ечами. -- Но предполагается, что они  утеряны.  -- Она протягивает
руки ладонями вверх. -- Дайте мне посмотреть еще раз.
     Я говорю: а как они действуют?
     Она быстро сгибает и разгибает пальцы.
     Я качаю головой: нет. Я говорю: почему эти баюльные чары убивают других
людей, но не того, кто их произносит?
     И Мона слегка наклоняет голову набок и говорит:
     --  А  почему  пистолет  не  убивает  того,  кто жмет на курок? И здесь
действует тот же принцип. -- Она поднимает руки  над головой и потягивается,
направив ладони  к  потолку. Она говорит: -- Не существует  рецепта, как  их
составить. Их нельзя препарировать с помощью электронного микроскопа.
     Ее  платье  без рукавов.  Волосы у  нее  в  подмышках банального русого
цвета.
     Но  как получается, говорю я, что они действуют на человека, который их
даже не слышит? Я смотрю на радиоприемник. Почему они действуют даже  тогда,
когда ты произносишь их про себя -- не вслух?
     Мона Саббат вздыхает. Переворачивает раскрытую  книжку обложкой вверх и
затыкает  желтый фломастер за  ухо. Потом  достает из ящика  стола блокнот и
ручку и говорит:
     -- Вы не знаете, да?
     Она что-то пишет в блокноте и говорит параллельно:
     -- Когда я была католичкой, давным-давно, я могла прочитать "Аве Мария"
за семь секунд. За девять секунд -- "Отче наш". Когда на тебя налагают такое
количество епитимий, поневоле научишься скорочтению.  -- Она говорит: -- При
таком темпе это уже не слова, но молитва все равно остается молитвой.
     Она говорит:
     -- Заклинания  нужны для  того, чтобы сфокусировать наше намерение.  --
Она произносит  все  это медленно,  словно за словом, и умолкает,  как будто
ждет, что я что-то  скажу. Она смотрит мне прямо  в глаза и говорит: -- Если
намерение  исполнителя  обладает достаточной силой, объект  заклинания уснет
независимо от того, где он в данный момент находится.
     Она говорит, что чем больше эмоций человек вкладывает в заклинание, тем
сильнее получаются чары. Мона Саббат щурится и говорит:
     -- Когда вы в последний раз чувствовали себя легко и непринужденно?
     Почти двадцать лет назад. Но ей я этого не говорю.
     --  Мне  кажется,  --  говорит она,  --  что  вас что-то гнетет. Причем
постоянно. Печаль. Или злость. Ну, в общем, что-то. -- Она прекращает писать
и  берет свою книжку с подчеркнутыми желтым  малопонятными  фразами. Находит
нужную страницу, на пару секунд погружается в чтение, потом листает  дальше.
--  Уравновешенному  человеку,  --  говорит  она,  --  человеку  спокойному,
человеку, который внутренне не напряжен,  пришлось бы прочесть песню  вслух,
чтобы кого-нибудь усыпить.
     Продолжая читать, она хмурится и говорит:
     --  Если ты хочешь владеть собой, сначала следует разобраться со своими
внутренними проблемами.
     Я говорю: это из вашей книги?
     -- Из шоу доктора Сары, -- говорит она.
     А я говорю, что баюльная песня не только усыпляет.
     -- В смысле? -- не понимает она.
     В смысле,  что от  нее умирают. Я говорю: вы  уверены, что у Элен Бойль
нету книги "Стихи и потешки со всего света"?
     Мона  Саббат роняет руки на стол и берет сандвич,  завернутый в фольгу.
Подносит его ко рту, смотрит на радиоприемник. Она говорит:
     -- Сейчас, на радио. -- Она говорит: -- Это вы сотворили?
     Я молча киваю.
     -- Вы отправили доктора Сару в следующую инкарнацию?
     Я говорю, может  быть, вы позвоните Элен Гувер Бойль на сотовый  -- мне
надо срочно с ней поговорить.
     У меня бибикает пейджер.
     А Мона говорит:
     -- То  есть  вы  утверждаете, что Элен  использует  эту  самую баюльную
песню?
     Сообщение на пейджере: срочно перезвонить Нэшу. Срочно.
     Я говорю,  что не  могу  ничего доказать, но я уверен, что миссис Бойль
знает, как с ней обращаться. Я говорю: мне нужна ее помощь, чтобы я научился
себя контролировать. Чтобы я научился владеть собой.
     Мона  Саббат   прекращает   писать  и   вырывает  листок  из  блокнота.
Протягивает его мне, но пока не отдает. Она говорит:
     --  Если  вы это  серьезно... насчет научиться, как контролировать  эту
силу... приходите на нашу викканскую церемонию. Это древний языческий культ.
--  Она  машет листком  у  меня  перед  носом  и  говорит;  --  Тысячелетний
магический опыт. -- Она включает радиосканер.
     Я беру у нее листок. На нем -- адрес, дата и время.
     Радиосканер трещит:
     --   Подразделение   Браво-девять,   ответьте   на   вызов   по   коджу
девять-четырнадцать, Лумис-плейс, подразделение пять-D.
     -- Целой  жизни  не  хватит, чтобы  познать  мистические  глубины этого
древнего знания, -- говорит Мона и опять принимается за свой сандвич. -- Да,
и еще, --  говорит она, --  принесите свое любимое горячее  блюдо, но только
без мяса.
     И радиосканер трещит:
     -- Как понял?
     Глава пятнадцатая
     Элен Гувер Бойль достает мобильный из  своей белой  с  зеленым сумочки.
Потом достает визитку и набирает  номер, сверяя каждую цифру. В приглушенном
свете  маленькие  зеленые  кнопочки  кажутся  особенно яркими.  Ярко-зеленые
кнопочки под ярко-розовым ногтем. Визитная карточка -- с золотым обрезом.
     Она  подносит  телефон  к уху  под взбитым  облаком розовых  волос. Она
говорит в трубку:
     -- Да, я на вашем  чудесном складе и боюсь, что мне нужна помощь, чтобы
найти выход.
     Она наклоняется к табличке на огромном платяном шкафу, который выше нее
в два раза. Она говорит в трубку:
     --  Я стою рядом... -- она  читает с  таблички, -- с платяным шкафом  в
неоклассическом  стиле  под Роберта Адама с  орнаментальными  арабесками  из
позолоченной бронзы.
     Она смотрит на меня и закатывает глаза. Она говорит в трубку:
     -- Написано: семнадцать тысяч долларов.
     Она  снимает зеленые туфли на высоких каблуках  и  стоит в белых чулках
прямо на голом  бетонном полу. чулки ослепительно  белые, но  не как  нижнее
белье, а скорее как кожа под этим бельем. Они непрозрачные, и поэтому пальцы
у нее на ногах кажутся перепончатыми.
     Сегодня на  ней костюм с  облегающей юбкой. Он зеленый, но не  зеленый,
как  лайм,  а скорее как  лаймовая  начинка  для пирога.  Он не зеленый, как
авокадо, а скорее как авокадовый суп-пюре с  тоненьким завитком цедры лимона
сверху, который подают охлажденным в ярко-желтой тарелке Cristel de Sevres.
     Он  зеленый, как сукно  на бильярдном столе под желтым  шаром -- именно
под желтым, а не под красным.
     Я спрашиваю у Элен Гувер Бойль, что такое код девять-четырнадцать.
     И она говорит:
     -- Мертвое тело. Труп.
     Я говорю, что я так и думал.
     Она говорит в трубку:
     -- Так, а  теперь -- налево  или  направо возле  палисандрового  буфета
Hepplewhite с резным цветочным орнаментом и шелковым напылением?
     Прикрыв рукой трубку, она говорит мне:
     -- Ох уж мне эта Мона. -- Она говорит: -- Представляю  себе это сборище
колдунов: хиппи, пляшущие голышом  вокруг какого-нибудь плоского  камня,  --
вот и весь ритуал.
     Теперь мне видно, что ее  волосы -- не сплошь  розовые. Пряди различных
оттенков, чуть  светлее и чуть  темнее. А если как следует присмотреться, то
видны даже оттенки красного, персикового и малинового.
     Она говорит в трубку:
     --  Ага,  понятно.  Если мне  попадется кромвельское  кресло  атласного
дерева с орнаментом из слоновой кости, значит, надо идти назад.
     Мне она говорит:
     -- Господи, и зачем  вы  все  рассказали Моне?! Мона  расскажет  своему
бойфренду, и конца этому не будет.
     Лабиринт мебели смыкается  вокруг  нас. Красное дерево,  черное дерево,
коричневая полировка. Позолота и зеркала.
     Она  проводит пальцем по кольцу  с бриллиантом  у себя  на руке. Камень
массивный и острый. Она переворачивает кольцо, так что бриллиант возвышается
над ладонью. Она прижимает  ладонь к  полированной  дверце  шкафа. На дверце
остается глубокая царапина в виде стрелки налево.
     Она отмечает дорогу.
     Оставляет свой след в истории.
     Она говорит в трубку:
     --  Большое спасибо.  -- Она заканчивает разговор  и  убирает мобильный
обратно в сумочку.
     Бусы у нее  на шее -- из  какого-то непонятного зеленого камня. Зеленые
бусины перемежаются с золотыми. Под ними -- еще одни бусы, жемчужные. Раньше
я их на ней не видел.
     Она надевает туфли и говорит:
     -- Отныне и впредь  моя основная задача -- держать вас с Моной подальше
друг от друга.
     Она взбивает волосы над ухом и говорит:
     -- Идите за мной.
     Она проводит ладонью по поверхности столика -- рисует еще одну стрелку.
Дубовый  карточный столик Шератон с раздвижными ножками  к откидной крышкой,
как написано на табличке.
     Теперь -- искалеченный.
     Элен Гувер Бойль идет впереди. Она говорит:
     -- И зачем вы вообще занялись  этим делом?! -- Она говорит: --  Вас оно
не касается.
     Потому  что я --  репортер,  она это  имеет в  виду? Потому  что  я  --
репортер, который  взялся расследовать  что-то  такое, о  чем нельзя  никому
рассказать? Потому  что  это  рискованно.  Потому  что  я  в  лучшем  случае
выставляю себя вуайеристом. А в худшем -- стервятником.
     Она останавливается перед большим гардеробом со стеклянными дверцами, и
я  вижу свое собственное отражение у  нее за плечом. Она открывает сумочку и
достает маленький золоченый цилиндр. Губную помаду. -- Именно это я и имею в
виду, --  говорит  она.  Стиль  французский  ампир с египетскими мотивами  в
переплетающемся разноцветном орнаменте, как написано на табличке.
     В   зеркале  --   Элен  Гувер  Бойль   открывает   помаду.   Помада  --
ядовито-розовая.
     Я говорю у нее за спиной: а если это не только работа?
     Может быть, я не только газетный хищник, который гоняется за сенсацией.
     Совершенно без всякой связи мне вспоминается Нэш. Я говорю, может быть,
я узнал про книгу, потому что когда-то она была и у меня. Может быть, у меня
были жена и дочь. Что,  если  я  прочитал им  на ночь этот проклятый стишок,
чтобы они побыстрее заснули? Давайте  представим себе  ситуацию. Разумеется,
гипотетически.   Что,  если  я  их  убил?  Если   ей   нужно   что-то  вроде
рекомендательного письма, такое признание подойдет?
     Она  растягивает губы  и  подкрашивает  их по новой --  розовым  поверх
розового.
     Я  подхожу  еще  ближе  и  говорю:  как  на ваш  взгляд,  я  достаточно
настрадался?
     Она поджимает губы, а потом медленно  приоткрывает. В  последний момент
они залипают на долю секунды.
     Не  дай  бог  никому  выстрадать столько, сколько выстрадала Элен Гувер
Бойль.
     И  я говорю, может  быть, я потерял не  меньше.  Она закрывает  помаду.
Убирает обратно в сумочку и оборачивается ко мне.
     Она стоит передо мной, вся блистательная и спокойная, и говорит:
     -- Гипотетически?
     Я выжимаю улыбку и говорю: разумеется.
     Она прижимает ладонь к зеркальной дверце. На зеркале остается  глубокая
царапина в виде стрелки направо. Она идет дальше, но медленно, ведя рукой по
буфетам,  трюмо и комодам,  по навощенному  дереву, по  полировке  --  идет,
разрушая все, к чему прикасается.
     Она говорит:
     -- А  вы  никогда не задавались вопросом, откуда оно вообще  появилось,
это стихотворение?
     Африканский фольклор, говорю я, стараясь не отставать от нее ни на шаг.
     --  Я говорю про книгу.  Книгу  заклинаний. --  Она  идет  мимо бюро  и
сервантов,  мимо кресел Farthingale. Она говорит:  --  "Книгу теней", как ее
называют ведьмы. У каждой колдуньи она своя.
     "Стихи и потешки со всего света" вышли одиннадцать лет назад, говорю я.
Я кое-что разузнал.  Тираж  был  совсем  небольшой  -- пятьсот  экземпляров.
Издатель, "KinderHaus Press", вскорости обанкротился, и права на переиздание
и  печатные формы с набором  перешли  к  некоему человеку,  который купил их
вместе со  всей остальной обстановкой, когда покупал дом автора-составителя,
который  скоропостижно скончался --  безо всякой видимой причины -- три года
назад. Я  не знаю, как  сейчас обстоит  дело  с  правами. Может, со  смертью
автора-составителя они  переходят  во  всеобщее  пользование.  Я  гак  и  не
выяснил, кому они принадлежат сейчас.
     Элен   Гувер   Бойль   замирает   на   месте,   ладонь  с   бриллиантом
останавливается точно посередине широкого зеркала. Она говорит:
     -- Права сейчас у меня. Я знаю, каким  будет  следующий вопрос, поэтому
отвечаю  сразу. Я их купила три года  назад. Мне удалось разыскать триста из
первоначальных пятисот экземпляров, и я все их сожгла.
     Она говорит:
     -- Но это не самое главное.
     Я  соглашаюсь  с  ней.  Да.  Самое  главное  --  разыскать   оставшиеся
экземпляры  и  остановить  эту  чуму.  Принять  срочные  меры  по  борьбе со
стихийным бедствием. Самое  главное -- найти способ, как забыть песню самим.
Может быть, Мона Саббат и ее компания нам в этом помогут.
     -- Господи, -- говорит Элен, -- только, пожалуйста, не говорите, что вы
собираетесь посетить это шаманское  сборище.  -- Она  говорит: -- Вы, как  я
понимаю, наводили справки о составителе? И что удалось узнать?
     Его звали Бэзил  Франки, и человек он  был вполне заурядный. Он собирал
старые  литературные  произведения,  которые  давно не переиздавались или не
издавались вообще и на которые ни у кого не было авторских прав, и составлял
антологии.  Средневековые  сонеты,  непристойные  лимерики, детские  стишки.
Кое-что он брал из старых букинистических книг.  Кое-что -- из Интернета. Он
был не особо разборчив.  Все, что можно  было добыть бесплатно, он включал в
свои сборники.
     -- Но откуда он взял этот конкретный стишок? -- говорит она.
     Я не знаю. Может быть, из какой-нибудь старой книги, которая до сих пор
лежит где-то в подвале. Может быть, даже в его старом доме.
     -- Нет, там ее нет, -- говорит Элен Гувер Бойль. -- Я купила его старый
дом. Со всем, что в нем  было.  В ведре в кухне под раковиной  еще оставался
мусор, в шкафах лежали его трусы. Но книги там не было.
     Вопрос  напрашивается  сам  собой:  не  она  ли его убила?  --  Давайте
представим себе ситуацию, -- говорят она. -- Разумеется, гипотетически. Если
я  убила  своего мужа  и своего сына, разве я бы не разъярилась на какого-то
безответственного,  жадного и  ленивого дурака плагиатора,  из-за которого я
лишилась всех своих близких?
     Точно так же, как -- чисто гипотетически -- она убила. Стюартов.
     Она говорит:
     -- Я  убеждена, что изначальная  "Книга  теней" не  исчезла. Она где-то
есть.
     Я согласен. И нам надо найти ее и уничтожить.
     И  Элен  Гувер  Бойль  улыбается  своей  ядовито-розовой  улыбкой.  Она
говорит:
     -- Вы, наверное, шутите. -- Она говорит: -- Власть над жизнью и смертью
-- это еще не все. Неужели вам не интересно, какие там есть еще заклинания?
     Все происходит внезапно.  Непроизвольно, как это бывает, когда  на тебя
нападает икота. Я переношу весь свой вес на здоровую  ногу. Я смотрю на Элен
Гувер Бойль и говорю ей: нет.
     Она говорит:
     -- Может, там есть заклинание, чтобы жить вечно.
     И я говорю: нет.
     А она говорит:
     -- Может, там есть заклинание, чтобы заставить любого тебя полюбить.
     Нет.
     И она говорит:
     -- Может, там есть заклинание, чтобы превращать солому в золото.
     И я говорю: нет -- и отворачиваюсь от нее.
     -- Может,  там есть заклинание,  чтобы добиться мира во всем  мире,  --
говорит она.
     Я  говорю:  нет  --  и иду прочь  по узкому  коридорчику между  глухими
стенами из книжных шкафов и гардеробов, письменных столов и спинок кроватей.
По каньонам старинной мебели.
     Она говорит у меня за спиной:
     -- Может, там есть заклинание, чтобы превращать песок в хлеб.
     Я иду прочь, припадая на больную ногу. И она говорит:
     -- Вы куда? Выход -- в другой стороне.
     У  застекленного шкафчика  из ирландской сосны  с  отбитой  резьбой  на
фронтоне я поворачиваю  направо. У чиппендейловского бюро,  покрытого черным
блестящим лаком, я поворачиваю налево.
     Она говорит у меня за спиной:
     -- Может, там есть заклинание, чтобы лечить больных. И исцелять калек.
     У бельгийского серванта  с узорчатым  карнизом  я  поворачиваю направо,
потом  --  налево,  у  изящного  шкафчика  эпохи  какого-то  из  Эдуардов  с
хрустальной стенкой из художественного стекла.
     Она говорит у меня за спиной:
     -- Может, там есть заклинание, чтобы раз и навсегда очистить окружающую
среду и превратить мир в земной рай.
     Стрелка,  нaцapaпaннaя на столешнице, указывает в одну сторону, так что
я направляюсь в другую.
     И она говорит у меня за  спиной: может быть, там написано, как получить
неограниченное количество самой чистой энергии.
     Как переместиться назад во времени, чтобы предотвратить трагедию.
     Научиться чему-то новому. Познакомиться с интересными людьми.
     Сделать так, чтобы все были богаты, здоровы и счастливы.
     Может быть, провести  весь  остаток жизни,  хромая из  угла в  угол  по
пустой, одинокой  квартире, где стены дрожат от шума, -- это не  то, что мне
нужно.
     Стрелка   на  вышитой  ширме  указывает  в  одну  сторону,  так  что  я
направляюсь в другую.
     У меня снова бибикает пейджер. Снова -- Нэш.
     И  она говорит у  меня за спиной: если есть заклинание, чтобы убить, то
есть и другое -- чтобы вернуть их к жизни. Тех, кого ты убил.
     Может быть, это мой второй шанс.
     Она говорит у меня за  спиной: может быть, мы  попадаем  в ад не  за те
поступки,  которые  совершили.  Может быть, мы попадаем  в  ад  за поступки,
которые не совершили. За дела, которые не довели до конца.
     У меня снова бибикает пейджер. Нэш просит срочно перезвонить.
     Я не останавливаюсь. Я иду, припадая на больную ногу.
     Глава шестнадцатая
     На это  раз  Нэш  не стоит  у стопки. Он сидит за маленьким столиком  в
глубине бара, в самом темном углу. Если бы на столе не горела свечка, он  бы
сидел в  полной темноте.  Я говорю: привет, получил твою тысячу сообщении на
пейджер. Я говорю: почему вдруг такая спешка?
     На  столе  перед Нэшем  -- газета. Сложенная  так, что  заголовок сразу
бросается в глаза:
ТАИНСТВЕННЫЙ ВИРУС УНЕС СЕМЬ ЖИЗНЕЙ
     В  подзаголовке  сказано: "Известный  общественный  деятель и  редактор
уважаемой местной газеты предполагается первой жертвой".
     Какой  еще  известный  общественный   деятель?   Я  читаю  статью.  Как
выясняется, это Дункан. А  я и не знал, что его звали Лесли. Но почему вдруг
известный и почему вдруг общественный деятель?
     Не  слишком  ли громко  сказано, тем более если учесть, что журналист и
его репортаж взаимно исключают друг друга.
     Нэш стучит по газете пальцем и говорит:
     -- Ты уже видел?
     Я говорю, что как ушел из редакции с утра, так больше и не возвращался.
И,  черт побери, я  даже забыл отправить  следующий репортаж насчет смерти в
колыбельке. Я читаю статью и натыкаюсь на собственные слова. Для меня Дункан
был больше, чем просто редактор -- это я  якобы  так сказал, -- больше,  чем
просто  наставник.  Лесли  Дункан  был  для  меня как отец.  Черт бы  побрал
Олифанта и его потные руки.
     Все происходит  само  собой. Непроизвольно, как  это бывает, когда тебя
пробирает озноб.  По спине пробегает  льдистый  холодок,  пульс учащается, и
баюльная песня звучит у меня в голове. Не знаю, где сейчас Олифант,  но могу
догадаться, что с ним происходит: он тихо сползает со стула и падает на пол.
Злость, копившаяся годами, прорывается снова.
     Не важно, сколько людей умирает, все равно все остается по-прежнему.
     На  столе   перед  Нэшем  --   пустая  бумажная  тарелка  с   остатками
картофельного салата.  Нэш мнет в руках  бумажную  салфетку, скручивая ее  в
толстый жгут. Он глядит на меня поверх пламени свечи и говорит:
     -- Мы забрали того парня из твоего дома. -- Он  говорит: -- Смерть безо
всякой  видимой причины в  окружении кошек и тараканов. Вскрытие  ничего  не