ей лыбиться, черт побери?
     Глава тридцать пятая
     Я за рулем. Мона сидит сзади, сложив руки на груди. Элен сидит рядом со
мной на переднем сиденье, держит на коленях открытый гримуар и  периодически
подносит его к окну, чтобы рассмотреть страницы на свет. На переднем сиденье
между нами трезвонит ее мобильный.
     У нее дома,  говорит Элен, еще сохранилась вся справочная литература из
поместья  Бэзила Франки.  В  том  числе  словари  греческого,  латинского  и
санскрита.  Книги по древней клинообразной  письменности.  По  всем  мертвым
языкам.  Это может помочь в переводе гримуара. Используя баюльное заклинание
как ключ  от  шифра,  как Розеттский  камень,  она,  может  быть,  и  сумеет
перевести все.
     Ее мобильный так и звонит.
     В  зеркале заднего  вида  Мона ковыряет  в носу  и  скатывает козявку в
плотный темный шарик.  Она медленно  поднимает  глаза и упирается взглядом в
затылок Элен.
     Мобильный Элен так и звонит.
     Мона щелчком отправляет козявку в розовые волосы Элен.
     Мобильный так и звонит. Не отрывая глаз от гримуа-ра, Элен подталкивает
телефон ко мне. Она говорит:
     -- Скажи им, что я занята.
     Это  могут  звонить  из  Государственного  департамента  США,  с  новым
заданием. Это могут звонить от любого другого правительства,  по делу "плаща
и кинжала".  Нужно  срочно  нейтрализовать  какого-нибудь  наркобарона.  Или
отправить на бессрочную пенсию какого-нибудь мафиози.
     Мона  открывает  свою  Зеркальную  книгу,  свой ведьминский дневник,  и
что-то там пишет цветными фломастерами.
     На том конце линии -- женский голос.
     Это твоя клиентка, говорю я,  прижав  трубку  к груди. Она говорит, что
вчера ночью у них по лестнице катилась отрубленная голова.
     Не отрываясь от гримуара, Элен говорит:
     -- Это особняк  в  голландском  колониальном  стиле.  Пять  спален.  На
Финей-драйв. --  Она говорит: --  Она докатилась  до самого низа или исчезла
еще на лестнице, голова?
     Я спрашиваю у женщины в телефоне.
     Я  говорю  Элен: да,  она исчезла где-то  на середине  лестницы. Жуткая
окровавленная голова с хитрой усмешкой.
     Женщина в трубке что-то говорит.
     И с выбитыми зубами, говорю я Элен. У нее очень расстроенный голос.
     Мона пишет с таким нажимом, что фломастер скрипит по бумаге.
     По-прежнему не отрываясь от гримуара, Элен говорит:
     -- Она исчезла. Какие проблемы?
     Женщина в телефоне говорит, что такое происходит каждую ночь.
     --  Пусть позовут священника, чтобы  он изгнал бесов, -- говорит  Элен.
Она подносит очередную  страницу к  свету  и  говорит: -- Скажи ей, что меня
нет.
     Мона  не пишет, а  рисует  картинку.  На картинке -- мужчина и женщина,
пораженные  молнией.  Потом  --  те  же мужчина и женщина,  размазанные  под
гусеницами танка. Потом -- те же мужчина и женщина,  истекающие кровью через
глаза.  Мозги  текут у них  из  ушей.  На  женщине  --  облегающий  костюм и
много-много украшений. У мужчины синий галстук.
     Я  считаю --  раз, я  считаю --  два, я считаю -- три... Мона  вырывает
листок с рисунком и рвет его на тонкие полоски.
     Мобильный снова звонит, и я опять  отвечаю. Прижимая трубку  к груди, я
говорю  Элен, что  это какой-то парень. Говорит,  у него из душа вместо воды
хлещет кровь.
     Держа гримуар на свету, Элен говорит:
     -- Дом на шесть спален на Пендер-корт.
     И Мона говорит:
     --  На  Пенден-ллейс.  На  Пендер-корт  --  отрубленная  рука,  которая
вылезает из мусорного  бака. -- Она  чуть-чуть  приоткрывает  окно и  сует в
щелку обрывки рисунка. Обрывки мужчины и женщины.
     --  Нет,  отрубленная рука -- на Палм-корнерс, -- говорит Элен. -- А на
Пендер-плейс -- кусачий призрачный доберман.
     Я говорю в телефон, чтобы мужчина на том конце линии не вешал трубку, и
нажимаю на кнопку HOLD.
     Мона закатывает глаза и говорит:
     --  Кусачий призрак -- в испанском  особняке на Милстон-бульвар. -- Она
что-то пишет у себя в книге красным фломастером, начиная  от центра страницы
и раскручивая слова по спирали к краям.
     Я считаю -- девять, считаю -- десять, считаю -- одиннадцать...
     Элен щурится на страницу, которую прижимает к стеклу. Она говорит:
     --  Скажи им,  что  я уехала  по делам. -- Проводя пальцем под бледными
строчками,  она  говорит: -- В  той семье, которая  на  Пендер-корт,  у  них
дети-подростки, правильно?
     Я спрашиваю у мужчины в трубке, и он отвечает: да. Элен оборачивается к
Моне как раз в тот момент, когда Мона кидает ей в волосы очередную скатанную
козюлю, и говорит:
     -- Скажи ему, что кровь из душа -- это самая мелкая из его проблем.
     Я говорю:  может быть,  просто  поедем дальше? Мы могли бы объехать еще
несколько  библиотек. Увидеть что-нибудь  интересное. Какой-нибудь  памятник
архитектуры. Или живописный пейзаж. Может, еще раз сходить  в  луна-парк. Мы
вполне можем слегка расслабиться и доставить себе  удовольствие. Когда-то мы
были семьей, и мы опять можем стать семьей. Мы по-прежнему любим друг друга.
Разумеется, гипотетически. Я говорю: как вам мое предложение?
     Мона  подается  вперед  и вырывает  у меня  клок волос. Потом  вырывает
несколько тонких прядей у Элен.
     Элен наклоняется над гримуаром и говорит:
     -- Мона, мне больно.
     У нас в семье, говорю я,  мама, папа  и я --  в общем, у нас в семье мы
решали почти  все  споры  за  партией  в  парчис.
     Мона вырывает  страницу с красной спиральной надписью и  заворачивает в
нее каштановую и розовую пряди.
     И я  говорю Моне, что не хочу, чтобы она повторила мою ошибку. Глядя на
нее в  зеркало заднего вида, я говорю, что, когда мне было примерно  столько
же,  сколько  ей сейчас, я перестал разговаривать со своими родителями. Я не
разговаривал с ними почти двадцать лет.
     Мона  протыкает  английском булавкой листок, в который  завернуты  наши
волосы.
     Мобильный Элен звонит снова. Это какой-то мужчина. Молодой человек.
     Это Устрица. И прежде чем я успеваю повесить трубку, он говорит:
     --  Привет, папаша, обязательно  прочитайте завтрашние  газеты.  --  Он
говорит: -- Там для вас небольшой сюрприз.
     Он говорит:
     -- Передай трубку Шелковице, мне надо с ней поговорить.
     Я говорю, что ее зовут Мона. Мона Саббат.
     --  Мона  Штейнер, --  говорит  Элен,  по-прежнему  глядя  на  свет  на
страницу, пытаясь прочесть тайные письмена.
     И Мона говорит:
     -- Это Устрица? -- Она подается вперед, тянет руку и пытается вырвать у
меня  трубку. --  Дай  мне  с ним  поговорить. -- Она  кричит:  --  Устрица!
Устрица, гримуар у них!
     Отбиваясь от  Моны и  пытаясь рулить  одной рукой  --  машина  при этом
виляет из стороны в сторону, -- я выключаю телефон.
     Глава тридцать шестая
     У меня дома. Вместо влажного пятна  на потолке -- большая белая блямба.
На входной двери пришпилена записка от квартирного хозяина. Вместо  шума  --
полная  тишина.  Ковер  усыпан  обломками  твердого  пластика,  разломанными
дверями и арматурой.  Слышно,  как  жужжат нити накаливания в  электрических
лампочках. Слышно, как тикают часики на руке.
     Молоко  в  холодильнике  скисло. Боль  и  страдания  пропали всуе.  Сыр
посинел от плесени. Фарш посерел  в упаковке. Яйца  с виду нормальные, но на
самом  деле  нет   --  прошло  столько  времени,  они  просто  не  могли  не
испортиться. Все  усилия, все горести, вложенные в эти продукты,  отправятся
на помойку. Все страдания несчастных коров и телят -- все напрасно.
     В  записке  от  хозяина сказано,  что  белая блямба  на потолке --  это
временное покрытие. Когда пятно  перестанет  сочиться влагой, тогда  потолок
покрасят  уже  нормально.  Батареи выкручены на полную мощность, чтобы пятно
поскорее  просохло. Вода в  бачке унитаза  испарилась  наполовину.  Растения
засохли. Из труб несет гнилью.  Моя прежняя жизнь, все, что я  называл своим
домом, пахнет дерьмом.
     Белая  блямба  замазки на потолке  не дает просочиться в квартиру тому,
что осталось от моего соседа сверху.
     Остается еще тридцать  девять неучтенных экземпляров книжки с  баюльной
песней. В библиотеках, в книжных магазинах, у кого-то дома.
     Сегодня Элен -- у себя  в офисе.  Там  мы с  ней  и расстались. Когда я
ухожу, она сидит за  столом,  обложившись словарями: латинским,  греческим и
санскритом. Сидит, промакивает страницы ваткой с раствором йода, и невидимые
слова проступают красным.
     Ваткой  с соком красной капусты она промакивает другие невидимые слова,
и они проступают малиновым.
     Рядом с пузыречками,  ватными шариками и словарями стоит лампа странной
конструкции. От лампы к розетке тянется шнур.
     --  Флюороскоп,  -- говорит Элен. --  Взяла  напрокат.  -- Она  щелкает
выключателем сбоку, направляет  свет на открытый  гримуар  и  переворачивает
страницы, пока на  одной из них не проступают  сияющие розовые слова. -- Это
написано спермой.
     Все заклинания написаны разными почерками.
     Мона сидит у себя за столом в приемной. После луна-парка она не сказала
нам ни единого доброго слова. Радиосканер  выдает один чрезвычайный  код  за
другим.
     Элен кричит Моне:
     -- Как назвать демона другим словом?
     И Мона отвечает:
     -- Элен Гувер Бойль.
     Элен смотрит на меня и говорит:
     --  Видел  сегодняшнюю  газету?  --  Она отодвигает  в сторону какие-то
книги,  и под ними  лежит  газета.  На  последней  странице первой части  --
полностраничное объявление. Заголовок такой:
ВНИМАНИЕ, ВЫ ВИДЕЛИ ЭТОГО ЧЕЛОВЕКА?
     Большую  часть  страницы  занимает  фотография,  моя  старая  свадебная
фотография  двадцатилетней  давности, где мы сняты с  Джиной. Как я понимаю,
снимок взяли  из нашего свадебного  извещения в каком-то  древнем  субботнем
выпуске. Наша публичная клятва в любви и  верности друг другу. Наши  обеты и
обещания. Древняя сила слов. Пока смерть не разлучит нас.
     Под  снимком текст: "Этого  человека  разыскивает  полиция  в  связи  с
необходимостью   прояснить   некоторые   моменты,   связанные   с  недавними
загадочными смертями. Ему сорок  лет, рост пять  футов и десять дюймов,  вес
сто восемьдесят фунтов, шатен, глаза карие. Он не вооружен,  но тем не менее
очень опасен".
     Человек на снимке --  такой невинный и юный. Это не я. Женщина  мертва.
Они оба -- призраки.
     Дальше сказано: "Называет себя "Карлом  Стрейтором". Часто носит  синий
галстук".
     И  в  самом конце:  "Если  вы  знаете  местонахождение  этого человека,
звоните по номеру 911 и спрашивайте полицию". Я не знаю, кто дал объявление:
Устрица или полиция.
     Мы с Элен смотрим на снимок, и она говорит:
     -- Жена у тебя была очень красивая.
     И я говорю: да, была.
     Пальцы Элен, ее желтый костюм,  резной антикварный стол -- все в пятнах
от йода и сока красной капусты. Пятна пахнут аммиаком и уксусом. Элен держит
над книгой  флюоресцентную  лампу  и читает  светящиеся письмена, написанные
древней спермой.
     --  Тут у меня заклинание полета, -- говорит она.  -- А  это, наверное,
приворот на любовь.  -- Она листает страницы, которые пахнут аммиачной мочой
и капустными газами. -- Баюльные чары вот здесь. Древний язык зулу.
     Мона в приемной разговаривает по телефону.
     Элен легонько отталкивает меня от стола. Она говорит:
     -- Смотри.  -- Она закрывает глаза  и  стоит, прижав  кончики пальцев к
вискам.
     Я спрашиваю, что должно произойти.
     Мона в приемной заканчивает говорить и кладет трубку.
     Гримуар,  раскрытый  на  столе,  чуть-чуть  сдвигается.  Приподнимается
сначала  один  уголок,  потом  -- второй. Книга  сама  по  себе закрывается,
открывается  снова, опять  закрывается -- все  быстрее  и  быстрее,  и вдруг
приподнимается над столом. Не открывая  глаз, Элен беззвучно, одними губами,
шепчет слова заклинания. Книга поднимается к потолку и зависает там, шелестя
страницами.
     Радиосканер трещит и выдает:
     --  Подразделение  семнадцать.  --  Он  выдает:  --   Направляйтесь  на
Виден-авеню, 5680, офис фирмы "Элен  Бойль. Продажа недвижимости". Задержите
мужчину для следственного допроса...
     Гримуар  с  грохотом  падает  на стол. Йод, аммиак,  уксус, сок красной
капусты разбрызганы по всей комнате. Бумаги и книги скользят на пол.
     Элен кричит:
     -- Мона!
     И я говорю: не убивай ее, пожалуйста. Не убивай ее.
     Элен хватает меня за руку своей перепачканной рукой и говорит:
     -- Сейчас тебе лучше  уйти. -- Она говорит: -- Помнишь, где  мы с тобой
встретились в первый раз? -- Понизив голос, она  говорит: -- Встречаемся там
же, сегодня в полночь.
     У меня  дома.  Кассета  на автоответчике кончилась.  Счета  так  плотно
набиты в почтовый ящик, что приходится их выковыривать ножом для масла.
     На кухонном столе -- торговый центр, недостроенный наполовину. Даже без
коробки с картинкой можно понять, что это такое, из-за автомобильной стоянки
рядом со  зданием. Стены  уже на месте. С одной стороны  присутствуют окна и
двери, в окнах вставлены стекла.
     Крыша  и  кондиционеры еще в  коробке.  Пластиковый  пакет  с  деталями
окружающего ландшафта еще даже не вскрыт.
     Сквозь стены -- вообще ничего.  Ни единого  звука. Все соседи как будто
вымерли.  После стольких  недель  в дороге  в компании Элен и Моны  я  успел
позабыть, как это важно -- молчание и тишина.
     Включаю  телевизор. Какая-то  черно-белая комедия про человека, который
умер и  вернулся с того света в  облике осла. Вроде  как он  должен  кого-то
чему-то там научить. Чтобы спасти свою душу. Душа человека в теле осла.
     У меня бибикает пейджер; полиция, мои спасители, насильно тащат  меня к
спасению.
     Полиция или квартирный хозяин, это место явно находится под надзором.
     По  всему  полу  разбросаны  раздавленные  обломки  лесопилки.  Обломки
железнодорожной   станции   в   подтеках   засохшей   крови.   Развороченная
стоматологическая  поликлиника. Смятый аэродром. Растоптанный речной вокзал.
Окровавленные обломки всего, что я так тщательно собирал, хрустят у меня под
ногами. Все, что осталось от моей нормальной жизни.
     Я  выставляю  часы на радио у  кровати.  Я  сижу на  полу  по-турецки и
сгребаю  в кучу обломки  заправочных станций и  моргов,  летних закусочных и
испанских монастырей. Сгребаю в  кучу  кусочки, покрытые кровью и  пылью, по
радио играет какой-то свинг. По  радио играет кельтский  фолк,  черный рэп и
индийские  ситары. На  полу передо мной  -- куски  санаториев  и киностудий,
зерновых  элеваторов и нефтеперегонных заводов. По  радио играет электронный
транс, регги  и вальс.  Кусочки соборов, тюрем и армейских  бараков -- все в
одной куче.
     Я  беру  клей  и  тонкую  кисточку  и  собираю  вместе печные  трубы  и
застекленные крыши, купола и минареты:
     Римские акведуки  переходят  в пентхаусы в  стиле арт-деко, переходят в
опиумные   притоны,  переходят  в  салуны  с  Дикого   Запада,  переходят  в
американские горки, переходят в провинциальные библиотеки Карнеги, переходят
в постоялые дворы, переходят в лекционные аудитории.
     После стольких недель в дороге в компании Элен и Моны я успел позабыть,
как это важно -- законченность и безупречность.
     У  меня  в компьютере  --  наброски  к  последней  статье  о смертях  в
колыбельке. Эта  такая тема, о которой родители-бабушки-дедушки очень боятся
читать и не читать тоже боятся. На самом деле ничего нового тут не напишешь.
Идея была в том, чтобы  показать, как люди справляются  со своим  горем. Как
они продолжают жить дальше.  Сколько  участия и душевных сил открыли в  себе
эти люди. Под таким вот углом.
     Все, что мы знаем про синдром внезапной смерти младенцев, -- что в этом
явлении нет никакой системы. Ребенок может умереть у матери на руках.
     Статья не закончена.
     Лучший способ потратить жизнь зря -- делать заметки. Лучший способ, как
избежать  настоящей  жизни,  --  наблюдать  со  стороны.  Присматриваться  к
деталям. Готовить репортаж. Ни в чем не участвовать. Пусть Большой Брат поет
и  пляшет  тебе  на  забаву.   Будь  репортером.  Наблюдательным  очевидцем.
Человеком из благодарной аудитории.
     По радио  вальс  переходит в панк,  переходит  в рок, переходит в  рэп,
переходит в  грегорианские  песнопения,  переходит  в  камерную  музыку.  По
телевизору объясняют,  как  варить  на пару  лосося. Там  объясняют,  почему
утонул "Бисмарк".
     Я склеиваю эркеры и  крестовые  своды, цилиндрические своды  и  плоские
арки, лестничные  пролеты  и  витражные  окна,  листовую  сталь,  деревянные
фронтоны и ионические пилястры.
     По радио играют  африканские  барабаны и французский шансон, все в одну
кучу. На  полу  передо  мной  --  китайские пагоды и мексиканские  гасиенды,
колониальные  дома  на  Кейп-Код,  все  вперемешку.  В  телевизоре  гольфист
загоняет  мяч в  лунку. Какая-то женщина выигрывает десять тысяч долларов --
за то, что помнит первую строчку Геттисбергского послания.
     Я помню  мой  самый  первый  дом: четырехэтажный особняк  с мансардой и
двумя лестницами, передней -- для хозяев и черной -- для прислуги.  Там были
стеклянные  люстры с крошечными лампочками, присоединенными в батарейке. Там
был паркетный пол в столовой, который я вырезал  и клеил полтора месяца. Там
был сводчатый потолок в музыкальном салоне, который моя жена Джина расписала
облаками  и ангелами  -- засиживалась допоздна несколько вечеров подряд. Там
был камин с огнем из цветного стекла,  подсвеченного  мигающей лампочкой. Мы
расставили на столе крошечные  тарелочки, и Джина порой засиживалась до утра
--  расписывала их  по краю розами. Это были ночи только для  нас двоих, без
радио  и телевизора, Катрин  спала,  они казались такими важными,  эти ночи.
Только для  нас двоих -- счастливых  людей с той самой свадебной фотографии.
Тот дом  мы делали  для  Катрин, ей на  день  рождения --  на два годика. Он
должен  был  быть  безупречным.  Должен  был  стать   доказательством  наших
талантов. Шедевром, который нас переживет.
     Запах  клея, запах апельсинов с бензином смешивается с запахом  дерьма.
Клей  тонкой  корочкой  засыхает на  кончиках  пальцев,  на  пальцы  налипли
фигурные  окна,  балконы  и  кондиционеры.  Рубашка  облеплена  турникетами,
эскалаторами и деревьями. Я делаю радио громче.
     Весь  труд, вся любовь,  все  усилия и  время,  вся  моя жизнь  --  вес
впустую. Я сам уничтожил все, что хотел, чтобы меня пережило.
     В тот вечер, когда я вернулся домой с работы и обнаружил их мертвыми, я
оставил  еду  в холодильнике. Оставил одежду в шкафах. В тот  вечер, когда я
вернулся  домой с  работы  и понял,  что я  наделал... это  был  первый дом,
который я растоптал. Наследство без наследника. Крошечные люстры, стеклянный
огонь и расписанные тарелки. Они застряли у меня в подошвах, и вся дорога до
аэропорта  была  усеяна  дверцами, полками,  стульями и  окошками  и  полита
кровью. Такой за мной протянулся след.
     А дальше мой след обрывался.
     Я сижу на полу, и  у меня уже не  хватает деталей. Все стены,  перила и
крыши собраны.  А  то,  что  стоит  передо  мной, представляет  собой полную
неразбериху. В  ней нет  безупречности  и завершенности, но это -- то, что я
сделал   со  своей  жизнью.  Правильно  это,  неправильно  --  я   не  знаю.
Генерального плана не существует.
     Можно  только  надеяться,  что  система  все-таки  проявится,   но  она
проявляется далеко не всегда.
     Если есть  план,  ты получаешь лишь то,  что способен вообразить.  Я же
всегда надеялся на что-то большее.
     По  радио  -- громкие  ноты французских рожков,  стук телетайпа, диктор
сообщает  о смерти  очередной манекенщицы. В телевизоре -- ее фотография. На
снимке она улыбается. Очередной бойфренд арестован по подозрению в убийстве.
Вскрытие вновь показало признаки сексуального контакта, произведенного после
смерти.
     У меня снова бибикает пейджер. Номер моего очередного спасителя.
     Я беру телефонную т