала сало. Совесть знала безлепие,
но я  е„ утешала:  как только нас опояшут,  вздымем на кораблях п„стрые паруса,
пойд„м измерять широкое Нево,  доискивать новых даней для князя, себе - справы,
чести -  вождю...  Кто не  видел вражеской крови,  не воин,  полвоина,  надо же
испытать,  на что мы годны.  Да и лето шло к середине...  Так я думала. В жизни
выходило инако. Не мне, глупой, было отгадывать, что там на уме у вождя. 
     Корабли сползали с берега в воду,  но далече не отбегали. Самое дальнее до
реки Сувяр.  Больше кружились в виду крепости,  то на в„слах,  то под парусами.
Учение  длилось.   Вчерашние  отроки,  привыкшие  к  легким  маленьким  лодкам,
возвращались  побитые  качкой,   с  опухшими  намученными  руками.  Даже  Блуд,
служивший князю Вадиму,  сознался мне как-то,  что До  сих пор не  видал близко
моря и  настоящей морской лодьи.  От весла у  него трещали все кости,  он очень
боялся,  не  заболел бы снова живот,  но вслух об этом не говорил.  Он ходил на
корабле воеводы,  и  тот жалел парня,  заказывал ему впрягаться в  полную силу.
Однако  Блуду  хватало.   Возвращаясь  на   берег,   он   стаскивал  полинялую,
прополосканную ветром рубашку и  молча падал в  траву,  а  я  садилась верхом и
пальцами мяла его от поясницы до плеч, как выучил Хаген. 
     Зубастые кмети смеялись над нами,  глумливо просились в ученики, замышляли
показывать ещ„ другие при„мы -  на моей,  понятно, спине. Бедный Блуд! Я и дома
знала таких,  что с  трудом выкарабкивались из  страшной болезни...  но прежнее
вес„лое пламя в  них  никогда уже не  воскресало.  Я  помнила троюродного брата
Яруна.  Мальчишку зло порвала рысь,  раны кое-как зажили на молодом теле,  но с
тех пор он целыми днями молча сидел у  огня или на солнышке...  что-нибудь пл„л
из  соломы или  совсем ничего не  делал,  а  когда  звали есть,  ш„л  медленно,
по-стариковски... Гордый Блуд однажды даже сказал вождю: 
     - Поторопился ты посадить меня с воинами. Варяг, несший весло, остановился
и внимательно посмотрел на его дрожавшие губы. 
     - А ты уверен,  -  спросил он неожиданно,  - что это и есть самое главное,
грести лучше других? 
     Он не замечал меня,  словно меня там и  не было.  А что ему меня замечать.
Побратим,   озадаченный  такими  словами,  впервые  не  смог  тут  же  выдумать
что-нибудь колкое и смешное в ответ и заметался,  а я рассудила: самое главное,
это...  такое,  про что невозможно сказать,  зачем нужно. Ни для чего, само для
себя, а и не обойд„шься. 
     - Зачем воину мужество, новогородец? - спросил вождь. 
     Блуд   совсем  растерялся.   Я   не   привыкла  видеть  его   растерянным.
Действительно,  все знают,  что нужно. А вот почему? Но нельзя же сказать, мол,
не знаю, зачем воину мужество. Засмеют, сраму не обер„шься. Блуд выговорил: 
     - Для... победы, для славы... 
     - А слава? 
     Вождь улыбался. Бедный парень раскрыл рот и закрыл. Потом он сознался мне:
мигом  припомнилось Посвящение и  загадки,  которые  тогда  загадывал  воевода.
Совсем беда, коли пришлось бы на этакую напороться... Варяг не стал его мучить,
ответил сам: 
     - Чтобы женщина тебя,  бестолкового,  полюбила.  И  как-то  так усмехнулся
углом рта, что я сразу подумала: вот почему ещ„ идут за ним люди. Он и тут знал
что-то такое, что мне откроется, может, только под старость. 
     Меня в море не брали. 
     Каждый вновь посвящ„нный уже  привыкал к  своему месту на  корабле,  и  я,
тугодумная, наконец поняла, что обо мне не просто забыли. В самом деле, воевода
не  забывал ничего.  И  никого.  Если бы он вдруг сказал мне:  готовься!  поход
боевой завтра!  -  я не спала бы ночь,  думая о жестоких врагах,  о собственной
трусости,  о  тяж„лом весле и  о  том,  надо ли так упорно лезть,  куда меня не
пускают...  Но позволять, чтобы вновь обнесли из-за косы на затылке?.. До каких
же пор буду брать с бою вс„, что другим давалось в подарок? 
     Сперва я хотела идти со своей бедой к Славомиру. Опамятовалась. Вспомнила,
как  он  темнел и  ожесточался лицом,  когда  парни затевали со  мной  шуточную
перебранку.  Нет уж.  Да и  при ч„м тут Славомир.  Я  собралась с духом и пошла
прямо к вождю. 
     До  сих пор вождь ни  разу не  гневался на  меня по-настоящему.  Однажды я
видела его ярость со стороны и знала,  что не решусь больше восстать, как зимой
или ныне,  при Посвящении. Глупая щенячья отвага два раза меня выручала. Больше
не выручит. 
     Я выбрала время,  когда он расседлал серебряного Мараха и чистил его после
скачки по берегу. Мне показалось, он был доволен кон„м. Глядишь, и ко мне вдруг
окажет себя немного добрей. 
     Он посмотрел на меня, как обычно, без всякого выражения. 
     - Девка глупая...- сказал негромко.- Того ли тебе надобно? 
     Он  видел  меня  насквозь  и,  конечно,  был  прав,  под  стрелами недосуг
отказываться и плакать, проситься 
     домой... . 
     - Будешь ходить на мо„м корабле,  - приговорил он наконец. - Дело найд„шь,
но у весла чтобы я тебя не видал. 
     Я  успела уже  понять,  что в  его глазах соколиное знамя прибавило мне не
много достоинства. Я почувствовала, что краснею... Я выговорила: 
     - Я умею грести... 
     Воевода молвил спокойно: 
     - Пока меня здесь ещ„ слушаются,  грести ты не будешь.  А  не любо,  так я
никого силком не держу. 
     Мне потребовалось усилие, чтобы сказать не слишком поспешно: 
     - Любо, вождь... 
     - Дитятко,  - улыбнулся мой наставник, когда я пришла к нему за советом. -
А ведаешь ли, где Бренн добыл сво„ прозвище?.. 
     Этого мы с Блудом не знали,  и я наморщила лоб: в самом деле, я нарекла бы
Мстивоя...  Строгим.  Может быть,  ещ„ Гордым. Но Ломаным? Того ради, что жизнь
нел„гкую видел?.. 
     - Однажды,  -  поведал нам Хаген,  - ему перебило ноги веслом в бою, когда
сталкивались корабли. 
     Я  хотела сказать,  что  не  боюсь  вс„  равно,  но  рот  не  открылся.  В
четырнадцать лет я сломала правую руку. Споткнулась, пришибла нежные косточки о
бревно.  Я помнила,  как перепуганные братья тащили меня через двор,  сама я не
шла,  подгибались чужие коленки,  даже и  говорить не могла,  плакала только...
Вождь ходил не хромая, но прозвищ зря не дают. 
     Хаген добавил задумчиво и печально: 
     - Они оба потом сожалели, что не погибли. И Бренн, и Вольгаст. 
     Вольгаст,  это  был  другой птенец разор„нной Неты-Гнезда,  тот,  что ныне
сидел воеводою на озере Весь.  Стало быть,  и  ему крепко досталось в  памятной
битве.  Моя мать тяжело рожала Белену,  в отчаянии сама звала к себе смерть.  Я
рассудила: если меня в бою не прикончат сразу, лишь искалечат, пусть кто-нибудь
иной жалеет о  смерти,  не  я.  Подумаешь,  рука или нога!..  Голова была б  на
плечах. Мой наставник разгладил седую бороду и сказал: 
     - Их всего-то тогда двое выжило... из тридцати тр„х. 
     На другой день я  впервые смотрела на берег с  корабля...  Раньше,  владея
л„гонькой лодочкой, я никогда не отваживалась высовываться далеко. Да и незачем
было.  Когда берег уже совсем отодвинулся и  начал прятаться в редкой серенькой
дымке, я раскрыла припас„нный мешок и вытащила ч„рного петуха. 
     Непокор„нная птица  тотчас метнула клювом мне  в  руку  -  я  едва  успела
отд„рнуть. К жилистым лапам был привязан камень. Этого драчливого я выменяла на
полное решето плещущих карасей. Всем хорош был горластый, но хозяева ловили его
чуть ли не с радостью:  не давал проходу малым ребятам,  злого пса не пускал из
конуры.  Я разглядывала тугой малиновый гребень, роскошный переливчатый хвост и
предвидела:  ныне уже восплакали по нему, в самую крепость кинулись выручать...
пусть опять выдирает наседкам перья из спин,  взлетает на голову самому хозяину
и хозяйке -  утро не утро без хлопанья