меня на затылке. У
меня перехватывает дыхание.
     И -- ничего.
     Наверху по-прежнему грохочет  музыка. Отовсюду, со всех сторон -- вопли
радио и телевизора, выстрелы, смех,  взрывы и вой сирен. Где-то лает собака.
Это то, что у нас называется прайм-тайм.
     Я  выключаю  воду.  Трясу  головой.  Отодвигаю  занавеску  и тянусь  за
полотенцем. И тут я вижу ее.
     Вентиляционную трубу.
     Шахта  для вентиляции, которая соединяет все  квартиры.  Которая всегда
открыта. Она выводит из ванной пар, запахи пищи -- из кухни. По ней проходят
и звуки.
     Я стою мокрый, босыми ногами на кафельной плитке, и смотрю на решетку.
     Вовсе не исключено, что я убил весь подъезд.
     Только что.
     Глава двенадцатая
     Нэш -- в баре на  Третьей.  Ест луковый соус прямо руками. Окунает  два
пальца в тарелку, потом запускает их  в рот и  обсасывает  так смачно, что у
него западают щеки. Вынимает пальцы изо рта и опять окунает их в соус.
     Я интересуюсь: это что, завтрак?
     -- У  тебя есть вопрос, -- говорит он, -- но сначала покажи денежки. --
Он обсасывает свои пальцы в луковом соусе.
     Тут  же, у стойки, сразу за  Нэшем,  стоит молодой человек с бачками, в
стильном  костюме  в  тонкую полоску. Рядом с ним --  девушка. Она стоит  на
приступочке под стойкой, чтобы ей было удобнее  с ним целоваться. Он достает
из коктейля вишенку и отправляет в рот. Они целуются. Она жует. Надо думать,
ту  самую  вишенку.  По  радио  за стойкой все  еще  объявляют меню школьных
завтраков.
     Нэш то и дело поглядывает на них.
     Это то, что сейчас называют любовью.
     Я кладу на стойку десятку.
     Он опускает  глаза, все еще  держа  пальцы во  рту.  Потом выразительно
поднимает брови.
     Я спрашиваю: прошлой ночью у меня в доме никто не умер?
     Дом    на    семнадцатой.    Называется    Лумис-плейс.    Лумис-плейс,
многоквартирный  восьмиэтажный   дом  из  красного   кирпича.  Может   быть,
кто-нибудь с пятого этажа? В конце коридора. Молодой парень. Сегодня утром я
обнаружил на потолке пятно. Потолок сильно протек.
     У парня с бачками звонит мобильный.
     Нэш  вынимает  пальцы  изо рта и причмокивает губами. Скосив  глаза, он
рассматривает свои ногти.
     Мертвый парень был наркоманом. Многие жители этого дома --  законченные
наркоманы.  Я спрашиваю у  Нэша, не  умер ли кто-то еще в моем  доме.  Может
быть, вчера ночью в Лумис-плейс умерли несколько человек?
     Парень  с бачками  берет свою девушку прямо за волосы и отрывает  ее от
своего рта. Другой  рукой он достает  из кармана мобильный и подносит его  к
уху:
     -- Алло?
     Я  говорю, что если там кто-то умер,  то все  они умерли "без очевидной
причины".
     Нэш водит пальцем по луковому соусу у себя на тарелке и говорит:
     -- Ты живешь в этом доме?
     Да, я уже говорил.
     Парень  с  бачками  говорит  в  телефон, по-прежнему  держа девушку  за
волосы:
     --  Нет, радость моя. -- Он  говорит: -- Я сейчас  как раз в кабинете у
доктора, и новости не особенно радостные.
     Девушка закрывает глаза. Она запрокидывает голову и пытается освободить
волосы.
     А парень с бачками говорит:
     -- Нет, похоже, что метастазы есть. -- Он говорит: -- Нет, я в порядке.
     Девушка открывает глаза.
     Он ей подмигивает.
     Она улыбается.
     Парень с бачками говорит в телефон:
     -- Да, это многое значит. Я тебя тоже люблю.
     Он отключает мобильник и притягивает девушку к себе.
     Они снова целуются.
     Нэш берет со стойки десятку и убирает в карман. Он говорит:
     -- Нет. Я ничего такого не слышал.
     Нога девушки соскальзывает с приступочки. Она смеется. Она снова встает
на приступочку и говорит:
     -- Это она звонила?
     А парень с бачками говорит:
     -- Нет.
     И все  случается  помимо моего желания.  Я просто  смотрю  на  парня  с
бачками, и  у меня  в  голове проносится баюльная  песня. Песня, мой голос в
душе,  голос  судьбы   --  отзывается  во   мне  эхом.  Помимо  воли.  Чисто
рефлекторно. Все происходит так быстро, как будто я просто чихнул.
     Нэш говорит, дыша мне в лицо луком:
     -- Странно, что ты об  этом  спросил. --  Он отправляет  в рот  палец в
луковом соусе.
     И девушка возле стойки говорит:
     -- Марти?
     А парень с бачками медленно сползает на пол, цепляясь за стойку.
     Нэш оборачивается посмотреть.
     Девушка опускается на  колени рядом  с  парнем, который теперь лежит на
полу, и говорит:
     -- Марти?
     Лак  у нее на ногтях -- ярко-малиновый с блестками. Ее малиновая помада
вся размазана по губам парня.
     Может  быть,  парень и вправду  был  болен. Может  быть,  он  подавился
вишенкой из коктейля. Может быть, я никого не убил -- еще раз.
     Девушка  поднимает глаза, смотрит  на Нэша,  потом --  на меня. Ее лицо
влажно блестит от слез. Она говорит:
     -- Кто-нибудь знает, как делается массаж сердца?
     Нэш  снова  макает пальцы в  луковый соус, а я переступаю через тело на
полу, хватаю пальто и иду к выходу.
     Глава тринадцатая
     Возвращаюсь в редакцию.  Уилсон из международного отдела  интересуется,
видел ли я сегодня Хендерсона. Бейкер  из литературной редакции говорит, что
Хендерсон не звонил, чтобы предупредить, что он болен. Ему звонили домой, но
к телефону никто не подходит. Олифант из редакции спецрепортажей говорит:
     -- Стрейтор, ты это видел?
     Он показывает мне объявление:
ВНИМАНИЮ КЛИЕНТОВ ФРАНЦУЗСКОГО САЛОНА КРАСОТЫ
     В  объявлении  сказано: "Вы посетили тамошнего косметолога и у  вас  на
лице остались рубцы и шрамы?"
     Номер, который стоит в  объявлении, -- новый. Я его раньше  не видел. Я
звоню по указанному телефону, и мне отвечает женщина:
     -- "Гренка, Грымза и Гаррота", юридические услуги.
     Я вешаю трубку.
     Олифант подходит к моему столу и говорит:
     -- Пока  ты  не  ушел, скажи  что-нибудь  хорошее  про Дункана.  --  Он
говорит,  они  готовят  статью  памяти Дункана,  человека  и  журналиста,  и
собирают добрые  отзывы сослуживцев.  Кто-то из отдела искусства  рисует его
портрет по фотографии с пропуска.  -- Только с улыбкой, -- говорит  Олифант.
-- С улыбкой и больше похожим на человека.
     По дороге  сюда из  бара на  Третьей я считал шаги. Чтобы чем-то занять
свои мысли. Я насчитал 276 шагов, а потом, на углу,  парень в черной кожаной
куртке просвистел мимо меня со словами:
     -- Проснись, придурок. Пешеходам зеленый.
     Все происходит само собой.  Непроизвольно, как зевок. Я  смотрю парню в
спину, и баюльная песня звучит у меня в голове.
     Он идет  впереди,  переходит улицу.  Заносит  ногу,  чтобы  ступить  на
тротуар на той стороне, но нога ударяется о поребрик, и он плашмя  падает на
асфальт.  Ударяется головой.  Звук  такой,  как будто на пол  упало  яйцо --
только  очень  большое  яйцо  с мозгами и кровью внутри.  Его руки безвольно
лежат вдоль тела. Носки его  черных  ботинок свешиваются с  края тротуара  и
нависают над водостоком.
     Я переступаю через  него  и  считаю --  277. Считаю -- 278,  считаю  --
279...
     За квартал до редакции  улица перекрыта барьером  для скачек. Офицер  в
темно-синей форме трясет головой:
     --  Вам  надо вернуться  и перейти  на ту сторону  улицы.  Эта  сторона
закрыта. -- Он говорит: -- Там фильм снимают. Прохода нет.
     Все происходит само собой. Непроизвольно, как судорога в ноге. Я смотрю
на его полицейский значок, и баюльная песня звучит у меня в голове.
     Глаза у него  закатились --  видны  только белки. Рука тянется к груди,
колени подгибаются. Падая, он ударяется подбородком о верхний край барьера с
такой силой, что слышно, как клацнули зубы. Изо  рта вылетает что-то розовое
и влажное. Кончик откушенного языка.
     Я считаю -- 345, считаю -- 346, считаю -- 347. Перелезаю через барьер и
иду дальше.
     Мне  заступает   дорогу  женщина  с  портативной  рацией  в  руке.  Она
вытягивает свободную  руку, чтобы меня  остановить.  Но не успевает схватить
меня за руку. Рот скрылся, глаза закатились. Изо рта потекла тонкая  струйка
слюны. Она падает на тротуар. В ее рации звучит голос:
     -- Джин? Джин, ты где? Ты нам нужна.
     Последняя строчка баюльной песни замирает у меня в голове.
     Я  считаю --  359,  считаю -- 360, считаю -- 361. Я  иду дальше, а люди
бегут  мне  навстречу  и проносятся  мимо.  Женщина с экспонометром  на  шее
говорит:
     -- Кто-нибудь вызвал "скорую"?
     Люди в живописных  лохмотьях, в густом гриме, с бутылками питьевой воды
в  руках сгрудились у магазинных тележек, набитых всяким мусором, под яркими
прожекторами. Они тянут  шеи  --  посмотреть, что  случилось. Вдоль тротуара
стоят  трейлеры и  фургоны. В воздухе пахнет дизельными  моторами. Вся улица
заставлена бумажными стаканчиками из-под кофе.
     Я  считаю -- 378, считаю -- 379, считаю -- 380.  Перелезаю через барьер
на той стороне и  иду  дальше. 412  шагов до  редакции. Поднимаюсь на лифте.
Лифт, как  всегда,  переполнен.  Он останавливается  на  пятом,  и  в кабину
пытается втиснуться еще один человек.
     Все происходит само собой.  Непроизвольно, как  это бывает, когда  тебя
вдруг бросает в  жар. Я стою, прижатый к дальней стене  кабины,  и  баюльная
песня звучит  у  меня  в голове  так настойчиво,  что  мои  губы  шевелятся,
беззвучно артикулируя слова.
     Мужчина  обводит  взглядом  кабину  и  отступает  назад.  Как  будто  в
замедленной съемке. Мы не успеваем увидеть,  как он падает на  пол  -- двери
лифта закрываются, и мы едем вверх.
     В редакции все на месте. Нет только Хендерсона. Олифант подходит, когда
я собираюсь звонить. Напоминает мне про статью о Дункане. Чтобы я сказал про
него  что-то хорошее. Он сует мне под  нос объявление. Про Французский салон
красоты и  рубцы  на лице. Он  ненавязчиво  интересуется, где  моя очередная
статья из серии про смерть в колыбельке.
     Держа телефонную трубку  в руке, я считаю -- 435, считаю -- 436, считаю
-- 437...
     Олифанту я говорю: не зли меня.
     Женский голос на том конце линии говорит:
     -- Элен Бойль. Продажа недвижимости. Чем могу вам помочь?
     А Олифант говорит:
     -- А ты не пробовал досчитать до десяти?
     Подробности об  Олифанте:  он  очень  толстый, и  у  него вечно  потеют
ладони. На гранках, которые он мне сует под нос, смазанные отпечатки. Пароль
у него на компьютере -- "пароль".
     И я говорю: до десяти я давно уже досчитал. Женщина на том конце  линии
говорит:
     -- Алло?
     Прикрыв рукой трубку, я говорю  Олифанту, что в городе эпидемия гриппа.
Может быть, Хендерсон заболел. Сейчас я иду домой, но  клятвенно обещаю, что
пришлю статью после обеда.
     Олифант произносит одними  губами: четыре  часа  --  крайний срок. -- и
стучит пальцем по циферблату своих часов.
     Я спрашиваю у женщины на том конце линии, на месте ли Элен Гувер Бойль.
Я говорю, что меня зовут Стрейтор и мне нужно срочно с ней поговорить.
     Я считаю -- 489, считаю -- 490, считаю -- 491...
     Женщина на том конце линии говорит:
     -- А она знает, о чем пойдет речь?
     Да, говорю, она знает, но сделает вид, что не знает.
     Я говорю, она должна меня остановить, пока я не убил кого-нибудь еще.
     И Олифант  пятится от  меня, и  отводит взгляд лишь через пару шагов, и
убегает в редакцию спецрепортажей. Я считаю -- 542, считаю -- 543...
     По  пути  в риэлторскую контору я  прошу таксиста остановиться у  моего
дома и пару минут подождать.
     Я поднимаюсь к себе. Мокрое  пятно на  потолке  расползлось еще больше.
Размером с автомобильную покрышку, только с ножками и ручками.
     Я  возвращаюсь  в  такси,  пытаюсь  пристегнуться,  но  ремень  слишком
короткий.  Он  больно врезается мне в живот, и я вспоминаю,  как Элен  Гувер
Бойль говорит:
     "Средних  лет.  Рост  пять  футов   и  десять  дюймов,   вес...  фунтов
стосемьдесят. Белый. Шатен, зеленые". Я вспоминаю, как она  мне  подмигивает
из-под взбитого облака розовых волос.
     Я называю таксисту адрес риэлторской конторы  и  говорю,  что он  может
гнать  хоть со  скоростью  реактивного самолета,  главное, чтобы  он меня не
раздражал.
     Подробности  о такси: там  воняет. Сиденья -- черные и липкие. В общем,
такси как такси.
     Я говорю, что я жутко злой и раздражительный.
     Таксист глядит на меня в зеркало заднего вида и говорит:
     --   Может,   вам   стоит   пойти   на   курсы    "Как   контролировать
раздражительность".
     И я считаю -- 578, считаю -- 579, считаю -- 580...
     Глава четырнадцатая
     Согласно "Архитектурному  дайджесту",  жить  надо в  большом особняке с
частным  садом  и  примыкающей  коневодческой  фермой.  Согласно  "Городу  и
деревне",  отдыхать  надо на  побережье. Согласно "Туризму и отдыху", лучший
способ  расслабиться -- пройтись на собственной яхте вдоль солнечных берегов
Средиземноморья.
     В  приемной  риэлторской  конторы  Элен Гувер  Бойль  это  проходит  за
экстренное сообщение. Сенсационные новости.
     Экземпляры всех этих пафосных изданий лежат на низком кофейном столике.
Диван  с  выгнутой спинкой "Честерфилд"  обтянут розовым шелком  в  полоску.
Рядом с диваном -- еще один столик на "львиных" ножках со стеклянными шарами
в  когтях.  Я  смотрю  на  все это  и  думаю:  сколько мебели  попало сюда в
"ободранном"  виде  -- без металлических ручек  и  фурнитуры.  Проданную  за
бесценок, ее привезли сюда, где Элен Гувер Бойль собрала ее снова.
     Совсем  молодая  женщина,  вдвое младше меня, сидит за  резным столом в
стиле Людовика XIV,  вперив взгляд в  электронные часы с радио. На табличке,
что  стоит у нее  на  столе,  написано:  Мона  Саббат.  Рядом  с  часами  --
радиосканер, пеленгующий полицейскую частоту, трещит статическими помехами.
     По  радио,  что на часах, передают  какое-то ток-шоу.  Пожилая  женщина
ругается на  молодую. Насколько  я понимаю, молодая  забеременела, не будучи
замужем, и по этому поводу пожилая обзывает  ее шлюхой,  и потаскухой, и еще
дурой  в  придачу --  потому что  дать-то  она  дала,  а взять денег  ума не
хватило.
     Женщина за столом, эта самая Мона, выключает радиосканер и говорит:
     -- Вы не против, надеюсь? Мне очень нравится это шоу.
     Эти звуко-голики. Эти тишина-фобы.
     Потребители массовой информации.
     Пожилая  женщина на  радио говорит молодой потаскушке,  чтобы та отдала
ребенка в детдом, если не  хочет ломать себе жизнь. Она говорит, что молодой
шлюшке надо подумать о будущем: окончить университет по курсу микробиологии,
потом выйти замуж, и до замужества -- никакого секса.
     Мона Саббат достает из-под стола  пакет из плотной бумаги и вынимает из
него какую-то штуку,  завернутую в  фольгу.  Она разворачивает  фольгу, и по
комнате разносится запах чеснока и ноготков.
     Беременная потаскушка на радио только рыдает в голос.
     Палки и камни могут покалечить, а слова могут и вовсе убить.
     Согласно  "Городу  и  деревне",   личную  переписку  следует  вести  на
качественной почтовой  бумаге,  обязательно  от руки и красивым почерком.  В
свежем номере "Недвижимости" я натыкаюсь на объявление:
ВНИМАНИЮ КЛИЕНТОВ КОННО-СПОРТИВНОГО КОМПЛЕКСА "НОРОВИСТАЯ ЛОШАДКА"
     В объявлении сказано: "Вы заразились кожной инфекцией?"
     Номер, который стоит в объявлении, -- новый. Я его раньше не видел.
     Пожилая  женщина  на  радио  говорит  молодой   потаскушке,  чтобы  она
прекратила реветь.
     Большой Брат поет и пляшет. Насильно кормит тебя с большой ложки, чтобы
твой разум не изголодался по мысли, чтобы не дать тебе время задуматься.
     Мона  Саббат  кладет локти  на стол и наклоняется ближе к радио. Звонит
телефон, она поднимает трубку:
     -- Элен Бойль. Продажа недвижимости.  Подходящий  дом -- на любой вкус.
--  Она  говорит:  -- Ой, это  ты, Устрица.  Ты извини, тут как  раз "Доктор
Сара". -- Она говорит: -- Увидимся на церемонии.
     Пожилая женщина на радио обзывает молодую сукой.
     На обложке "Первого класса" написано: "Соболь. Узаконенное убийство".
     Все происходит само собой. Непроизвольно, как это бывает, когда на тебя
нападает  икота. Краем  уха я  слушаю  радио,  краем глаза  читаю журнал,  и
баюльная песня звучит у меня в голове.
     Из динамика радио слышны только безудержные рыдания.
     А вместо  реплики  пожилой  -- тишина. Приятная, благословенная тишина.
Совершенная  тишина. Такой тишины не  бывает, если  поблизости  есть  кто-то
живой.
     Молоденькая потаскушка с шумом вдыхает воздух и говорит:
     -- Доктор Сара? -- Она говорит: -- Доктор Сара, вы здесь?
     Ей  отвечает глубокий и  звучный голос.  Шоу  доктора  Сары  Ловенштейн
прерывается  по  техническим причинам.  Глубокий  и звучный голос извиняется
перед "уважаемыми радиослушателями". Включается легкая танцевальная музыка.
     На   обложке  "Особняка"  написано:   "Бриллианты  --   это  становится
легкомысленным".
     Со стоном я закрываю лицо руками.
     Мона вгрызается в свои сандвич. Выключает радио и говорит:
     -- Бездельники.
     Тыльные   стороны  ее  ладоней   разрисованы   замысловатым  узором  --
ржаво-коричневой хной. Пальцы -- даже  большие пальцы -- унизаны серебряными
перстнями. На шее  --  многочисленные  серебряные цепочки. Ядовито-оранжевое
платье.  Ткань на  груди  топорщится из-за многочисленных  тяжелых  кулонов,
спрятанных под  платье. Красные с черным  дреды собраны  в небрежный высокий
пучок. В  ушах  --  огромные  серьги,  серебряная филигрань. Глаза,  похоже,
янтарно-желтые. Лак на ногтях -- черный.
     Я интересуюсь, давно ли она тут работает.
     Она говорит:
     -- Вы имели в виду по земному времени?
     Она  достает из ящика  стола  книжку в мягкой обложке, вынимает  оттуда
желтый фломастер, который вместо закладки, и открывает книжку.
     Я интересуюсь, любит ли миссис Бойль говорить о поэзии.
     А Мона говорит:
     -- Вы имели в виду Элен?
     Да,  читает  ли  она  стихи?  Вслух? Было  такое,  чтобы  она позвонила
кому-нибудь и прочитала по телефону стихи?
     -- Не поймите меня неправильно,  --  говорит Мона, -- но  миссис  Бойль
недосуг заниматься такой ерундой. Она делает деньги.
     И я считаю -- раз, я считаю -- два...
     --  Тут  все очень просто, -- говорит Мона. -- Когда на  улицах пробки,
миссис Бойль  заставляет меня ехать домой вместе  с  ней --  чтобы она могла
пользоваться  полосой  для  служебного транспорта.  А потом  мне  приходится
добираться до дому на трех автобусах. Понимаете?
     Я считаю -- четыре, считаю -- пять...
     Она говорит:
     --  Однажды  мы с  ней разделили великое знание о силе кристаллов.  Как
будто мы наконец обрели связь на каком-то уровне, но потом оказалось, что мы
говорили о двух совершенно разных реальностях.
     Я  встаю  и  подхожу  к  ее  столу. Достаю  из кармана  листок  бумаги,
разворачиваю и показываю ей стишок. Может быть, он ей знаком?
     В  книге, раскрытой у  нее  на столе, подчеркнуто  желтым:  Магия  есть
обращение необходимой энергии на достижение естественных сдвигов.
     Она пробегает стихотворение  глазами.  Глаза у  нее  -- янтарно-желтые.
Чуть  выше выреза платья, над правой  ключицей, я замечаю татуировку --  три
крошечные звездочки.  Она сидит нога на  ногу. Сидит босиком.  У нее грязные
ноги. На больших пальцах -- по большому серебряному кольцу.
     -- Я знаю, что это, -- говорит она и тянет руку к листочку.
     Но я быстро складываю листок и убираю обратно в карман.
     Все еще держа руку на весу,  она тычет  в меня указательным  пальцем  и
говорит:
     -- Я знаю, что это такое. Это баюльное заклинание, правильно?
     В книге, раскрытой у нее на столе, подчеркнуто желтым: Конечный продукт
смерти -- последующее возрождение.
     На дальнем  конце  полированного стола из  вишневого дерева --  длинная
глубокая царапина.
     Я спрашиваю, что ей известно про баюльные заклинания.
     -- Про них говорится  в литературе всех народов  мира, --  говорит она,
пожимая пл