ять причину.
     Дункан говорит:
     -- Видел? -- и показывает мне гранки сегодняшнего ресторанного раздела.
Объявление бросается в глаза  сразу. Шириной в три колонки и высотой в шесть
дюймов.
     Заголовок большими буквами:
ВНИМАНИЮ КЛИЕНТОВ КЛУБНОГО РЕСТОРАНА "ТЕМНЫЙ БОР"
     В  самом  объявлении  сказано:  "Отобедав  в  указанном  ресторане,  вы
заразились синдромом хронической усталости, не поддающимся никакому лечению?
Этот  вирус,  передающийся  через  пищу,  лишил  вас возможности продуктивно
работать  и  жить  нормальной жизнью? Если  так,  то  звоните  по указанному
телефону  и  объединяйтесь с  другими такими же  пострадавшими, чтобы подать
коллективный иск в суд".
     Указанный  телефон  начинается с  какого-то  непонятного длинного кода.
Наверное, это мобильный номер.
     Дункан говорит:
     --  Как ты считаешь, из  этого  можно состряпать статью? -- И  на листе
остаются влажные точки его слюны.
     У меня бибикает пейджер. Это полицейские врачи.
     На  факультете  журналистики нас  учили, что репортер  должен быть  как
объектив    фотокамеры.   Вышколенный,   объективный    и    беспристрастный
профессионал. Точный, надежный и наблюдательный.
     Нас  учили, что  то,  что  ты пишешь, -- это  всегда отдельно от  тебя.
Убийцы и репортеры  взаимно исключают друг друга. О  чем бы  ты ни писал, ты
пишешь не о себе.
     Мой третий мертвый ребенок -- на ферме в двух часах езды от города.
     Четвертый -- в кооперативном доме рядом с торговым центром.
     Полицейский врач ведет меня в детскую и говорит:
     -- Наверное, вас зря сюда вызвали. -- Его зовут Джон Нэш, и он  убирает
простыню,  которой  укрыто  тело  ребенка.   Маленький  мальчик  --  слишком
спокойный, слишком белый и совершенный для того, чтобы просто спать.
     Нэш говорит: -- Ему почти шесть.
     Подробности о  Нэше: это здоровый такой мужик в белом халате.  Он носит
высокие белые ботинки на толстой  подошве, а волосы убирает в хвост, который
торчит на макушке, как чахлая пальмочка.
     -- Нам  бы  в Голливуде  работать,  -- говорит Нэш. --  В  такой чистой
бескровной  смерти нет  ни уродства, ни боли, и обратной  перистальтики тоже
нет -- когда в предсмертной агонии пищеварительная система начинает работать
наоборот и тебя рвет фекалиями. Когда ты блюешь дерьмом, -- поясняет Нэш. --
Очень реалистичная сцена смерти.
     Он мне рассказывает про смерть в колыбельке. Чаще всего это случается в
возрасте от двух от четырех месяцев. Более девяноста  процентов всех смертей
происходят до  полугода. После десяти месяцев -- это  уже редкое исключение.
После года в свидетельстве о смерти  ребенка пишут:  причина не установлена.
Вторая такая же смерть в семье считается убийством, пока  не будет  доказано
обратное.
     В квартире  в  кооперативном доме обои  на  стенах зеленые.  В  детской
кроватке фланелевое  белье с рисунком из скотчтерьерчиков. В квартире пахнет
аквариумом с ящерицами.
     Когда ребенку к лицу прижимают подушку, судебные медики называют  такое
убийство "мягким".
     Мой пятый мертвый ребенок -- в отеле у аэропорта.
     Книга была и на ферме, и в кооперативном доме. "Стихи  и потешки..." Та
же самая библиотечная книга с моей галочкой на полях. В отеле я ее что-то нс
нахожу. Это номер  с  двуспальной  кроватью. Ребенок  лежит, скорчившись  на
односпальной кровати  рядом с  кроватью,  где  спали родители. На  полке  во
встроенном шкафу --  цветной  телевизор, 36-дюймоыый "Зенит"  с пятьюдесятью
шестью  кабельными каналами. Плюс четыре канала  местного телевидения. Ковер
на полу коричневый, занавески -- коричневые с  голубыми цветами.  На полу  в
ванной -- влажное полотенце, испачканное кровью и зеленым  гелем для бритья.
Кто-то не спустил унитаз.
     Покрывала на кроватях темно-синие и прокурены сигаретным дымом.
     Книги не видно.
     Я спрашиваю  офицера, что  родители забирали  из номера, и  он говорит:
вроде бы ничего. Но приходил человек из собеса и забрал кое-какую одежду.
     -- Да, и еще, -- говорит офицер, -- какие-то библиотечные книжки.
     Глава пятая
     Передняя дверь открывается, и на пороге стоит женщина. Она держит у уха
мобильник. Улыбается мне, но говорит с кем-то другим.
     -- Мона, -- говорит  она в  трубку, -- ты давай  там побыстрее.  Мистер
Стрейтор уже пришел.
     Она поднимает свободную руку, демонстрируя мне часы у себя на запястье,
и говорит в трубку:
     -- Он  минут на пять раньше. -- Ее другая рука с длинными ярко-розовыми
ногтями  с ослепительно белыми кончиками и  маленький черный мобильник у уха
почти не видны в искрящемся розовом облаке пышных волос.
     Улыбаясь, она говорит:
     -- Расслабься, Мона, --  и  комментирует, глядя на  меня; -- Коричневый
спортивный пиджак. Коричневые брюки. Белая рубашка. -- Она хмурится и кривит
губы. -- И синий галстук.
     Она говорит в трубку:
     --  Средних лет. Рост пять футов и  десять  дюймов,  вес... фунтов  сто
семьдесят. Белый. Шатен, зеленые. -- Она слегка  морщится в мою сторону.  --
Прическа малость в беспорядке, и он сегодня не брился, но в целом вид у него
безобидный.
     Она слегка подается вперед и произносит одними губами: моя секретарша.
     В трубку она говорит:
     -- Чего?
     Она отступает в сторону и машет мне  свободной рукой,  чтобы я заходил.
Она поднимает голову, ловит мой взгляд и говорит:
     -- Спасибо, Мона,  за  заботу, но я не думаю, что мистер Стрейтор будет
меня насиловать.
     Мы  в  особняке  Гартоллера  на  Уолкер-Ридж-драив.  Дом   в  старинном
английском  стиле.  Восемь  спален,  семь  ванных,  четыре  камина,  большая
столовая для приемов, малая столовая, бальный зал площадью в полторы  тысячи
квадратных футов на четвертом этаже. Отдельный  гараж на шесть автомобилей и
гостевой  домик  в  саду. Открытый бассейн. Пожарная сигнализация и охранная
система.
     Уолкер-Ридж-драив расположен в районе,  где мусор вывозят  пять  раз  в
неделю. Здесь живут люди, которые понимают опасность хорошей судебной тяжбы,
и когда ты приходишь и называешь себя, они улыбаются и соглашаются.
     Особняк Гартоллера очень красивый.
     Эти  люди  не  пригласят  тебя  в  дом.  Они  будут  стоять в  дверях и
улыбаться. А если ты спросишь, они  тебе скажут,  что не знают истории этого
дома. Это просто дом.
     Если  ты  будешь настаивать,  они поглядят  на  пустынную улицу  поверх
твоего плеча, опять улыбнутся и скажут: "Ничем не могу вам помочь. Позвоните
риэлтеру".
     На  доме No3465  по Уолкер-Ридж-роуд висит  скромная табличка:  "Бойль.
Продажа недвижимости". Прием только по предварительной записи.
     Еще  в одном  доме мне открывает женщина  в форменном платье горничной.
Девочка лет шести  робко выглядывает из-за ее черной юбки. Горничная  качает
головой и говорит, что вообще ничего не знает.
     -- Позвоните риэлтеру, -- сказала она. -- Элен Бойль.
     Там есть телефон.
     А девочка сказала:
     -- Она злая колдунья.
     И горничная закрыла дверь.
     И  вот теперь,  в  особняке Гартоллера, Элен  Гувер Бойль  проходит  по
гулким пустым  белым  комнатам. Она все  еще говорит по  мобильному.  Облако
пышных розовых  волос, розовый костюм в обтяжку,  белые чулки, розовые туфли
на среднем каблуке. Густая ярко-розовая помада. Искрящиеся золотые и розовые
браслеты позвякивают на руках: золотые цепочки, монетки и амулеты.
     Хватит, чтобы украсить немаленькую новогоднюю елку.
     Крупный жемчуг. Таким подавился бы даже конь.
     В трубку она говорит:
     -- Ты не звонила  новым хозяевам Эксетер-Хауз?  Они должны были в ужасе
съехать оттуда еще две недели назад.
     Сквозь высокие  двойные двери  она проходит в другую комнату и в другую
за ней.
     -- То есть, -- говорит она в трубку, -- что ты имеешь  в виду:  они там
не живут?
     Высокие  арочные  окна выходят на  каменную  террасу.  За  террасой  --
постриженная полосами лужайка. За лужайкой -- бассейн.
     В трубку она говорит:
     -- Так  не  бывает, чтобы  люди  купили дом за миллион двести и там  не
живут. --  В этих  комнатах без  мебели и ковров ее голос  кажется громким и
резким.
     Маленькая белая с  розовым  сумочка на длинной золотой цепочке -- через
плечо.
     Пять футов шесть дюймов -- рост. Сто восемнадцать фунтов -- вес. Сложно
сказать, сколько  ей  может  быть лет. Она  такая худая,  что  она  либо при
смерти, либо очень богата.  Ее костюм пошит из какой-то узловатой отделочной
ткани   и    украшен   белой   плетеной   тесьмой.   Он   розовый,   но   не
креветочно-розовый, а розовый,  как  креветочный  паштет,  сервированный  на
хрустящих  хлебцах с веточкой  петрушки и капелькой  черной  икры.  Короткий
пиджак  облегает  хрупкую талию,  а  широкие набивные  плечи  кажутся  почти
квадратными. Юбка короткая и обтягивающая. Огромные золотые пуговицы.
     Она носит кукольную одежду.
     -- Нет, -- говорит она в трубку. --  Мистер Стрейтор тут, рядом. -- Она
поднимает  тонкие брови, подведенные карандашом,  и смотрит  на меня.  --  Я
трачу зря время? -- говорит она в трубку. -- Надеюсь, что нет.
     Улыбаясь, она говорит в трубку:
     -- Хорошо. Вот он мне показывает, что нет.
     Мне интересно, почему она сказала, что я средних лет.
     Сказать по правде, говорю я ей, я не собираюсь покупать недвижимость.
     Она  показывает  на  меня двумя пальцами с  яркими розовыми  ногтями  и
произносит одним губами: еще минуточку.
     На самом  деле, говорю  я,  я нашел ее  имя  в протоколах,  в конторе у
окружного коронера.  На  самом  деле  я  просмотрел все  судебно-медицинские
протоколы за последние двадцать пять лет на предмет смертей в колыбельке.
     Слушая, что говорят ей по телефону, не глядя на меня вообще, она кладет
свободную руку на отворот  моего пиджака и легонько отталкивает меня, но при
этом не убирает руки. В трубку она говорит:
     -- Ну и в чем проблема? Почему они там не живут?
     Я смотрю на ее руку вблизи. Судя  по этой руке, ей  хорошо за тридцать.
Может  быть,  даже  чуть-чуть  за  сорок. И  все-таки  эта  таксидермическая
холеность,  которая сходит  за красоту  после определенного  возраста и  при
определенных доходах,  для нее  несколько старовата. Ее  кожа  уже смотрится
тщательно  отшелушенной,  протонизированной,  увлажненной  и вообще какой-то
искусственной. Как  будто заново  отполировали  старую потускневшую  мебель.
Свежая полировка. Новая розовая обивка. Отреставрировано. Обновлено.
     Она кричит в трубку мобильника:
     -- Ты что,  так шутишь?! Да,  я  знаю,  что значит  под снос! Но это же
историческая постройка!
     Она поднимает плечи, прижимая  их плотно  к шее, и  медленно  опускает.
Потом на миг отнимает телефон от уха, закрывает глаза и вздыхает.
     Она слушает, что ей говорят, и  ее ноги в розовых туфлях и белых чулках
отражаются в перевернутом  виде в темном зеркале  отполированного паркета. В
глубине отражения видна тень у нее под юбкой.
     Она прижимает свободную руку ко лбу и говорит:
     -- Мона. -- Она говорит: -- Мы  не можем позволить  себе  потерять этот
дом. Если они его перестроят, его можно списывать вообще.
     Потом она опять замолкает и слушает.
     А  мне  интересно, почему нельзя  носить  синий  галстук  с  коричневым
пиджаком?
     Я опускаю глаза и  ловлю ее  взгляд. Я говорю: миссис Бойль? Мне  нужно
было с ней встретиться в частном порядке, не  у нее в  конторе. Это касается
серии моих статей.
     Но она машет рукой.  Сейчас она занята. Она подходит к камину, проводит
свободной рукой по каминной полке и шепчет:
     -- Когда они будут его сносить,  соседи будут стоять на  улице и рыдать
от счастья.
     Из этой комнаты  есть проход в еще одну белую комнату с темным паркетом
и белым потолком с замысловатой лепниной. С другой стороны -- тоже дверь. За
ней -- комната с пустыми белыми книжными полками во всю стену.
     -- Может быть, мы устроим какой-нибудь марш протеста,  -- говорит она в
трубку. -- Разошлем письма в газеты.
     И я говорю, что я из газеты.
     Запах ее  духов -- смесь запаха кожи в салоне автомобиля, увядших роз и
кедровой древесины.
     И Элен Гувер Бойль говорит:
     -- Мона, минуточку подожди.
     Она подходит ко мне и говорит:
     --  Что вы сказали, мистер Стрейтор? -- Она  быстро  моргает ресницами.
Раз, второй. Она ждет. У нее голубые глаза.
     Я репортер из газеты.
     -- Эксетер-Хауз -- очень красивый дом.  Исторический лом, который хотят
снести, -- говорит она, прикрывая рукой телефон. -- Семь спален, шесть тысяч
квадратных футов. Весь первый этаж отделан панелями из вишневого дерева.
     В пустой комнате так тихо, что слышен голос в телефоне:
     -- Элен?
     Она закрывает глаза и говорит:
     -- Его  построили в 1935-м. -- Она  запрокидывает голову. -- Автономное
паровое отопление, участок 2,8 акра, черепичная крыша...
     Голос в телефоне:
     -- Элен?
     --  ...игровая  комната, --  говорит она, -- буфетная с баром, домашний
тренажерный зал...
     Проблема в том, что  у  меня не так  много времени. Все, что мне  нужно
знать, говорю, это -- были ли у вас дети?
     --  ...кладовая  при  кухне,  --  говорит  она,  --  малая  холодильная
камера...
     Я говорю: был  у  вас маленький сын, который умер по непонятной причине
лет двадцать назад?
     Она быстро моргает ресницами. Раз, второй. Она говорит:
     -- Прошу прощения?
     Мне нужно  знать, читала  она  своему  сыну  вслух или нет.  Его  звали
Патрик. Мне нужно  найти и собрать все существующие экземпляры  определенной
книги.
     Прижимая телефон  к уху  подбитым  плечом пиджака, Элен Бойль открывает
свою  белую  с  розовым  сумочку  и  достает  пару  белых  перчаток. Надевая
перчатки, она говорит в трубку:
     -- Мона?
     Мне нужно знать, может быть, у  нее до сих пор  сохранилась  та книжка.
Мне очень жаль, но я не могу ей сказать зачем.
     Она говорит:
     -- Боюсь, мистер Стрейтор не сможет быть нам полезным.
     Мне нужно знать, делали ее сыну вскрытие или нет.  Она улыбается мне. И
произносит одними губами: уходите.
     Я  поднимаю  руки,  ладонями к ней, и  пячусь к двери. Просто мне нужно
быть твердо уверенным, что  все экземпляры той книги будут уничтожены. И она
говорит:
     -- Мона, пожалуйста, позвони в полицию.
     Глава шестая
     Когда случается смерть в  колыбельке, нужно  как-то донести до сознания
родителей, что они ни в  чем не виноваты. Дети не  задыхаются в одеяльце.  В
1945  году  в  журнале  "Педиатр" была  статья под  названием  "Механическое
удушение в младенчестве", и автор доказывал, что это физически невозможно --
чтобы  грудной младенец задохнулся  в постели.  Даже  новорожденные, если их
положить  личиком  вниз  на  подушку  или   матрас,  все  равно  рефлекторно
перевернутся так,  чтобы можно  было  свободно  дышать.  Даже  если  ребенок
немного  простужен  или  гриппует, нет никаких  доказательств,  что  болезнь
как-то связана с внезапной смертью.  Нет никаких доказательств, что прививки
от дифтерита, коклюша или столбняка как-то связаны с СВСМ. Даже если ребенок
только что был у врача, он все равно может умереть.
     Кошки не садятся детям на грудь и не высасывают их жизнь.
     Все, что мы знаем, -- что мы ничего не знаем.
     Нэш, полицейский  врач,  показывает  мне  лиловые синяки на телах  всех
детей, livor mortis, где окисленный гемоглобин оседает в самых нижних частях
тела.  Кровавая  пена,  что идет  изо рта и из  носа  --  медики называют ее
"очищающими  водами",  --  это естественный компонент  разложения.  Те,  кто
отчаянно ищет ответ, смотрят на livor  mortis, на  очищающие воды и  даже на
сыпь  от пеленочного дерматита  и обвиняют родителей  в жестоком обращении с
ребенком.
     Хороший способ забыть о целом -- пристально рассмотреть детали.
     Хороший способ отгородиться  от боли -- сосредоточиться на мелочах.  На
фактах.  Что  меня  больше  всего  привлекает  в  профессии   репортера   --
возможность спрятаться за своим блокнотом. Превратить любую беду в работу.
     Книгу вернули в  библиотеку.  Она  стоит в секции детской литературы  и
ждет.  "Стихи  и  потешки   со  всего  света".  На  странице  27  напечатано
стихотворение.  Африканский  народный  фольклор, как сказано в книжке. Всего
восемь строчек, и мне не надо его  переписывать.  Я уже переписал его. Когда
выезжал к  своему первому мертвому малышу. В  жилом  трейлере в пригороде. Я
вырываю страницу и ставлю книгу обратно на полку.
     Когда я возвращаюсь в редакцию, Дункан спрашивает:
     -- Как там твои сенсационные материалы о  мертвых детях? -- Он говорит:
--  Я хочу, чтобы ты позвонил по этому телефону и попробовал выяснить, что к
чему. -- Он протягивает мне гранки сегодняшнего раздела "Стиль жизни".
     Объявление обведено красным карандашом.
     Объявление шириной в три колонки и высотой в шесть дюймов.
ВНИМАНИЮ КЛИЕНТОВ ФИТНЕС-КЛУБА "ЗЕЛЕНЫЕ ХОЛМЫ"
     В объявлении сказано: "Вы заразились грибковой инфекцией при контакте с
фитнес-тренажерами  или  при  посещении  душа?  Если  так,  то  звоните   по
указанному телефону и объединяйтесь с другими такими же пострадавшими, чтобы
подать коллективный иск в суд".
     Я набираю указанный номер, и мне отвечает мужской голос:
     -- "Умник, Ушлый и Умора", юридические услуги.
     Мужчина на том конце линии говорит:
     --  Назовите, пожалуйста, свое имя и  адрес для учетной регистрации. --
Он  говорит: -- Можете описать вашу сыпь? Размер очагов. Расположение. Цвет.
Глубина повреждения тканей. Все до мельчайших подробностей.
     Вы  ошибаетесь, говорю  я ему. У меня нету  сыпи. Я звоню вовсе не  для
того, чтобы подать коллективный иск в суд.
     Совершенно без всякой связи мне вспоминается Элен Гувер Бойль.
     Когда  я говорю, что я  репортер из газеты,  мужчина на том конце линии
говорит:
     -- Прошу прощения, но нам нельзя обсуждать это дело, пока иск  не будет
оформлен и передан в суд.
     Я  звоню в  фитнес-клуб,  но там  тоже не  расположены разговаривать. Я
звоню в  ресторан "Темный бор" из предыдущего объявления, но  и там не хотят
разговаривать. Номер телефона и в этом, и в том объявлении  -- тот же самый.
Начинается с длинного мобильного кода. Я опять набираю его, и мужской  голос
на том конце линии говорит:
     -- "Умник, Ушлый и Умора", юридические услуги.
     И я вешаю трубку.
     На  факультете  журналистики  нас  учили, что  начинать нужно  с самого
главного факта. Это называется опрокинутая  пирамида. Кто, что, где, когда и
почему  должны  быть в начале  статьи.  Дальше  идут  менее значимые  факты,
которые следует  располагать в  порядке убывания  значимости. Таким образом,
редактор сможет легко сократить статью до нужного размера, не упустив ничего
важного.
     Все незначительные детали,  запах  покрывал на кровати,  остатки еды на
тарелках,  цвет елочной игрушки  -- обычно все это  остается  в  корзине для
мусора у редакторского стола.
     Единственная система, которую  можно проследить в смертях в колыбельке,
-- их количество  возрастает осенью,  когда  наступают  заморозки.  Редактор
хочет,  чтобы  это наблюдение появилось  уже  в первой статье. Нужно  что-то
такое,  что  пробудило бы  в людях  страх. Пять малышей, пять  статей. Раз в
неделю,  в  воскресном  номере.  Так, чтобы  люди  читали  всю  серию.  Пять
воскресений  подряд. Мы  можем пообещать, что  рассмотрим  причины  синдрома
внезапной  смерти  младенцев  и  попробуем   проследить  систему.  Мы  можем
поддерживать в людях надежду.
     Есть люди, которые все еще верят, что знание -- сила.
     Тем, кто дает у нас объявления в воскресном номере, мы гарантируем, что
объявления будут замечены читательской массой. На улице уже холодает.
     Я прошу своего редактора сделать мне одно маленькое одолжение.
     Мне кажется, я  нашел систему. Похоже, что всем  этим детям родители на
ночь читали вслух одно стихотворение. А наутро детей нашли мертвыми.
     -- Всем пят