рицей  поехали
покупать  новую  косметику.  По дороге  они собираются  заглянуть в  большой
букинистический  магазин  --  "Книжный амбар" -- и упразднить три экземпляра
книги.
     Я говорю, то, что делает Устрица, называется шантаж и клевета. Уголовно
наказуемое преступление.
     Уже почти полночь.  Я понятия не имею, где Элен  с Устрицей. Не  знаю и
знать не хочу.
     -- Он не  говорит,  что  он адвокат, -- говорит Мона. -- Он не говорит,
что  занимается  коллективными  исками Он просто дает объявление.  А  бланки
заполняют  другие.  Устрица  говорит, что он просто сеет зерна сомнения в их
умах.
     Она говорит:
     -- Устрица говорит,  что это  только справедливо -- ведь  любая реклама
обещает сделать тебя счастливым.
     Сейчас, когда Мона стоит  передо мной на  коленях,  мне хорошо видна ее
татуировка  -- три  черные  звездочки над ключицей.  За плотной  завесой  из
цепочек с кулонами и амулетами все равно видно,  что лифчика на ней нет, и я
считаю -- раз, я считаю -- два, я считаю -- три.
     Мона говорит:
     --  Другие члены ковена тоже этим  занимаются, но придумал все Устрица.
Он говорит, что смысл в том, чтобы разбить иллюзию безопасности и комфорта.
     Она протыкает иголкой  желтый  волдырь,  и что-то падает  на полотенце.
Маленький коричневый  кусочек пластмассы,  покрытый  вонючим гноем и кровью.
Мона переворачивает его  иголкой,  и желтый гной стекает  на  полотенце. Она
подцепляет кусочек пинцетом и говорит:
     -- А это еще что за хрень?
     Это шпиль колокольни.
     Я говорю, что не знаю.
     Рот у Моны  слегка  приоткрыт,  язык  высунут. Она  тяжело  сглатывает,
словно поперхнувшись. Машет рукой перед носом и быстро моргает. Желтая слизь
воняет кошмарно. Мона вытирает  иголку о  полотенце. Одной рукой держит меня
за большой палец ноги,  а  второй  протыкает очередной волдырь.  Желтый гной
течет на полотенце. Туда же падает половинка фабричной трубы.
     Мона подцепляет ее пинцетом и вытирает о полотенце. Подносит поближе  к
глазам, морщится и говорит:
     -- Не хочешь мне рассказать, что происходит?
     Она  протыкает  очередной  волдырь,  и  наружу -- в  гное  и  крови  --
вываливается купол-луковица от мечети. Пинцетом Мона вынимает у меня из ноги
крошечную обеденную тарелку. Тарелка расписана по ободку красными розами.
     Снаружи доносится пожарная сирена.
     Очередной волдырь --  и на  полотенце падает фронтон здания банка эпохи
какого-то из Георгов.
     Из следующего волдыря извлекается часть университетской крыши.
     Я  весь в поту. Глубоко дышу. Сжимаю влажные простыни и скриплю зубами.
Я  смотрю  в потолок  и говорю,  что  модели трагически погибают. Кто-то  их
убивает.
     Доставая кусок пластмассовой арматуры, Мона говорит:
     -- Топчет их ногами?
     Я уточняю: Фоотомодели. Манекенщицы.
     Иголка вонзается мне  в стопу. Выуживает телевизионную  антенну. Пинцет
подцепляет горгулью.  Потом --  крошечную черепицу, ставни,  шиферную плиту,
кусок водосточной трубы.
     Мона приподнимает  за  край вонючее полотенце  и складывает его  вдвое,
чистой стороной вверх. Льет мне на ногу еще спирту.
     Снаружи  ревет еще одна  пожарная сирена. По шторам проходит  отсвет от
красной и синей мигалки.
     А я не могу вздохнуть -- так болит нога.
     Нам нужно, говорю я. Мне нужно... нам нужно...
     Нам нужно вернуться домой, говорю на одном дыхании. Если все так, как я
думаю, то мне надо остановить человека, который использует баюльную песню.
     Мона  вынимает  пинцетом  синий  пластмассовый ставень и кладет его  на
полотенце.  Потом  --  кусок  занавески из  спальни  и желтую  занавеску  из
детской. Потом -- фрагмент частокола. Она опять поливает мне ногу спиртом, и
на этот  раз он стекает на полотенце чистым, без крови и гноя. Мона зажимает
пальцами нос.
     Снаружи снова -- сирены пожарных, и Мона говорит:
     -- Ты не против, если я включу телевизор? Интересно  же,  что происходи
г.
     Я смотрю в потолок, стиснув зубы, и говорю: нельзя... нельзя...
     Сейчас, когда  мы одни,  я говорю Моне, что  нельзя доверять  Элен. Она
хочет  добыть  гримуар,  чтобы  получить власть  над  миром. Я  говорю,  что
единственный способ излечить человека,  наделенного властью, --  это не дать
ему еще  больше власти. Нельзя допустить, чтобы Элен заполучила оригинальную
Книгу Теней.
     Очень медленно -- так медленно, что  я почти не улавливаю  движения  --
Мона извлекает рифленую ионическую колонну из окровавленной дырки у меня под
большим пальцем.  Медленно, как часовая  стрелка  на циферблате. Я не помню,
откуда  эта колонна: из музея,  из церкви или из здания  колледжа.  Все  эти
сломанные дома и раскуроченные учреждения...
     Она скорее археолог, нежели хирург.
     Мона говорит:
     -- Забавно.
     Она  кладет  колонну на  полотенце,  рядом с  другими  деталями.  Опять
наклоняется над моей ногой, хмурится и говорит:
     -- Элен  то  же самое про тебя говорит. Что  тебе  нельзя доверять. Она
говорит, что ты хочешь его уничтожить, гримуар.
     Его необходимо уничтожить. Никто не сможет управиться с такой силой.
     По телевизору передают репортаж с пожара.  Трехэтажное кирпичное здание
-- все в огне. Пожарные тянут шланги, из  шлангов хлещет  вода -- пенистая и
белая. В кадре появляется молодой  человек с  микрофоном, а у него за спиной
-- Элен с Устрицей наблюдают за пожаром,  стоя щека к щеке. В руке у Устрицы
-- пластиковый пакет с покупками. Элен держит его за другую руку.
     Мона приподнимает  бутылку со спиртом и  смотрит на свет,  сколько  еще
осталось. Она говорит:
     --  Кем мне по-настоящему хочется стать, так это  эмпатом, чтобы лечить
людей, просто к ним прикасаясь. -- Она читает надпись на этикетке и говорит:
-- Элен говорит, что мы можем превратить землю в рай.
     Я полулежу на кровати, опираясь на локти,  и говорю,  что Элен  убивает
люден за бриллиантовые диадемы. Вот такой из нее спаситель.
     Мона  вытирает о полотенце  пинцет  и иголку, на  белой  ткани остаются
красные с желтым подтеки. Она нюхает горлышко бутылки со спиртом и говорит:
     -- Элен считает, что эта книга тебе интересна только на предмет  выдать
статью для газеты. Она говорит, что когда все заклинания будут уничтожены --
в том  числе  и баюльные, -- ты потом будешь ходить и гордиться собой, какой
ты, типа, герой.
     Я  говорю,  что  в мире и  так  хватает  оружия массового  уничтожения.
Ядерное оружие. Химическое оружие. Я говорю, что далеко не все люди, которые
владеют магией, собираются сделать мир лучше.
     Я  говорю Моне,  что если вдруг до такого дойдет, мне  будет  нужна  ее
помощь.
     Я говорю, что может так получиться, что нам придется убить Элен.
     И   Мона   качает   головой  над  безнадежно  испорченным   гостиничным
полотенцем. Она говорит:
     -- Стало быть, твой ответ на убийства -- еще больше убийств?
     Только  Элен,  говорю я. И еще,  может  быть, Нэша -- если моя  догадка
насчет  странных  смертей манекенщиц  верна.  Когда  мы их  убьем, мы  снова
вернемся к нормальной жизни.
     На экране молодой человек с микрофоном говорит, что три пожарные машины
почти  перекрыли движение в  центре. Он говорит,  что  все силы  брошены  на
тушение пожара. Он говорит, что это был любимый магазин всех горожан.
     -- Устрице, -- говорит Мона, -- не нравятся твои понятия о нормальном.
     Любимый магазин всех горожан -- букинистический "Книжный амбар". Элен и
Устрицы уже нет на экране.
     Мона говорит:
     --  В  детективных  романах,  когда  мы  их  читаем...  ты  никогда  не
задумывался, почему нам так хочется, чтобы детектив разрешил загадку и нашел
преступника? -- Может быть,  говорит она, вовсе не потому,  что нам хочется,
чтобы свершилась месть или чтобы прекратились убийства. Может, на самом деле
нам  хочется, чтобы преступник исправился. Детектив -- это спаситель убийцы.
Представь себе, что Иисус гоняется за  тобой, пытаясь  поймать тебя и спасти
твою душу.  Что  он не  просто пассивный  и терпеливый  Бог,  а въедливая  и
агрессивная ищейка. Нам  хочется, чтобы преступник раскаялся на суде.  Или в
камере смертников, в  окружении таких же, как он. Детектив -- это пастырь, и
нам хочется, чтобы  преступник,  блудная  овца, вернулся в стадо, вернулся к
нам.  Мы его любим.  Мы по нему скучаем. Мы  хотим заключить его в объятия и
прижать к груди.
     Мона говорит:
     --  Может, поэтому  столько женщин  выходит замуж за  заключенных, и за
убийц в том числе. Чтобы их исцелить.
     Я говорю ей, что по мне никто не скучает.
     Мона качает головой и говорит:
     -- Знаешь, вы с Элен очень похожи на моих родителей.
     Мона. Шелковица. Моя дочь.
     Я ложусь на кровать и спрашиваю: как так?
     Мона говорит, вытаскивая у меня из ноги дверную раму:
     -- Как раз сегодня утром Элен мне  сказала,  что  может так получиться,
что ей придется тебя убить.
     У меня бибикает пейджер.  Этого  номера я не знаю. В сообщении сказано,
что дело срочное.
     Мона вытаскивает витражное  окно из окровавленной дырки  у меня в ноге.
Она  поднимает  его, так  что  свет  проходит сквозь  разноцветные  кусочки,
смотрит сквозь крошечное окошко и говорит:
     -- Меня больше волнует Устрица. Он далеко не всегда говорит правду.
     И тут открывается дверь. Снаружи ревут сирены. В телевизоре тоже  ревут
сирены.  По шторам  проходит  отсвет  от  красной и синей  мигалки. В  номер
вваливаются Элен  и Устрица, они смеются и тяжело дышат. Устрица размахивает
пакетом  с косметикой. Элен держит в руке туфли на шпильках. От обоих пахнет
шотландским виски и дымом.
     Глава двадцать шестая
     Представьте  себе чуму, которая  передается  на слух. Устрица со  своим
экологическим  бредом, обниманием  деревьев,  насильственным  биозахватом  и
прочими апокрифическими  заморочками. Вирус его информации.  То,  что всегда
мне  казалось  сочными  и  зелеными  джунглями,   обернулось   трагедией  от
европейского плюща, который душит и убивает  все остальные растения.  А стаи
скворцов --  с их черным  сияющим  оперением и приятным  веселым  щебетом --
обернулись убийцами, которые разоряют гнезда сотни видов туземных птиц.
     Представьте себе  идею, которая занимает ваш разум, как армия -- павший
город.

     Там, за окнами нашей машины, -- Америка.
     О прекрасные небеса, где черные стаи скворцов
     Над янтарными волнами пилсмы.
     О пурпурные горы вербейника,
     Над равнинами, где бубонная чума. Америка.
     Осада идеи.
     Незаконный захват власти над жизнью.
     Мертвая хватка.

     Когда послушаешь Устрицу, стакан молока --  это  уже не  просто  стакан
молока,  чтобы запивать шоколадные  печенюшки. Коров  специально  накачивают
гормонами  и держат их в состоянии перманентной беременности. Это неизбежные
телята,  которые живут всего несколько месяцев втиснутые  в  тесные  стойла.
Свиная отбивная  означает,  что свинья  бьется в  агонии  и истекает кровью,
подвешенная за  ногу к потолку, пока ее  заживо  режут  на отбивные, шейку и
карбонат.  Даже яйцо  вкрутую --  это  несчастная  курица,  с  искалеченными
ногами,  потому что она постоянно сидит в инкубаторе  -- в  клетке четыре на
четыре дюйма, такой узкой, что она даже не может расправить крылья. От такой
жизни она  сходит с ума, но ей заранее отрезали клюв, чтобы она не заклевала
других наседок  в соседних клетках. Ее перья  вытерлись о прутья, клюв у нее
отрезан,  она  кладет яйцо за яйцом,  пока ее кости не начинают ломаться  от
недостатка кальция.
     А  потом их пускают  на суп  с лапшой  и на всякие полуфабрикаты,  этих
несчастных куриц, потому  что никто их  не купит на тушки --  настолько  они
искалечены и исцарапаны. Это и есть куриные котлеты. Кусочки в кляре.
     Устрица  любит поговорить на подобные  темы.  Это -- его информационная
чума. Когда он заводит такой разговор, я делаю радио громче -- любую музыку,
кантри или вестерн. Или трансляцию баскетбольного матча. Что угодно, лишь бы
было достаточно громко  и длинно,  чтобы я  мог сделать  вид,  что  сандвич,
который я  ем, -- это просто мой завтрак. Что животные -- это животные.  Что
яйцо -- это просто яйцо. Что сыр -- это сыр,  а не страдания  новорожденного
теленка. Что у меня как у человека есть неотъемлемое право на еду.
     Большой Брат поет  и пляшет, чтобы я ни о чем не задумывался. Для моего
же блага.
     В  сегодняшней местной газете сообщение о смерти очередной манекенщицы.
Там же помещено объявление:
ВНИМАНИЮ КЛИЕНТОВ СОБАЧЬЕЙ ФЕРМЫ "УПАВШАЯ ЗВЕЗДА"
     В объявлении сказано:  "Если ваша собака, купленная на указанной ферме,
оказалась больна бешенством, звоните по указанному телефону и  объединяйтесь
с другими такими же пострадавшими, чтобы подать коллективный иск в суд".
     Проезжая   по  краю,  который  раньше  был  просто  красивым  краем   с
потрясающей  природой,  и доедая  свой  завтрак, который  раньше  был просто
сандвичем с вареным яйцом, я интересуюсь, почему они просто не купили те три
книги в "Книжном  амбаре". Устрица и Элен. Можно было вообще их не покупать,
а  просто вырвать страницы. Я говорю,  что цель нашей поездки заключается  в
том, чтобы никому не пришлось сжигать книги.
     -- Расслабься, -- говорит Элен. Она, как  всегда,  за  рулем. -- В  том
магазине было  три экземпляра. Но вот  в  чем  проблема:  они не  знали, где
именно их искать.
     А Устрица говорит:
     --  Там все полки были перепутаны. --  Мона спит, положив голову ему на
колени, и он рассеянно перебирает руками ее дреды, разделяя черные и красные
пряди.  -- Она по-другому не  засыпает, -- говорит  он.  -- Она  будет спать
вечно, если я не перестану трогать ее волосы.
     Совершенно без всякой связи мне вспоминается моя жена. Жена и дочка.
     С этими пожарными сиренами мы всю ночь не спали.
     -- Этот "Книжный амбар", он был как крысиное гнездо, -- говорит Элен.
     Устрица  вплетает   в  волосы  Моны  кусочки  разломанной  цивилизации.
Артефакты   из  моей  ноги,  обломки  колонн,  лестниц  и  громоотводов.  Он
распускает ее  ловца  снов навахо  и  вплетает  ей в  волосы монеты  И-Цзын,
стеклянные  бусины  и веревочки.  И  перья  пасхальных  цветов:,  голубые  и
розовые.
     -- Мы весь  вечер искали, -- говорит Элен. -- Проверили каждую книжку в
отделе детской литературы. Потом прочесали раздел "Наука". Потом -- Религию.
Философию. Поэзию. Народный  фольклор. Этническую  литературу.  Мы перебрали
всю художественную литературу.
     Устрица говорит:
     -- В компьютере книги были, но потерялись где-то в магазине.
     И они сожгли  весь магазин.  Ради трех  книг. Они сожгли  десятки тысяч
книг, чтобы наверняка уничтожить те три.
     -- Другого выхода не было, -- говорит Элен. -- Ты знаешь, насколько они
опасны, эти книги.
     Совершенно без всякой связи мне вспоминается  Содом  и Гоморра. Что Бог
пощадил бы эти города, если бы там  остался хотя бы один безгрешный и добрый
человек.
     Здесь  же  все  наоборот.   Уничтожены  тысячи,  чтобы   гарантированно
уничтожить единицы.
     Представьте  себе новое  Средневековье, новое  мракобесие.  Представьте
костры  из  книг.   И  в   тот  же  костер  полетят  фильмы  и  аудиозаписи,
радиоприемники и телевизоры.
     И я даже не знаю, чем мы сейчас занимаемся: предотвращаем такой поворот
событий или, наоборот, приближаем.
     По телевизору передали, что при пожаре погибли двое охранников.
     --  На самом деле, -- говорит Элен, --  они  были мертвы еще до пожара.
Нам нужно было спокойно разлить бензин.
     Мы убиваем людей для спасения жизней?
     Мы сжигаем книги, чтобы спасти книги?
     Я задаю вопрос: во что превращается наша поездка?
     -- Ни во что она не превращается, -- говорит  Устрица, пропуская  прядь
волос  Моны сквозь монетку с дырочкой. -- Чем она  была, тем она и осталась.
Захват власти над миром.
     Он говорит:
     -- Ты, папочка,  хочешь, чтобы  все осталось таким, как есть, но  чтобы
главным был ты.
     Он говорит, что Элен тоже хочет, чтобы все осталось таким, как есть, но
чтобы  главной была  она.  Каждое поколение  хочет  быть  последним.  Каждое
поколение  ненавидит новое направление  в музыке,  которую не  понимает. Нас
бесит  и злит, когда  наша  культура  сдает позиции, уступая  место  чему-то
другому. Нас  бесит и злит, когда наша любимая музыка играет в лифтах. Когда
баллада нашей революции превращается в музыкальную заставку для телерекламы.
Когда  мы  вдруг  понимаем, что наш стиль  одежды и наши прически уже  стали
ретро.
     -- Лично я,  -- говорит Устрица, --  за то, чтобы все вообще уничтожить
-- и людей, и книги -- и начать все заново. И чтобы главных не было.
     А он и Мона будут новыми Адамом и Евой?
     --  Нет, -- говорит  он, убирая  волосы Моны с ее  лица.  --  Нас  тоже
уничтожат.
     Я интересуюсь, неужели  он  так ненавидит  людей,  что даже готов убить
женщину,  которую  любит.  Я  говорю,  почему  бы  ему  просто не  покончить
самоубийством.
     -- Нет, -- говорит Устрица, -- я всех люблю. Растения, животных, людей.
Я просто не верю  в великую ложь, что мы все можем плодиться и размножаться,
не уничтожая при этом себя.
     Я говорю, что он предатель своего племени.
     --  Я,  бля, самый  что ни на есть патриот, -- говорит Устрица, глядя в
окно. -- Баюльная  песня --  это благословение. Зачем, ты думаешь, ее вообще
придумали? Она спасет миллионы людей от медленной и мучительной смерти -- от
болезней  и голода, от солнечной радиации и  войны, от всего, к чему мы сами
себя толкаем.
     То есть он  готов убить себя и Мону? А как насчет  его родителей? Он их
тоже убьет? А как насчет маленьких детей, которые только еще  начинают жить?
А как насчет всех хороших и добрых людей, которые выступают за экологию и не
мусорят на улицах? Как насчет вегетарианцев? В чем они виноваты?
     -- Речь  не о том, кто виноват,  а кто нет, -- говорит он. -- Динозавры
не  были  ни  хорошими,  ни  плохими с точки зрения  морали,  однако  же они
вымерли.
     Рассуждения в точности как у Адольфа Гитлера. Как у Иосифа Сталина. Как
у серийного убийцы. Как у массового убийцы.
     Устрица говорит, вплетая в волосы Моны витражное окошко:
     -- И я хочу сделаться тем, от чего вымерли динозавры.
     Я говорю, динозавры вымерли из-за природного катаклизма.
     Я говорю, что не хочу ехать в одной машине с человеком, который мечтает
сделаться массовым убийцей.
     И Устрица говорит:
     -- А как насчет доктора  Сары? Мамуль? Помоги мне  подсчитать. Скольких
еще человек он уже убил, наш папуля?
     И Элен говорит:
     -- Я зашиваю рот рыбе.
     Я  слышу,  как  Устрица  щелкает  зажигалкой,  оборачиваюсь  к  нему  и
спрашиваю: ему обязательно курить прямо сейчас? Я пытаюсь поесть.
     Но  Устрица держит над зажигалкой  Моннну  книгу "Прикладное  искусство
американских  индейцев". Держит  ее корешком  вверх  и быстро  перелистывает
страницы  над крошечным язычком пламени. Потом чуть-чуть  приоткрывает окно,
выставляет книгу наружу, чтобы огонь разгорелся на  ветру,  и бросает  ее на
дорогу.
     Костер кровельный любит огонь.
     Устрица говорит:
     -- Многое зло --  от  книг. Шелковице надо изобрести  свои  собственный
путь духовного просвещения.
     У Элен звонит мобильный. У Устрицы звонит мобильный.
     Мона вздыхает  и шевелится во сне. Глаза у нее  закрыты, Устрица гладил
ее  по  волосам, у  него звонит  телефон, но он  на звонок не отвечает, Мона
зарывается лицом Устрице в колени и говорит:
     --  Может  быть,   в   гримуаре   есть  заклинание,  чтобы   остановить
перенаселенность.
     Элен открывает свой ежедневник и записывает имя  под сегодняшней датой.
Она говорит в трубку:
     --  Не  надо никаких священников, изгоняющих бесов. Мы можем  выставить
дом на продажу уже сегодня.
     Мона говорит:
     --  Что  нам  нужно,  так  это  какое-нибудь  универсальное  заклинание
"всемирной кастрации".
     Я  интересуюсь: