вает его  в рот. Он
говорит с полным ртом, не прекращая жевать:
     -- Ну да, я свинья, я знаю. -- Его дыхание пахнет горчицей. Он говорит:
-- У них у  обоих на сотовых телефонах,  в истории звонков, последним  стоял
номер некоей Элен Гувер Бойль.
     Он говорит:
     -- Ты скинул акции, как я тебе говорил?
     Глава девятая
     Это тот же самый зеркальный  комод "Уильям и Мари". Согласно надписи на
картонной  карточке:  черная  лакированная  сосна  с   инкрустацией  и  виде
персидских сцен,  выполненной серебряной  позолотой, круглые  конусообразные
ножки и фронтон, отделанный резьбой в виде ракушек и завитков. Наверняка тот
же   самый.  Мы  повернули  направо,  прошли  по   узкому  коридору,  плотно
заставленному разнообразными креслами, потом опять повернули направо рядом с
буфетом эпохи Регентства, потом -- налево у кровати эпохи Гражданской войны,
но опять вышли к тому же комоду.
     Элен  Гувер  Бойль проводит  рукой по серебряной  позолоте, по  тусклым
придворным персидского шаха и говорит:
     -- Не понимаю, о чем вы.
     Она убила Бейкера и  Пенни Стюартов. Она им звонила на сотовые телефоны
за день до того, как они оба умерли. Она прочитала обоим баюльную песню.
     -- Вы утверждаете, что я убила этих  людей, спев им песенку? -- говорит
она. Сегодня она во всем желтом, по волосы у нее  по-прежнему розовые. У нее
желтые туфли, но на шее по-прежнему  -- золотые цепочки  и яркие  бусы. Она,
по-моему, переборщила с пудрой. Щеки кажутся слишком румяными.
     Я  очень  быстро  выяснил,  что это  именно  Стюарты  приобрели дом  на
Эксетер-драйв. Красивый  исторический дом. Семь спален и панели из вишневого
дерева на первом этаже. Дом, который они собирались сносить и строить на его
месте новый. Планы, которые так разозлили Элен Гувер Бойль.
     -- О господи, мистер Стрейтор, -- говорит она, -- вы бы себя послушали!
     Мы стоим  как  раз  посреди узкого  коридора  из  громоздящейся мебели,
который тянется  на несколько ярдов в  обе стороны. Дальше, за поворотом, он
разветвляется на новые  коридоры: кресла впритык друг  к другу,  притиснутые
друг к  другу буфеты.  За рядами невысоких предметов -- кресел, диванов  или
столов --  виднеются ряды бюро и комодов, стены из напольных часов, покрытых
глазурью каминных экранов и ширм, секретеров эпохи короля Георга.
     Она  предложила  нам встретиться здесь, где нам никто не помешает, -- в
огромном, складского типа магазине  антиквариата. В этом лабиринте из мебели
мы ходим кругами, вновь и вновь натыкаясь на тот же зеркальный комод "Уильям
и  Мари"  и  на  тот  же  буфет  эпохи  Регентства.  Мы  ходим  кругами.  Мы
заблудились.
     И Элен Гувер Бойль говорит:
     -- А вы еще кому-нибудь говорили про свою песню-убийцу?
     Только моему редактору.
     -- И что на это сказал редактор?
     Я думаю, что он мертв.
     И она говорит:
     -- Вот тебе на. -- Она говорит: -- Вы, наверное, очень расстроены.
     Наверху, на разной высоте,  висят хрустальные люстры -- мутные и серые,
как  напудренные  парики.  Растрепанные  провода  обвивают тусклые подвесные
крюки.
     Обрезанные провода, пыльные мертвые лампочки. Каждая люстра -- еще одна
отрубленная   аристократическая   голова,  подвешенная   "вверх  ногами"   к
потолочной балке. Потолок выгибается сводом, шпренгельные балки поддерживают
рифленую сталь.
     --  Идите за мной, --  говорит Элен Бойль. --  Тут легко потеряться.  Я
забыла, с какой стороны растет мох на креслах: с северной или южной?
     Она слюнявит два пальца и поднимает их над головой.
     Изящные горки рококо, якобинские книжные шкафы,  комоды в неоготическом
стиле, все -- резьба и  лакировка, французские  платяные шкафы обступают нас
со всех сторон. Застекленные шкафчики орехового  дерева  эпохи какого-то  из
Эдуардов,  викторианские  трюмо с  высокими  зеркалами,  шифоньеры  в  стиле
ренессанс.  Красное  дерево и  орех,  дуб  и  черное дерево. Круглые  ножки,
продолговатые  ножки,  ножки-кабриолет.  За  поворотом  --   новый  коридор.
Шифоньерки  времен  королевы  Анны. Снова  клен  серебристый.  Перламутровая
отделка и золоченая бронза.
     Наши  шаги отдаются эхом по бетонному полу. Дождь барабанит по стальной
крыше.
     И она говорит:
     -- У вас нет ощущения, что вы похоронены под грузом истории?
     Она достает связку ключей -- рукой с ярко-розовыми ногтями, из  белой с
желтым сумочки. Она сжимает ключи в кулаке, и только самый длинный и  острый
торчит наружу между пальцами.
     --  Вы никогда не  задумывались, что все,  что вы делаете и что  можете
сделать в жизни,  уже  через  сотню  лет станет  бессмысленным и  никому  не
нужным? -- спрашивает  она. -- Думаете,  лет через сто кто-нибудь вспомнит о
Стюартах?
     Она  переводит  взгляд с одной отполированной  поверхности  на  другую.
Столы, шкафы, двери -- ее отражение проплывает по ним.
     -- Люди умирают, -- говорит она.  --  Люди сносят  дома.  Но  мебель --
красивая, стильная мебель, -- она остается. Мебель переживет всех и вся.
     Она говорит:
     --  Предметы мебели -- это  тараканы нашей культуры. Не замедляя шагов,
она проводит стальным ключом по отполированной стенке орехового буфета. Звук
получается очень тихий, как  бывает  всегда, когда  что-то твердое  царапает
что-то мягкое. Царапина получилась глубокая.  Теперь  видно, что за пафосной
облицовкой скрывается дешевенькая сосна.
     Она останавливается перед гардеробом с зеркальными дверцами.
     -- Подумать только, сколько поколений женщин смотрелись в это  зеркало,
-- говорит она. -- Привозили  его домой.  Старились в  этом зеркале. Они все
мертвы,  все эти юные красивые женщины, а гардероб -- вот он,  пожалуйста. И
стоит гораздо дороже, чем  когда он был новым.  Паразит, переживший хозяина.
Большой отожравшийся хищник, который выискивает следующую добычу.
     В  этом лабиринте  антиквариата,  говорит  она, живут  духи  давно  уже
мертвых людей -- всех,  кто когда-то владел этой мебелью. Всех, кто мог себе
это  позволить.  Где  теперь  их  таланты, ум и  красота?  Их  пережил  этот
декоративный  мусор. Богатство,  успех,  положение в  обществе  --  все, что
олицетворяла собой эта мебель, -- где все это теперь?
     Она говорит:
     -- Если смотреть с точки зрения  веков, разве это действительно  важно,
от чего умерли Стюарты?
     Я спрашиваю,  как она поняла про баюльные чары. Она поняла, в  чем  тут
дело, когда умер ее сын Патрик?
     Но она просто идет вперед, ведя рукой по резным краям, по  полированным
дверцам и зеркалам. На зеркалах остаются следы.
     Я очень быстро выяснил, как умер ее муж. Через год после смерти Патрика
его нашли  мертвым  в  постели  --  без  каких-либо видимых повреждений, без
предсмертной записки, без очевидной причины.
     Элен Бойль говорит:
     -- А как он умер, этот ваш редактор?
     Из своей желтой  с белым  сумочки  она  достает отвертку и плоскогубцы,
такие  чистые  и   блестящие,  что  их   можно  было  бы  использовать   при
хирургической  операции.   Она  открывает  дверцу  большого  отполированного
шифоньера и говорит:
     -- Подержите, пожалуйста, чтобы она не болталась.
     Я держу дверцу, а она возится с той стороны. Через пару секунд на пол к
моим ногам падают защелка и ручка.
     Она снимает все ручки и все украшения из золоченой бронзы, она собирает
все  металлические детали, кроме петель, и ссыпает их в сумочку.  Теперь,  с
ободранными дверцами, шкаф кажется изувеченным, кастрированным, истерзанным,
слепым.
     Я спрашиваю, зачем она это делает.
     -- Потому что мне нравится  этот шкаф, -- говорит она.  -- Но я не хочу
стать его очередной жертвой.
     Она закрывает дверцы и убирает свои инструменты в сумочку.
     --  Я вернусь  за  ним, когда они снизят цену до той, сколько он стоил,
когда был новым, -- говорит  она. -- Он  очень мне нравится, но я его заберу
на своих условиях.
     Она проходит еще пару шагов вперед, и коридор  упирается в непроходимый
лес  из вешалок  для  одежды, полок для  шляп и подставок под  зонты. Дальше
виднеется глухая стена из платяных шкафов.
     --  Елизаветинская  эпоха,  --  говорит  она, прикасаясь  к каждому  из
предметов. -- Тюдоры... Истлейк... Густав Стикли...
     Она  объясняет,  что  старую  мебель,  собранную из  нескольких  разных
предметов -- скажем, из зеркала и комода, -- специалисты называют "женатой".
Для антикваров такая мебель ценности не представляет.
     Мебель, которая получается, если разобрать  один изначальный предмет на
несколько и  продать  их  по отдельности --  скажем,  ящик  буфета и верхнюю
часть, -- называется "разведенной".
     -- И опять же, -- говорит она, -- для антикваров такая мебель  ценности
не представляет.
     Я  ей  рассказываю о  своих  попытках  разыскать  все экземпляры книжки
стихов. Я  говорю  о  том, как это важно -- чтобы  никто не узнал  про чары.
После того что случилось с Дунканом, я  клянусь, что сожгу все свои записи и
забуду о том, что вообще знал эту баюльную песню.
     -- А  что, если у вас не получится ее забыть?  -- говорит она.  -- Что,
если она застрянет  у вас в голове, как эти дурацкие рекламные песенки? Что,
если она всегда будет при вас, как заряженное ружье, в ожидании кого-то, кто
вас разозлит?
     Я не воспользуюсь ею. Никогда.
     --  Давайте  представим  себе ситуацию, -- говорит  она. -- Разумеется,
гипотетически. Что, если я  тоже клялась  себе, что  никогда не воспользуюсь
этой  песней. Я.  Женщина, которая,  как вы  говорите, случайно убила своего
ребенка и мужа,  --  человек, которого  терзает  это проклятие. И если такой
человек, как я, все-таки стал применять эту песню, то почему вы уверены, что
не поступите точно так же?
     Я говорю, никогда.
     --  Конечно-конечно,  --  отвечает   она  и   беззвучно  смеется.   Она
поворачивает направо, быстро проходит мимо спальни в стиле бидермайер, потом
-- снова направо, мимо столика арт-нуво, и на мгновение я теряю ее из виду.
     Я  прибавляю шаг,  чтобы не отстать и не потеряться,  и говорю на ходу:
если мы хотим найти выход, то нам, наверное, надо держаться вместе.
     Впереди  снова  маячит  зеркальный  комод  "Уильям   и  Мари".   Черная
лакированная сосна  с  инкрустацией  в  виде  персидских  сцен,  выполненной
серебряной позолотой,  круглые конусообразные ножки  и  фронтон,  отделанный
резьбой в виде ракушек и завитков. И, уводя меня  еще глубже в дебри трюмо и
комодов, бюро и  трельяжей,  книжных  шкафов,  кресел-качалок  и вешалок для
одежды, Элен Гувер Бойль говорит, что она мне расскажет одну историю.
     Глава десятая
     В редакции  все  притихли.  Перешептываются,  собравшись  у  кофеварки.
Слушают с раскрытыми ртами. Никто не плачет.
     Хендерсон ловит меня у вешалки и говорит:
     -- Ты звонил в "Риджент-Пасифик Эрлайнс" насчет их вшей?
     Я  говорю, что никто  не хочет разговаривать, пока не заполнена учетная
форма.
     А Хендерсон говорит:
     -- Как только что-нибудь станет известно,  сразу докладывай  мне. -- Он
говорит:  -- Дункан не просто  безответственный человек.  Как оказалось,  он
умер.
     Умер  ночью, в своей постели, без каких-либо  видимых  повреждений. Без
предсмертной записки, без очевидной причины. Его обнаружил хозяин квартиры и
вызвал полицию.
     Я говорю: а не было признаков, что тело подвергли содомии?
     Хендерсон дергает головой и говорит:
     -- Чему подвергли?
     Не отымели ли его в задницу?
     --  Господи,  нет,  --  говорит   Хендерсон.   --  А  почему  ты  вдруг
спрашиваешь?
     Я говорю: просто так.
     По крайней мере Дункан не стал мертвой куклой для секса.
     Я говорю:  если кто-нибудь будет меня искать, я --  в библиотеке. Нужно
проверить  кое-какие   факты.  Просмотреть   газеты  за   несколько  лет.  И
пару-тройку бобин микрофильмов.
     И Хендерсон кричит мне вслед:
     -- Только ты там  недолго. Если  Дункан умер, это  не  значит, что тебя
освобождают от серии про мертвых детей.
     Палки и камни могут покалечить, и поосторожнее со словами.
     Просматривая микрофильмы, я натыкаюсь на любопытный факт. В  1983 году,
в  Вене,  Австрия,  23-летняя  медсестра  дала ударную  дозу  морфия  старой
женщине, которая очень мучилась и просила, чтобы ей помогли умереть.
     Семидесятисемилетняя  пациентка умерла, а медсестра, Вальтруда  Вагнер,
поняла, что ей нравится власть над жизнью и смертью.
     Вот оно, здесь -- на бобинах с микрофильмами. Голые факты.
     Сначала  это  была  просто помощь умирающим  пациентам.  Она работала в
госпитале для престарелых и  неизлечимо больных. Если человек попадал в этот
госпиталь,  он уже оставался там. В ожидании смерти. Желанной смерти. Помимо
морфия, Вальтруда  Вагнер  изобрела еще одно средство,  которое она называла
"водолечением". Чтобы  облегчить человеку страдания,  надо просто зажать ему
нос. Потом прижать поплотнее язык и  влить  ему в горло  воду.  Смерть  была
медленной и  мучительной,  но  стариков  всегда  находили  мертвыми с водой,
собравшейся в легких.
     Молодая женщина называла себя ангелом.
     Все смотрелось очень естественно.
     Вагнер считала, что делает доброе дело -- благородное и героическое.
     Она избавляла людей от  страданий и боли. Она была  очень внимательной,
чуткой и ласковой, и она забирала лишь тех, кто сам просил смерти.  Она была
ангелом смерти.
     А в 1987-м их было уже четыре. Четыре ангела, четыре медсестры. Они все
работали  в  ночную  смену.  К  тому времени госпиталь окрестили "Павильоном
смерти".
     Они  уже  не  облегчали  страдания,  эти  четыре  женщины.  Теперь  они
"назначали" водолечение пациентам,  которые громко  храпели, или мочились  в
постель,  или  отказывались  принимать  лекарства,   или  мешали  медсестрам
отдыхать по ночам -- приходили на пост и ныли. Малейший повод  к раздражению
-- и  на следующее утро пациента находили мертвым. Каждый раз, когда пациент
жаловался на что-то, Вальтруда Вагнер говорила:
     -- Этот уже прикупил билет к Господу Богу -- буль-буль-буль.
     -- Те, кто меня нервировал, -- говорила она на допросе, -- отправлялись
прямиком на свободную койку на небесах.
     В 1998-м  одна старушка  обозвала Вагнер неряхой и  потаскушкой,  и  ей
"прописали" водолечение. Потом ангелы пили в таверне, смеялись и изображали,
как старушка билась в конвульсиях. Врач, сидевший в той же таверне, случайно
подслушал их разговор.
     В ходе следствия выяснилось, что от "водолечения"  умерли  почти триста
человек.  Вагнер  приговорили к  пожизненному  заключению.  Остальные ангелы
отделались меньшими сроками.
     --  Мы  решали  судьбу этих старых пердунов: жить им  или  умирать,  --
сказала  Вагнер  на  суде.  --  Все равно  их  билеты  к  Господу были давно
просрочены.
     История, которую рассказала мне Элен Гувер Бойль, -- это чистая правда.
     Власть развращает. А абсолютная власть развращает абсолютно.
     Так что расслабься, сказала Элен Гувер Бойль, и получай удовольствие.
     Она мне сказала:
     -- Но даже у абсолютного разложения есть свои преимущества.
     Она сказала:
     -- Подумай  о тех, кого  тебе  хочется,  чтобы  не было в  твоей жизни.
Подумай о  всех  концах,  которые хочется обрубить. Месть.  Подумай, как это
будет просто.
     А я все думал про Нэша. Про Нэша и про его мечты, что каждая женщина --
каждая -- будет податливой и согласной на все, по крайней мере два-три часа,
пока не начнет остывать и разлагаться.
     "Скажи  мне, --  сказал он тогда,  --  чем  это отличается от отношений
большинства пар?"
     Каждый без исключения может стать твоим следующим сексуальным зомби.
     Но  если та австрийская медсестра,  и Элен Гувер Боиль,  и Джон Нэш  не
могут  держать  себя в руках, это  еще не значит,  что я  стану  бездумным и
импульсивным убийцей.
     Хендерсон встает в дверях библиотеки и орет:
     --  Стрейтор! Ты что, отключил пейджер? Нам только что позвонили насчет
еще одного мертвенького ребенка.
     Редактор  мертв, да здравствует редактор.  Старый  босс, новый  босс --
разницы никакой.
     И да,  я согласен:  без некоторых людей мир стал  бы значительно лучше.
Да,  мир может стать совершенным -- если  немного его  подправить. Небольшая
уборка в доме. Небольшой неестественный отбор.
     Но -- нет. Я никогда не воспользуюсь этой баюльной песней.
     Больше -- никогда.
     Но даже если я ею и воспользуюсь, то не для мести.
     И не для собственного удобства.
     И уж точно -- не для удовлетворения сексуальных потребностей.
     Нет, если я ею и воспользуюсь, то исключительно на благо людей.
     Хендерсон орет:
     -- Стрейтор! Ты хотя бы звонил насчет вшей в  первом классе? Или насчет
грибка в фитнес клубе? Надо достать руководство "Темного бора", иначе ты так
и будешь топтаться на месте.
     Я  несусь по  коридору в  противоположную  сторону, а у меня  в  голове
проносится баюльная песня. Я хватаю пальто и выбегаю на улицу.
     Но -- нет. Я никогда ею не воспользуюсь. Никогда. Ни за что.
     Глава одиннадцатая
     Эти звуко-голики. Эти тишина-фобы.
     Бум, бум и бум сверху. Как бой барабана. От музыки сотрясается потолок.
Сквозь стены слышны аплодисменты и громкий смех мертвых.
     Даже в  ванной,  даже когда принимаешь душ, сквозь шум воды слышно, как
надрывается радио  у  соседей. Даже  когда струи  воды  бьют  о  пластиковую
занавеску.  Тебе не то чтобы хочется  поубивать всех и  вся,  просто было бы
славно,  если  бы мир  узнал о  баюльных  чарах.  Просто  чтобы  насладиться
всеобщим страхом. Когда громкие  звуки будут объявлены вне  закона -- всякие
звуки,  за   которыми  может  скрываться  смерть,  всякая  музыка  или  шум,
маскирующие смертоносный стишок, -- вот тогда станет тихо. Опасно и страшно,
но тихо.
     Кафельный  пол  подрагивает  под  ногами.  Трубы вибрируют от соседских
воплей. То ли от ядерных испытаний проснулся хищный  доисторический динозавр
и  теперь  убивает соседей, то ли  они смотрят фильм,  врубив  телевизор  на
полную громкость.
     В мире, где клятвы не стоят вообще  ничего. Где обязательства -- пустой
звук. Где обещания  даются лишь для того, чтобы их  нарушать, было бы славно
устроить так, чтобы слова обрели былое значение и мощь.
     В мире,  где каждый знает баюльную песню, повсюду будут стоять звуковые
глушители. Как в  военное  время, по  улицам будут холить  патрули.  Патрули
противозвуковой  обороны.  Они будут  отслеживать  шум и  приказывать  людям
заткнуться.  Точно так же, как специальные гражданские службы следят  сейчас
за загрязнением  воздуха  и воды, они  будут отслеживать всякий  звук громче
шепота и арестовывать нарушителей. Люди будут ходить на цыпочках в туфлях на
бесшумной  резиновой  подошве.  Информаторы  будут подслушивать  у  замочных
скважин.
     Это  будет  опасный  и  страшный  мир, но зато можно  будет  спать,  не
закрывая окна. И каждое слово будет на вес золота.
     Вряд  ли он,  этот  мир,  будет  хуже теперешнего  с  его оглушительной
музыкой, ревом от многочисленных телевизоров и радио.
     Может быть, когда Большой  Брат  перестанет перегружать нам мозги, люди
научатся думать.
     Может быть, мы научимся жить своим умом.
     Это  вполне  безопасно  --  и  я  произношу  первую  строчку  баюльного
стихотворения. Меня никто не услышит, я никого не убью.
     Но Элен  Гувер  Бойль права. Стишок накрепко врезался  в память. Первое
слово  тянет за собой второе. Первая строчка -- следующую. Мой голос гремит,
словно  на оперной сцене. Слова громыхают, как шар в кегельбане, и  отдаются
от кафельной плитки звенящим эхом.
     Произнесенная в  полный голос, баюльная песня звучит  не так глупо, как
звучала в тот  вечер в кабинете у Дункана. Она  звучит  мощно и  сильно. Это
звук  смертного  приговора.  Для моего  идиота  соседа сверху. Это конец его
жизни в моем исполнении, и я договариваю весь стишок до конца.
     Даже под  душем я чувствую,  как шевелятся волоски у