ерым читали? -- говорит он.
     Я говорю, что хочу провести один маленький эксперимент.
     Время уже  позднее,  и  мы оба устали после долгого  трудового  дня. Мы
сидим у него в кабинете, и я прошу его меня выслушать.
     Это старая песенка про зверей, которые  ложатся спать. Песенка грустная
и сентиментальная, и лицо  у меня горит от  окисленного гемоглобина, когда я
читаю  стихотворение вслух  под  яркой лампой дневного  света, сидя напротив
редактора  --  его  галстук  распущен,  воротничок расстегнут.  Он  сидит  с
закрытыми глазами, откинувшись  на  спинку стула.  Его рот слегка приоткрыт,
его зубы и чашка с кофе -- в одинаковых коричневых кофейных разводах.
     Что хорошо: мы одни, и мой рассказ занимает не больше минуты.
     В конце он открывает глаза и говорит:
     -- Ну и какого хрена все это значит?
     Дункан. У него зеленые глаза.
     Холодные   капли   его  слюны  приземляются  мне  на  руку.   Крошечные
переносчики  микробов. Влажные  дробинки -- переносчики вирусов.  Коричневая
кофейная слюна.
     Я  говорю:  я не  знаю. В  книжке  ее  называют  "баюльной  песней".  В
некоторые  древних культурах  ее пели  детям во время голода или засухи. Или
когда племя так разрасталось, что уже не могло прокормиться  на своей земле.
Ее  пели воинам, изувеченным в  битве, и  смертельно  больным --  всем, кому
лучше  было  бы  умереть.  Чтобы  унять  их боль  и  избавить  от  мук.  Это
колыбельная.
     На  факультете журналистики нас учили, что репортеру не надо  оценивать
факты.  Не  надо  утаивать  информацию.  Его  работа  --  собирать  факты  и
информацию. То, что есть, --  ни больше ни  меньше. Его работа -- оставаться
бесстрастным   наблюдателем.  Теперь   я   знаю,  что  когда-нибудь  ты,  не
задумываясь, позвонишь тем родителям в канун Рождества.
     Дункан смотрит на часы, потом -- на меня и говорит:
     -- А что там за эксперимент?
     Завтра я буду знать, есть ли здесь какая-то связь. Причина и следствие.
Это  моя  работа  --  писать  репортажи.  Я  пропускаю  страницу  27  сквозь
бумагорезательную машину.
     Палки и камни могут и покалечить, а слова по лбу не бьют.
     Я не хочу ничего говорить, пока не  буду  знать наверняка. Это пока еще
гипотетическая  ситуация, и  я  не хочу,  чтобы  он  надо  мной смеялся, мой
редактор. Я говорю:
     --  Нам обоим надо  как следует выспаться, Дункан.  -- Я  говорю: --  А
утром тогда поговорим.
     Глава седьмая
     Когда  я  допиваю  первую  чашку кофе,  Хендерсон  выходит из  редакции
внутренних известий.  Кто-то хватает пальто  и устремляется к  лифту. Кто-то
берет  журнал и идет  в сортир. Кто-то сидит,  уткнувшись  в  компьютер, или
делает вид, что разговаривает по  телефону, Хендерсон  стоит в центре общего
зала с распущенным галстуком и расстегнутым воротничком и орет:
     -- Где, черт возьми, Дункан?
     Он орет:
     --  Гранки  уже в  типографии,  а  где остальной материал  на  переднюю
полосу?!
     Народ пожимает плечами. Я беру телефонную трубку.
     Подробности  о Хендерсоне: у  него светлые  волосы, и он  их зачесывает
набок. Он ушел с юридического факультета, так и не доучившись. Он -- главный
редактор отдела внутренних  известий. Он всегда в  курсе прогнозов погоды, и
петелька  у него на пальто вечно торчит наружу. Пароль у него на  компьютере
-- "пароль".
     Он подходит к моему столу и говорит:
     -- Стрейтор,  у  тебя  нет других  галстуков,  кроме  этого  кошмарного
синего?
     Держа трубку у уха, я  произношу одними губами: интервью. Я спрашиваю у
гудка в телефоне: первая буква "б", как в "боксе"?
     Разумеется, я  никому не сказал и  не скажу о том,  что  прочел Дункану
стихотворение. Я не могу позвонить в полицию и изложить им свою теорию. Я не
могу объяснить Элен Гувер Бойль, почему я расспрашиваю ее о ее мертвом сыне.
     Воротничок  так  жмет горло, что мне приходится  делать  усилие,  чтобы
проглотить кофе.
     Даже если мне кто-то поверит, первое, что он спросит: А что за стих?
     Покажи мне. Докажи.
     Вопрос не стоит: Узнают ли люди про стихотворение?
     Вопрос стоит так: Сколько  еще пройдет времени,  прежде чем вымрет весь
род людской?
     Вот -- власть над жизнью и холодная, чистая, легкая и бескровная месть,
доступная каждому. Каждому. Мгновенная, бескровная, голливудская смерть.
     Даже  если  я  буду  молчать,  сколько  еще пройдет времени, прежде чем
"Стихи и потешки  со всего света" включат в  школьную программу? Сколько еще
пройдет времени, прежде чем стихотворение  со  страницы  27  прочитают вслух
сорока детишкам перед тихим часом?
     Сколько еще пройдет времени,  прежде чем его прочитают по радио тысячам
человек? Прежде чем слова положат на музыку? Переведут на другие языки?
     Черт, его даже не нужно переводить. Грудные дети не знают речи.
     Никто  не  видел  Дункана  уже  трое  суток. Миллер думает, что Дункану
звонил Клейн. Клейн  думает,  что звонил Филлмор. Все  уверены,  что  кто-то
другой непременно звонил Дункану, но никто с Дунканом не разговаривал. Он не
отвечает  на  электронную  почту.  Кейратерс  говорит,  что  Дункан  даже не
позвонил, чтобы предупредить, что он заболел.
     Чуть погодя, после второй чашки кофе, Хендерсон снова подходит ко мне с
гранками раздела "Досуг  и отдых".  Лист сложен так, чтобы объявление  сразу
бросалось  в глаза.  Объявление  шириной в три  колонки  и высотой  в  шесть
дюймов.
     Хендерсон смотрит, как я завожу часы и подношу их к уху, и говорит:
     -- Видел, в утреннем выпуске? В объявлении сказано:
ВНИМАНИЮ  ПАССАЖИРОВ  ПЕРВОГО  КЛАССА   АВИАКОМПАНИИ   "РИДЖЕНТ-ПАСИФИК
ЭРЛАЙНС"
     В самом  объявлении  сказано:  "У  вас  началось облысение и/или  у вас
появились  вши  после  контакта  с  обивкой  кресел  в  салоне,  пледами или
подушками? Если  так, то звоните по  указанному  телефону  и объединяйтесь с
другими такими же пострадавшими, чтобы подать коллективный иск в суд".
     Хендерсон говорит:
     -- Ты ведь уже звонил, да?
     А я говорю, что пусть он сам позвонит и не морочит мне голову.
     А Хендерсон говорит:
     -- Ну, ты же у нас мистер Специальный Репортаж. -- Он говорит: -- У нас
тут не тюрьма. И я не твоя жена, на меня орать.
     Я сражен.
     Ты становишься репортером не потому, что умеешь хранить секреты.
     Репортер, журналист -- это тот, кто рассказывает.  Кто  приносит плохие
новости.  Распространяет инфекцию.  Самая сенсационная новость всех времен и
народов. Это может стать концом СМИ.
     Баюльная  песня  станет  чумой   нашего  века  --  века  информационных
технологий.  Представьте  мир, где  люди  не смотрят телевизор,  не  слушают
радио, не ходят  в кино, не лазят по Интернету, не читают газет и  журналов.
Они  затыкают  уши  специальными  затычками  --   как  сейчас  они  надевают
презервативы  и  резиновые  перчатки.  Раньше  никто   не  боялся  секса  со
случайными незнакомцами. А  еще  раньше  --  укуса блохи. Пить  сырую  воду.
Комаров. Асбеста.
     Представьте себе чуму, которая передается на слух.
     Палки и камни могут покалечить, но теперь и слова тоже могут убить.
     Новая смерть,  эта  чума,  может  прийти  откуда  угодно. Из песни.  Из
случайно  услышанного  объявления.  Из  колонки новостей.  Из  проповеди. От
уличного  музыканта. Можно подхватить смерть от ведущего в телемагазине.  От
учителя.  От  интернетского   файла.  От  поздравительной  открытки  ко  дню
рождения. От печеньица с предсказанием судьбы.
     Миллион человек посмотрят какое-нибудь телешоу, а наутро они все умрут,
потому что посреди программы была реклама.
     Представьте, какая поднимется паника.
     Представьте новые Средние века. Мракобесие. Первая чума пришла в Европу
из  Китая  по торговым  путям.  В век массовой  информации у нас есть тысячи
новых путей распространения заразы.
     Представьте костры из горящих  книг. В тех же кострах горят видеопленки
и аудиокассеты, телевизоры и радиоприемники.  Библиотеки и книжные  магазины
полыхают  в  ночи. Люди идут на приступ  станций радиолинейной связи. Люди с
топорами кромсают оптоволоконный кабель.
     Представьте, как  люди хором распевают молитвы и гимны, чтобы заглушить
всякий звук, который может нести в себе смерть. Они зажимают руками уши, они
избегают речей  и песен, в которых может быть  зашифрована  смерть -- как  в
бутылочке с аспирином, отравленным психопатом-маньяком. Всякое новое  слово.
Все незнакомое  и непонятное  --  все находится под  подозрением, все таит в
себе опасность. Всего этого следует избегать. Гарантия против коммуникации.
     И если  это действительно  заклинание  на смерть,  магическая  формула,
значит, есть и другие  такие же.  Если я знаю  про  песенку на  странице 27,
значит, узнает и кто-то еще. Тем более что я далеко не самый сообразительный
в этом мире.
     Сколько еще пройдет времени, прежде чем кто-то внимательно разберет эту
баюльную песню и составит еще одну  вариацию, и еще одну,  и  еще? И  каждая
следующая будет  сильнее предыдущей.  Пока  Оппенгеймер  не изобрел  атомную
бомбу,  никто и не думал, что такое возможно. Теперь мы имеем атомную бомбу,
и  водородную  бомбу, и  нейтронную бомбу, и ученые по-прежнему трудятся над
созданием новых видов оружия. Нас принуждают к новому кошмару.
     Если Дункан мертв, эта была необходимая жертва. Он был моим атмосферным
ядерным испытанием. Моим Тринити. Моей Хиросимой.
     И  все  же:  Палмер  из  копировального  отдела  уверен, что  Дункан  у
верстальщиков.
     Дженкинс  из цеха  верстальщиков говорит,  что  Дункан,  должно быть, в
редакции искусства.
     Хавли из редакции искусства говорит, что он в библиотеке.
     Шотт из библиотеки говорит, что Дункан в копировальном отделе.
     Это то, что сходит здесь за реальность.
     Специальные службы  в  аэропортах  заботятся о безопасности пассажиров.
Представьте, что будет, когда в мир просочится баюльная песня: в библиотеках
и  школах,  в  театрах  и  книжных  магазинах. Везде,  где  распространяется
информация, будет дежурить вооруженный спецназ.
     Радио  -- и  телеэфир станет глухим и пустым, как публичный бассейн при
эпидемии полиомиелита.  Транслировать  будут только редкие правительственные
обращения.  Только выпуски  тщательно  перепроверенных  новостей  и  музыку.
Всякую  музыку, книгу  или кино будут сначала испытывать  на животных или на
добровольцах, прежде чем выпускать их в широкие массы.
     Вместо защитных хирургических масок люди будут носить наушники, которые
будут давать  им постоянную  и ненавязчивую защиту в виде  безопасной музыки
или птичьего пения. Люди будут платить за "чистые" новости,  за "безопасную"
информацию  и развлечения. Представьте, что книги, и музыка, и кинофильмы --
все будет  тщательно фильтроваться и гомогенизироваться, наподобие того, как
сейчас  проверяют  и подвергают соответствующей  обработке  молоко,  мясо  и
кровь. Товар сертифицирован и одобрен. Пригоден к употреблению.
     Люди с радостью откажутся от большей части своей культуры, лишь бы быть
на сто процентов уверенными, что те кусочки, которые все  же до них  дойдут,
будут чистыми и безопасными.
     Белый шум.
     Представьте мир глухой  тишины, где любой звук определенной громкости и
продолжительности,  способной  вместить  убийственное  стихотворение,  будет
объявлен   вне   закона.  Никаких   больше  мопедов  и  мотоциклов,  никаких
газонокосилок  и  реактивных самолетов,  никаких  электрических  миксеров  и
фенов. Мир, где люди  боятся слушать, боятся  услышать  что-нибудь такое  за
шумом  уличного  движения.  Ядовитые  слова под прикрытием  громкой  музыки,
играющей у  соседей. Представьте все нарастающее  сопротивление языку. Никто
ни с кем не разговаривает, потому что никто не решается слушать.
     Блаженны глухие, ибо они унаследуют землю.
     И неграмотные. И отшельники. Представьте себе мир -- мир затворников.
     Еще  одна  чашка кофе, и мне пришлось срочно нестись в туалет отливать.
Хендерсон  из внутренних известий ловит меня в сортире, когда  я мою руки, и
что-то мне говорит.
     Это может быть все, что угодно.
     Я сушу руки  под  электрической  сушилкой  и кричу ему, что  ничего  не
слышу.
     -- Дункан! -- кричит Хендерсон. Перекрывая шум  воды и гудение сушилки,
он кричит: --  У нас два  мертвых тела в гостиничном  номере, и не  понятно,
надо давать это в новости или нет. Нам нужен Дункан, чтобы он разобрался!
     Наверное, именно это он и сказал. Здесь слишком шумно.
     Глядя  в зеркало, я  поправляю галстук и  провожу пятерней  по волосам.
Отражение Хендерсона маячит рядом.  Я могу на одном дыхании прочитать  вслух
баюльную  песню, и  уже  к вечеру он навсегда  исчезнет из моей  жизни. Он и
Дункан. Мертвы. Проще простого.
     Но  вместо  этого я  задаю  вопрос:  можно  ли носить  синий галстук  с
коричневым пиджаком.
     Глава восьмая
     Когда  полицейский врач  приехал на  место,  он  первым  делом позвонил
своему  брокеру  фондовой  биржи.  Этот полицейский врач, мой друг Джон Нэш,
быстренько оценил ситуацию в номере 17F  в  отеле  "Прессмен" и распорядился
продать все свои акции "Стюарт-Вестерн Технологиз".
     -- Да,  меня  могли попереть с работы, -- говорит Нэш,  -- но за те три
минуты, пока  я  звонил, два мертвеца на кровати вряд ли бы ожили, и вряд ли
им стало бы хуже.
     Потом  он звонит  мне  и спрашивает, не  хочу  ли  я дать ему пятьдесят
баксов  за  интересную  дополнительную  информацию  сверх   официальной.  Он
говорит, что  если у  меня есть  акции "Стюарт-Вестерн", надо срочно  от них
избавляться, а потом он ждет меня в баре на Третьей, что рядом с больницей.
     -- Господи,  --  говорит Нэш по  телефону,  --  эта  женщина  -- просто
красавица. То есть была красавицей. Я не знаю, был ли там  Тарнер. Тарнер --
это мой партнер. -- Он вешает трубку.
     Согласно   последним   сводкам   по  котировке   ценных  бумаг,   акции
"Стюарт-Вестерн"  уже можно  спускать  в  унитаз.  Должно быть,  новость про
Бейкера  Льюиса Стюарта,  основателя компании,  и про его молодую жену Пенни
Прайс Стюарт уже просочилась.
     Вчера  вечером, в семь часов,  Стюарты поужинали в "Чешской кухне". Вес
это очень легко разузнать, подмазав консьержку в отеле. По словам официанта,
обслуживавшего   их  столик,   они  заказали  рисотто   с   семгой  и  грибы
"Портебелло". Из  чека не ясно, кто брал грибы, а кто -- рис. Они  выпили на
двоих бутылку  черного "Пино".  Кто-то  взял  на десерт  творожный торт. Оба
выпили кофе.
     В  девять вечера они поехали  на вечеринку в галерее  Чемберс,  где, по
свидетельству очевидцев, переговорили со многими  из  присутствующих, в  том
числе  --   с  хозяином  галереи  и   с   архитектором,  который  занимается
перестройкой их нового дома. Каждый выпил еще по стакану вина.
     В  десять  тридцать  они вернулись  в  "Прессмен-отель", где  проводили
медовый месяц. В номере 17Р.
     Администратор отеля  говорит,  что  они  сделали  несколько  телефонных
звонков  между половиной одиннадцатого и полуночью.  В двенадцать пятнадцать
они позвонили дежурному  по этажу и попросили разбудить  их  в восемь  утра.
Дежурный по этажу говорит, что они заказали в номер кассету с порно.
     На  следующее  утро, в девять  часов,  горничная  обнаружила  их  обоих
мертвыми.
     -- Эмболия, я бы сказал, -- говорит Нэш. -- Лижешь девочке одно  место,
вдуваешь ей туда воздух или пялишь  ее слишком рьяно...  в  общем, и  так, и
этак,  может  так  получиться,  что  ты  запузыриваешь ей в  кровь воздух  и
пузырьки постепенно доходят до сердца.
     Нэш  огромный  и грузный.  Здоровенный детина  в теплом тяжелом  пальто
поверх белого халата. Он  в своих неизменных белых ботинках, и когда я вхожу
в  бар,  он уже ждет меня  у  стойки.  Положив оба локтя на  стойку, он  ест
сандвич из  булки с говядиной, густо политый горчицей  и майонезом. Он  пьет
кофе без сахара и молока.
     Его грязные, сальные волосы собраны в хвост, который горчит на макушке,
как чахлая пальмочка.
     Я говорю: и чего?
     Я спрашиваю, был ли их номер ограблен.
     Нэш просто  жует  свой  сандвич, сосредоточенно  двигая  челюстями.  Он
держит  булку  обеими  руками, но смотрит мимо  --  на  тарелку  с крошками,
веточками укропа и остатками картофельных чипсов.
     Я спрашиваю, было ли в номере что-нибудь необычное.
     Он говорит:
     -- Как я понимаю, раз они были молодожены, он затрахал ее до смерти,  а
потом  у него  приключился сердечный  приступ.  Ставлю  пять  баксов, что на
вскрытии у нее в сердце обнаружится воздух.
     Я спрашиваю, проверил ли он хотя бы по памяти в телефоне, кто им звонил
последним.
     И Нэш говорит:
     -- Невозможно было проверить. Не по телефону в отеле.
     Я  говорю,  что  за свои  пятьдесят  баксов я  хочу получить что-нибудь
посущественнее его слюнотечении над мертвым телом.
     -- Ты бы и сам  изошел слюной, -- говорит  он. -- Блин, она была просто
красавица.
     Я  спрашиваю, все  ли  было  на  месте:  ценные  веши,  часы, кошельки,
драгоценности.
     Он говорит:
     --  И  все  еще  теплая,  под  одеялом.  Вполне  даже  теплая.  Никакой
предсмертной агонии. Ничего.
     Его массивная челюсть медленно  движется -- он продолжает жевать, глядя
в пространство перед собой.
     -- Если у тебя есть возможность поиметь женщину, которую ты  хочешь, --
говорит он, -- и поиметь ее всеми способами, как ты хочешь, неужели ты ей не
воспользуешься, этой самой возможностью?
     Я говорю, что это будет изнасилование.
     --  Нет, --  говорит  он, --  если  женщина  мертвая. --  Он  с хрустом
раскусывает картофельную чипсу. -- Если бы я был один... если  бы я был один
и  у меня  был  бы гондон... -- говорит он с полным  ртом. -- Главное, чтобы
потом не обнаружили мою сперму.
     Потом он говорит про убийство.
     -- Не похоже, чтобы ее убили,  -- говорит он и смотрит на меня. --  Или
убили его.  У  мужа очень  даже аппетитная задница, если  тебя заводят такие
вещи. Но -- вообще никаких следов. Никаких livor  mortis. Никаких  натяжений
кожи. Ничего.
     Как он может спокойно есть и говорить о таких вещах  -- у меня в голове
не укладывается.
     Он говорит:
     -- Они оба голые. Большое влажное пятно на матрасе, как раз между ними.
Да, они именно этим и занимались. А потом умерли. -- Нэш жует свой сандвич и
говорит: -- На  самом деле она  была лучше всех,  с  кем  я трахался  в этой
жизни... даже мертвая.
     Если бы Нэш знал баюльную  песню, в мире бы  не осталось ни одной живой
женщины. Живой или девственницы.
     Если Дункан мертв, я надеюсь, что Нэш не поедет на вызов. Может, теперь
он всегда  будет иметь при себе презерватив. Может, их  продают в автомате в
сортире у них в участке.
     Я  говорю:  раз  уж ты  все так внимательно  осмотрел,  может  быть, ты
заметил какие-нибудь синяки, укусы, следы от иголок, хоть что-нибудь?
     И он говорит:
     -- Ничего даже похожего.
     Предсмертная записка? Может быть, это самоубийство?
     -- Нет,  --  говорит он. -- Никакой записки.  И никаких следов насилия.
Как у нас говорят, смерть безо всяких видимых причин.
     Нэш  переворачивает сандвич в  руках  и  слизывает  горчицу и  майонез,
которые вытекают с другого конца. Он говорит:
     --  Помнишь  Джеффри Дамера.  --  Нэш  слизывает  горчицу  и майонез  и
говорит: -- Он же не намеревался никого убивать.  Он  просто думал, что если
просверлить  дырку в  черепе человека и залить  туда жидкость для  прочистки
труб, то он  станет твоим секс-зомби.  Дамеру просто хотелось, чтобы рядом с
ним  кто-то  был.  Кто подчинялся  бы ему безраздельно  и никогда  бы его не
покинул.
     Итак, что я получу интересного за свои пятьдесят баксов?
     -- У меня есть только имя, -- говорит он.
     Я даю ему две двадцатки и десятку.
     Зубами он вытаскивает  из булки кусок  говядины. Кусок мяса свисает ему
на подбородок,  а потом он запрокидывает  голову и  втяги