Мария Сем„нова 

                                  ВАЛЬКИРИЯ 
                           (ТОТ, КОГО Я ВСЕГДА ЖДУ) 
   

     Автор  сердечно  благодарит  Елену  Всеволодовну Перехвальскую,  кандидата
филологических наук,  Юрия  Константиновича Кузьменко,  доктора  филологических
наук,  и  Павла Львовича Калмыкова,  хирурга,  за дружескую помощь и  ценнейшие
научные консультации. 

     БАСНЬ ПЕРВАЯ 

     ВАРЯГИ 

     Гой ты, бер„зка мы тебя срубили сгуби и ты мужа сломи ему голову на правую
сторону с правой на левую 
     Русская песня 

     Я иду учить тебя смеяться... 
     Ритуальная песня 

     Гадюка  была  красивая:  толстая,  тугая,  до  кончика  хвоста  оплет„нная
замысловатым узором.  И очень проворная к исходу солнечного дня. Прошуршав, она
стекла с  валуна в  густую траву,  растворилась в  кудрявой зелени папоротника.
Прости,  зм„юшка,-  сказала я  виновато,-  не  сердись на топотунью невежливую.
Вернулась бы. Не мал камешек, не подер„мся. 
     Она жила здесь всегда, сколько я себя помнила. И всегда я говорила ей одни
и те же слова. Но ни разу ещ„ змея не вернулась. 
     Я  сняла  с  плеч  замызганный берестяной кузов  и  тронула камень.  Серый
гранитный  лоб  отдавал  ласковое  тепло.   Я  взобралась  и  легла,   блаженно
вытягиваясь.  Не  очень легко было меня приморить,  но с  зари на ногах,  да по
горкам - умаешься. Вражда девке с кузовком, что не ходит он пешком! 
     Летние облака плыли над  вершинами леса,  предвечернее солнце понемногу их
золотило.  Облака сходились и расходились, а меж ними светила бездонная синева.
Вот  синий разрыв меж  двух  белых комков стал похож на  токующего глухаря:  не
всякая человеческая рука сумела бы  так  вывести распущенные крылья,  изогнутую
шею  птицы,  закинутую головку...  А  вот  зыбко  возник вдалеке насторож„нный,
принюхивающийся  вепрь...   Облака  сметанились,  их  края  теряли  ч„ткость  и
понемногу смыкались. За такими облаками частенько следуют страшенные тучи. 
     Скоро солнышку прид„т пора отдыхать,  прятаться с  глаз за косматый земной
горб.  Поднимется  по  стволам  густеющая  темнота,  пробудится в  дупле  сова,
загорится во мраке зел„ный глаз лесного кота... Если очень спешить, я, пожалуй,
поспею домой до темноты. Но домой не хотелось. Совсем не хотелось. 
     Мягко скакнул большой зверь.  Светлош„рстный,  ростом в хорошего волка п„с
встал надо мной,  заглядывая в глаза. Влажный язык трепетал меж длинных клыков.
Я лениво подняла руку,  запустила пальцы в густой мех на его груди. Он зевнул и
свернулся рядом,  уткнувшись мне  в  бок  головой.  Я  положила ладонь  ему  на
загривок. Друг верный. 
     Все в нашем роду боялись леса.  Все,  кроме меня.  Правда, был ещ„ дедушка
Мал, прозванный за непомерную силу Ломком. Однажды в малиннике поднялся на него
свирепый медведь;  не растерялся дедушка, ответил объятием на объятие и палкой,
сжатой в руках, переломил мохнатую спину, раздавил жирный загривок... Как раз в
то лето бабушка родила ему старшенького -  моего дядьку.  А годик спустя и отец
явился на  свет.  Всем  хороши удались сынки,  и  как  не  удаться с  такими-то
именами:  Ждан да Желан! Но начали подрастать, и оказалось, что силы великой не
воспринял ни один.  Покачал дед Ломок седой головой, уселся ждать внуков. Внуки
не задержались.  Третьим сыном порадовала дядьку жена, когда отец тоже прив„л в
дом молодую. Взялись ладить ещ„ избу, а поднялся новый сруб подле родительского
- погадали.  Увязали хлеб  в  шубу  и  подняли наверх вместе с  матицей,  потом
перерубили вер„вку и  стали смотреть,  как  упад„т.  Вещий хлебушко л„г славно,
верхней корочкой кверху -  к мальчишкам.  Радовался отец, песни пел, выглаживая
люльку для сына...  но  первенца подменили у  матери в  животе,  и  родилась я.
Дядькины сыновья долго  потом  не  желали считать меня  за  сестру,  дразнили -
ведьмин подкидыш...  А  стояла тогда,  сказывали,  страшноватая зимняя ночь,  и
огромные заснеженные ели  почти  доставали луну,  а  зел„ные  зв„зды  мерцали и
прятались - с моря надвигалась метель... вот и назвали меня без большой затеи -
Зима.  Зимушка да  Зимушка,  пока бегала по  двору в  рубашонке.  Рубаху сняла,
Зимкой начали кликать. 
     А своих детей заведу, уважать станут, Зимой Желановной величать... да. 
     Все  в  нашем роду боялись чащобы.  Сто лет уже мстил нам лес и  совсем не
собирался прощать,  а если по совести,  так было за что -  потом расскажу.  Лес
мстил  жестоко.  Ещ„  жил  дедушка,  когда  проклятие  настигло  отца.  Рухнуло
подсеч„нное дерево,  да  не  туда,  куда направляли...  Опечалился дед  Ломок и
подался, постарел. 
     Меня он крепко любил. Все мужья спрашивают с жены сыновей, а сами баловать
дочек рады-рад„шеньки.  А уж деды внучек -  втройне. Умер отец, призвал дедушка
дядьку Ждана и  настрого велел ему  взять мать  меньшицею,  не  оставить меня в
сиротстве,  а е„ в горьком вдовстве. Дядьке что! И была у нас теперь полна изба
младших сестр„нок.  Восемь рук, восемь ног, четыре рта. Ручки, правда, покамест
больше любили браться за  ложку,  а  резвы ножки -  бегать от  дела.  Зато  рты
болтали без устали... 
     Я раскрыла глаза,  отыскала на небе солнце. Нет уж, не побегу домой. Пусть
Бел„на хозяйничает,  ничего, рученьки не отсохнут. А то кашу стряпать она малое
дитятко, а перед парнями вертеться - куда как взросла! 
     После деда я одна не замыкалась от леса крепким засовом. Было дело: мать в
сердцах настегала меня,  голенастую шестилетку,  за праздность, за то, что весь
день ловила в озере раков.  Добыча вполне годилась в горшок и, наверное, погодя
как раз там и  оказалась,  но  мне уже не было дела.  Зар„ванная,  встр„панная,
вылетела я за порог... 
     Ну и пусть,  заходился во мне кто-то другой. Пусть обманет, увед„т незнамо
куда  обросший  листьями Леший,  утопит  Болотный Хозяин,  порв„т  безжалостный
зверь!..  Убежала я  в  тот день далеко.  От усталости помалу иссякла обида,  я
вспомнила,  что  надо было бояться.  Но,  диво,  никто не  спешил рвать меня на
клочки,  не  околдовывал,  не пугал.  Земляничная поляна осушила детские слезы,
мохнатая „лка-шат„р поманила спрятаться от  дождя...  я  и  проспала под ней до
утра, как на полатях. И ночь напрол„т кто-то большой стоял подле, гнал вс„ злое
прочь от меня и из моих снов...  А утром, как это ни странно, я без забот нашла
дорогу домой. 
     Тогда появилась у матери в волосах седина. Начало дит„ непослушное убегать
в лес на день, на два, только прикрикни... Учить проку не было,- что рукой, что
хворостиной. 
     Я слезла с камня и подняла на плечи кузов.  Помаешься с таким и запомнишь,
что год был грибной.  Смех сказать,  день таскала -  вс„ ничего,  а  отдохнула,
вдвойне тяжелей стал. 
     Шат„р-„лка,  та самая, ждала невдалеке. Не ошиб„шься в избе мимо печи, вот
и я выйду к „лочке хоть ночью, хоть в бешеную метель. 
     П„с  Молчан на  тр„х  ногах поскакал следом за  мной.  Одна,  покалеченная
когда-то, под конец дня у него всегда уставала. 
     Когда  мне  пош„л  шестнадцатый год,  во  двор  начали  заглядывать матери
подросших парней. Разговоров многих не разговаривали, больше смотрели, ловка ли
я  у  печи.  Мать  знай  меня  наряжала и  чуть не  под  полом прятала пригожих
сестр„нок. И вс„ было бы как у людей, не ощенись тогда дядькина белая сука. 
     Е„ детей охотно брали добрые люди,  вот и  в  тот раз пришли из-за дальних
лесов вческие охотники,  кто с ч„рной куницей, кто с лисами. Унесли всех щенят,
лишь один,  слабенький, не глянулся никому. Показался негодным ни к племени, ни
на охоту. Дядька и велел его утопить. 
     Братья были тогда уже все усатые,  все женихи.  А я кто?  Девка плаксивая.
Взмолилась не губить зря,  попросила отдать никч„много мне -  посмеялись, прочь
оттолкнули. 
     ...Вот когда,  кажется,  в  самый первый раз пробудилась дремавшая во  мне
наследная сила!  Ой,  как же я  бросилась!..  И отстояла-таки,  в чьей-то шапке
унесла дрожащий мокрый комочек,  и  он  до рассвета сосал мой палец,  смоченный
молоком,  держал на весу переднюю лапку и плакал от обиды и боли...  Я ходила с
ним по двору, потому что в доме спали сестр„нки. И только потом, когда он устал
плакать  и  затих,  убаюканный,  у  меня  на  руках,  я  стала  смекать и  сама
испугалась, поняв: шутки шутками, а ведь одна ринула здоровенных парней!.. 
     С  тех пор минуло время.  Молчан давно вырос в  большущего и очень гордого
зверя и знать не знал никого,  кроме меня. А ко мне присватывались каждое лето,
но  я  ни с  кем об руку не ходила проведать любимые ягодные поляны,  никому не
рассказывала про  „лку-шат„р...  Нужны были мне  все  эти женихи и  их  матери,
искавшие в  свой  дом  ещ„  одни  крепкие руки,  послушную спину  и  детородное
чрево...  Я  как будто поняла о себе нечто значительное и скрытое от других,  и
дело было не в силе, хотя и в ней тоже, конечно. 
     А ш„л мне теперь,  страшно вымолвить, двадцать первый год. Подружки жалели
меня, говорили, что я кажусь моложе. Да и седых волос у меня было пока немного.
Пять не то шесть на всей голове. 
     Радость-„лочка стояла чуть на отшибе,  касаясь травы т„мно-зел„ным плащом,
отороченным светлой, нынешнего года хвоей. На загляденье крепка собой и хороша.
А  прид„т  осень  -  вызолотит  за  нею  ровненькие бер„зки,  оболь„т  румянцем
рябины... 
     - Здравствуй,  красавица!  -  сказала я  „лке.  Ветра не  было,  но дерево
поклонилось в  ответ.  Уходившее солнце освещало лишь  самые лесные макушки.  Я
выпряглась из кузова и оставила его в холодке. Молчан первым нырнул под плотные
ветки, проверяя, нет ли кого, не надо ли выгонять. 
     Здесь у  меня был  давно обжитый дом.  Горбатой кучей пушилась многолетняя
опавшая хвоя  -  мягкая  перина  любому доброму гостю.  А  поискать хорошенько,
найдутся и кремень с кресалом,  и миска с ложкой,  и закопч„нный горшок! И даже
глиняный светильничек, чтобы в зимнюю ночь не скучать одной в темноте... 
     Совсем  померк  свет,  чуть  пробивавшийся извне.  Я  развернула  тряпицу,
вытаскивая хлеб-сало,  и припомнила,  как вздумала было однажды принести другую
ложку - а мало ли! - и как потом махнула рукой и не принесла. 
     Вот и  ещ„ одно лето одиноко уходило от  меня прочь,  на закат,  падало за
леса и болота,  за великое море... я и вчера это знала, и позавчера, но тут как
накатило -  да  что ж  это со мною?  За что мука такая?!  И  до того захотелось
выпорхнуть из-под „лки,  прижать ладони ко  рту,  разорвать криком сгустившийся
ночной мрак: 
     - Где ты?.. 
     И  затеплится вдали  живой огон„к,  протрубит серебряный рог,  откликнется
человеческий голос...  Не может того быть,  чтобы не отозвался...  И  раздвинет
унизанные росою кусты,  выплывет из тумана долгогривый уверенный конь, и выедет
на поляну Тот, кого я всегда жду. 
     - Ты  ли звала,  девица?  -  спросит он,  улыбаясь,  а  я  слова разумного
выговорить не смогу, только кивну... Я не умела представить ни голоса, ни лица,
но не сомневалась -  признаю немедля. И не забоюсь я его - да кого я боялась! А
он будет сильный и большой,  ор„л против меня,  птенчика желторотого.  Что ж не
быть птенчиком у  такого-то  под  крылом.  И  взойд„т золотое,  ликующее вешнее
солнце,  и  покажется,  что всю прежнюю жизнь я бродила в диком лесу,  а теперь
попала домой... 
     Я лежала недвижно,  не раскрывая глаз, лишь т„плые слезы текли себе из-под
век,  скатывались по вискам,  противно ползли в  уши.  И кто-то другой,  всегда
живший  во  мне,   смотрел  как  будто  со  стороны  и  кривился,  насмешничал:
развалилась кобылища,  хоть  в  соху  пряги,  жди,  сейчас  кто  прид„т головку
ш„лковую гладить, слезы жемчужные утирать... 
     Я не побегу никуда.  И звать не стану.  Глупости вс„.  Мечты. Не отзов„тся
никто,  кричи не кричи. Орла заждалась. А вот осерчает дядька да сговорит долой
со  двора замуж за  малолетку,  сопли ему вытирать,  на руках носить сонного на
полати... 
     Молчан заскулил еле слышно, ткнулся холодным носом мне в щ„ку. Он не любил
зря подавать голос,  в жизни не лаял и редко даже рычал.  А уж строгий был - не
всякий раз допускал себя приласкать.  Но вот уразумел горе хозяйкино и то,  что
за мою обиду некого рвать, что сродни она тоске зверя, глядящего на луну. 
     Я  отняла доброго пса  и  скоро  уснула.  И  будто кто  шепкул напоследок:
пройд„т двадцать лет, и вспомнишь, счастливая, вс„ нынешнее со смехом... Теперь
я  знаю это  наш„птывала мне сама моя молодость.  Молодость склонна отчаиваться
там,  где нет повода для огорчения,  и  надеяться,  когда уже и  быть не  может
надежды. 
     Я  спала и  не слышала,  как по лесу зашумел порывистый ветер,  а  после и
дождь. 
     Утром  меня  разбудила возня белок в  ветвях над  головой.  Я  давно знала
белок, а белки - меня и Молчана. Молчан даже голову не повернул посмотреть. 
     Я  выбралась из-под  „лки.  Утро занималось холодное и  рассудительное.  В
такое утро припомнишь,  о  ч„м сладко грезилось накануне,  и криво усмехн„шься,
тряхн„шь головой. 
     Я  взвалила на  плечи  кузов.  Теперь следовало поспешать.  Иначе несладко
будет грибам, да и мне не миновать поношения: одно дело, мол, так и за то лучше
бы не бралась... хорошо хоть день выдался пасмурный, не жарко шагать. 
     Ближняя дорога домой пролегала вершинами песчаных холмов, заросших добрыми
соснами.  Серый мох  под  ногами впитывал моросившую влагу.  Я  шла босиком.  Я
любила ходить в лес босиком. Без обуви нога становится зрячей и ловко выбирает,
куда наступить.  А  одета я  была парнем:  штаны да некрашеная рубаха.  Сто лет
назад меня точно прогнали бы из дому за подобный наряд, а то и ведьмой назвали,
но теперь времена были иные:  ворчали,  грозились -  и  только.  Мать,  правда,
плакала,  мол,  сбегут последние женихи. Но в мужских портах легко было прыгать
через лесные коряги,  а  женихи не  умели даже сладить с  загадками,  которые я
загадывала на посиделках.  А уж про то,  что ни одного из них я не забоялась бы
на кулаках, не стоило и говорить. 
     Сосны  иногда  расступались,   и   я  нарочно  придерживала  шаги,   чтобы
рассмотреть вдали  небеса того  особенного жемчужного цвета,  какого никогда не
бывает над  лесом.  С  северо-западной стороны нависало над  нами великое Н„во.
Старики говорили,  когда-то оно медленно надвигалось на сушу;  так и  залило бы
весь  белый  свет  понемногу,  да  сжалился благодетель Сварог и  пропахал воде
широкое устье на запад, в Котлино озеро, в самое Варяжское море... 
     Сто  лет  назад наш  род жил на  самом Нево,  на  берегу.  Жаль,  без меня
миновали те времена.  Родись я пораньше, может, и не было бы у нас ныне с лесом
такой лютой вражды. 
     Самая пора,  кажется,  рассказать теперь про Злую Бер„зу и про то,  почему
наш род уш„л с берега моря. Потом-то, боюсь, некогда будет! 
     Сто лет назад в море Нево начали появляться длинные корабли под полосатыми
парусами.  Северные мореходы с одними вели торг, других грабили, третьим велели
откупать жизнь и  добро.  А  иных -  хуже не выдумаешь -  насильно везли прочь,
продавали хо-лопьями где-то в дальней чужой стране... 
     Пращур мой  не  стал ждать,  пока нападут.  Благо,  вблизи прежнего селища
падала в Нево протока,  а за протокой лежал широкий разлив, поросший колеблемым
тростником,  усеянный лесистыми островами. Не всякий пройд„т насквозь с первого
раза. Перес„к его пращур и сел по ту сторону на мат„рой суше, на высоком крутом
берегу.  Там  жила  в  лесах  голубоглазая,  беловолосая весь.  Лесов нехоженых
никакая птица перелететь не могла; дичи, ягод-грибов было в достатке, и весь не
обиделась,  начала  в  гости  ходить.  Разбойники же  новых  дворов  так  и  не
доискались. 
     А на прибрежном холме, там, где поднялся тын, стояла пара бер„з. Они росли
из разных корней, а ветви сплетались высоко в небе, как обнявшиеся руки. Весной
на  обеих распускались одинаковые сер„жки,  но  все немедленно поняли,  что это
были бер„за-муж и  бер„за-жена.  Одна была кряжиста и могуча и словно оберегала
вторую,  а  чуть  поодаль тянулись к  солнышку два  тонких  ростка...  Взрослые
деревья  шумели  над  ними,  распевая  согласную,  счастливую песню-Пращур  мой
достраивал  хлев,   и  вот  поди  -  приглянулась  ему  бер„за-жена,  такая  уж
ровненькая,  как раз на  охлупень.  Он е„ и  свалил.  Повинился перед обиженной
древесной душой,  покормил,  как заведено,  маслом. Отс„к ветки, впряг лошадь и
потащил бр„внышко домой. И сам не заметил, как затоптал по пути обоих бер„зовых
деток. 
     ...Вот  когда начались у  нас  страшные чудеса!  Ночь за  ночью муж-бер„за
выдирал из  земли корни и  пододвигался к  избам на  полшага!  Пядь за  пядью -
упрямо туда, где белело в лунном свете нагое тело любимой! Хотели задобрить его
угощением,  прирезали молодую корову  -  не  помогло.  Решили  срубить -  топор
соскользнул по белой коре, уязвил пращура в ногу! 
     Уже  над самым тыном нависали шевелящиеся ветви,  когда наконец додумались
позвать ведуна.  Весский волхв-арбуй долго ходил вокруг дерева посолонь,  творя
заклинания,   потом  добыл  огня  и  приж„г  торчавшие  корни,  и  Злая  Бер„за
остановилась.  Ни разу с тех пор она не цвела и даже весной зеленела медленно и
неохотно.  Словно не жила вовсе,  а томилась в тягостном колдовском сне, где не
было ни пробуждения, ни смерти... И оживала лишь изредка, ч„рными ночами, когда
ветер дул с моря.  Тогда ветер смыкал и размыкал е„ ветви, и дерево становилось
похоже на руку,  воздетую из-под земли и шарившую... шарившую... и человеческим
стоном  надрывалась  душа,  заключ„нная  в  корявом  стволе...  люди  в  избах,
снедаемые страхом и совестью, теряли покой. 
     Вот  какое проклятие тяготело над нами,  вот почему никто в  нашем роду не
совался в лес без нужды.  Разве только зимой,  когда лесная сила вся спит.  Мне
одной не  было страшно.  Я  всегда знала про мужа-бер„зу,  а  лет в  двенадцать
впервые его пожалела. И твердо решила: родись я пораньше, легла бы у пращура на
дороге, а не допустила злодейства!.. 
     Тогда  приснился  мне  сон.   Сон  вроде  странный,  а  вдуматься,  ничего
удивительного.  Я  как  раз  в  тот  год  уронила первую кровь,  сняла  детскую
рубашонку и постилась,  запертая в клети,  провожала девчоночий возраст, как от
прадедов  заповедано:  незримая  солнцу,  не  смея  ног  наземь  спустить...  И
привиделось,  будто треснуло,  как  от  мороза,  раскрылось неохватное древо...
выпустило человека... 
     С тех-то пор появился у меня Тот,  кого я всегда жду.  Я в девчонках такая
была:  что в мыслях, то и на языке. Однако тут достало ума промолчать. Незачем.
Не вс„ напоказ. 
     Шла  я,  шла  -  и  вот  наконец шагнула,  как  в  двери,  меж высоченными
соснами...  и  сколько хватало глаз легло передо мной тусклое неспокойное море.
Вспененные волны казались издали рябью;  жаль,  недосуг было спуститься к  ним,
тяжко  ворочавшимся в  прибрежных камнях.  С  моря  приходили сердитые  бури  и
разбойные корабли,  но  я  любила его вс„ равно.  Глядя на  море,  я  мечтала о
необыкновенном.  У мечты не было внятного облика - просто хотелось не то бежать
куда-то, не то взмахнуть нежными крыльями - и лететь... Не могу лучше сказать. 
     Я думала уже уходить, когда на глаза мне попалась ч„рная точка, мелькавшая
далеко-далеко.  Корабль!..  И хоть верьте,  хоть нет,  но предчувствие кольнуло
меня сразу.  Бывает,  что в  избу,  где посиделки,  заглядывает припозднившийся
гость,  и вдруг знаешь -  не к кому-нибудь подойд„т,  прямо к тебе.  Так и тут.
Точка ещ„ не успела стать лодьей,  а я уже видела,  как она входит в протоку...
крад„тся меж островов... 
     Я встряхнулась,  прикидывая свою ношу.  Бросать,  так к дому поближе. Жаль
было грибов и самого кузовка, родной ведь. Я свистнула Молчана, и мы заспешили.

     ...Накликала,  зло корил меня кто-то другой.  Мечтать больно горазда. Вот,
дождалась,  валит в гости черна толпа женихов.  Много их там,  и руки у каждого
дли