ло, то вам наверняка
небезынтересно будет узнать то, что уже известно мне. Во-первых, пока
вы спали, я успел обойти весь дом отдыха и теперь имею некоторое
представление о его архитектурных особенностях, а также расположении
ряда служб, включая кабинет директора, медпункт, кухню и так далее. На
первом этаже, помимо столовой, мне удалось обнаружить небольшой
спортивный зал с теннисными столами, биллиардную, видеосалон -- правда,
не функционирующий ввиду отсутствия необходимой аппаратуры, а также зал
игровых автоматов, в котором аппаратура хотя и присутствует, но
неисправна. Возле столовой расположен склад спортинвентаря, где,
кстати, можно взять напрокат лыжи. Второй этаж отведен под жилые
помещения обслуживающего персонала и сотрудников дома отдыха; здесь же
размещены все административные службы, включая кабинет врача. Третий
этаж целиком и полностью отдан нам, отдыхающим. Кстати, раз уж я
коснулся жилой части здания, то хочу сообщить вам, любезный Максим
Леонидович, прелюбопытную деталь: соседний с нами номер, тот, что
разделяет наш и хомяковский, пустует.
     -- Вот как? -- заинтересовался я.
     -- Именно так. Теперь, во-вторых...
     -- Позвольте, Григорий Адамович, -- перебил я его, -- есть еще
четвертый этаж.
     -- Четвертый? -- быстро спросил он, в упор глядя на меня. -- А что
-- четвертый? Этаж как этаж. Дело в том, что я там не был -- не успел.
Так, понаслышке, выяснил, что в основном он занят под складские
помещения, где месяцами пылится постельное белье, как чистое, так и
грязное, ждущее отправки в прачечную, тут же свалена нераспакованная
мебель, моющие средства и так далее. Словом, нормальному человеку там
делать нечего. Теперь, во-вторых: я виделся с Хомяковым. Да-да,
виделся, и даже переговорил с ним. И надо вам сказать, Максим
Леонидович, личное знакомство еще больше усугубило мое отрицательное
мнение о нем. Грубый, неотесанный тип, краснорожий верзила, похожий на
объевшегося борова. Но, как ни странно, на вопросы мои ответил. И
знаете, что он мне сказал? В ту ночь, когда он видел вас, он был трезв
как стеклышко.
     -- И тем не менее он продолжает утверждать, что видел, как я шел
по коридору со стороны холла? -- спросил я.
     -- Да, -- ответил Мячиков, медленно прохаживаясь по номеру. --
Продолжает утверждать. Это-то и странно. Знаете, что я подумал? -- Он
остановился и резко повернулся ко мне. -- Если он был трезв, то
ошибиться не мог -- это факт. Согласны? -- Я кивнул. -- А раз он
продолжает стоять на своем, значит его заявление -- заведомая ложь, а
отсюда следует, что, клевеща на вас, он преследует вполне определенную
цель.
     -- Какую же?
     -- Вы не догадываетесь? По-моему, это ясно: он пытается свалить
вину на вас.
     -- Так вы думаете, что это именно он убил алтайца?
     -- Кстати, фамилия алтайца -- Мартынов, это я тоже выяснил между
делом... По поводу же того, кто убийца, я пока судить не берусь, но тот
факт, что Хомяков каким-то образом причастен к этому делу, по-моему, не
оставляет сомнений.
     -- Он мог солгать, когда говорил, что был трезв в ту ночь, --
предположил я.
     -- Зачем? -- быстро спросил Мячиков. -- Зачем ему лгать? Не
кажется ли вам, Максим Леонидович, что он специально стоит на своем,
чтобы ему поверили -- трезвому веры больше. И следователь, кажется,
клюнул на эту приманку. А был он пьян или трезв, это значения не имеет,
важно то, что он сказал на допросе. На допросе же он самым наглым
образом поставил под удар вас, любезный Максим Леонидович. И самое
неприятное для вас то, что вы действительно были в коридоре.
     -- Он в номере живет один?
     -- Нет, -- повернулся ко мне Мячиков и устремил на меня любопытный
взгляд, -- не один. Вопрос правомерен. Браво, мой друг! Когда я заходил
к Хомякову, в его номере была женщина.
     -- Женщина? Жена, наверное?
     -- Исключено, -- замотал головой Мячиков. -- По двум-трем
оброненным ими словам я понял, что, хотя они и прибыли сюда вместе, в
супружестве не состоят.
     -- Ясно, -- кивнул я, -- решили приятно провести время вдали от
любопытных глаз знакомых и, возможно, своих законных супругов.
     -- Вот-вот, -- согласился он, -- так я и подумал. Кстати, именно
наличие женщины и подтверждает слова Хомякова о том, что он был трезв
или, по крайней мере, только слегка выпивши. Но только слегка. Посудите
сами, Максим Леонидович, какая женщина позволит своему любовнику
напиться в первую же выпавшую на их долю ночь, свободную от
посторонних, как вы верно заметили, глаз? Да никакая, если, конечно, не
предположить, что единственной целью их уединения явилась обоюдная
патологическая страсть к спиртному. Но в это верится с трудом. Вы
согласны со мной, дорогой друг?
     -- Абсолютно, -- ответил я.
     -- Итак, -- продолжал Мячиков, -- Хомяков был трезв или только
слегка пьян -- и в том и в другом случае он не мог видеть вас идущим по
коридору со стороны холла. Отсюда вывод: его показания заведомо лживы.
А ложь всегда наводит на некоторые размышления. По крайней мере,
Хомякова ни в коем случае нельзя упускать из виду.
     Я задумался.
     -- Что ж, -- сказал я наконец, -- за рабочую гипотезу Хомякова
принять можно, хотя на данном этапе ничего конкретного я бы утверждать
не взялся. Кстати, Григорий Адамович, что вы можете сказать об этих так
называемых алтайских передовиках? Вот у кого наверняка могли быть
мотивы к убийству.
     -- Да, с этими отчаянными парнями шутки плохи. Возможно, в чем-то
они не поладили, повздорили -- и одним стало меньше. Алтай --
совершенно дикая страна, и живут там одни дикари, для которых жизнь
человека не дороже бутылки водки или, скажем, ставки в преферанс. И все
же я более склонен поверить в версию с Хомяковым.
     -- Любая версия должна опираться на факты, -- возразил я.
     -- Согласен, -- кивнул Мячиков, -- именно факты и привели меня к
этой версии. Хомяков повинен в одном величайшем грехе -- во лжи. Это
факт? Факт, по крайней мере, мы с вами только что выяснили его. А ложь,
по моему разумению, всегда страшней любого деяния честного человека,
как бы неприглядно это деяние ни выглядело на первый взгляд. Вы
согласны? -- Я, подумав, кивнул. -- Итак, Хомяков -- кандидат номер
один. Если допустить, что наши логические построения верны, то события
прошлой ночи можно представить следующим образом. Около трех часов
Хомяков встретился в холле, вернее, на лестничной площадке, с тем
несчастным, которого то ли в результате внезапно вспыхнувшей ссоры, то
ли по заранее обдуманному плану -- истинных причин убийства мы, к
сожалению, пока не знаем -- вышеупомянутый Хомяков ударил ножом и
смертельно ранил. Потом он вернулся в номер, оставив умирающего на
месте преступления, но, прежде чем закрыть за собой дверь, увидел вас:
вы крадучись шли по коридору, озираясь по сторонам и прислушиваясь.
Первым его чувством был испуг, но потом отчаянная мысль пришла ему в
голову: он решил все содеянное им свалить на вас. Именно так он и
поступил, когда подошла его очередь отвечать на вопросы следователя, но
сделал это умно и тонко: говоря о вас, дорогой друг, он ни на йоту не
отступил от истины, изменив лишь направление вашего движения по
коридору. Так что к разговору с вами следователь был уже основательно
подготовлен. Можно предположить, что вашему рассказу он не поверил...
     -- Так оно и было, -- вставил я.
     Он кивнул:
     -- Тем самым следователь включил вас в список подозреваемых, и
теперь вы, дорогой Максим Леонидович, у него, как говорится, "под
колпаком". Но я уверен, справедливость восторжествует, и все тайное в
конце концов станет явным. По крайней мере, мы должны приложить к этому
максимум усилий.
     Версия Мячикова показалась мне убедительной. Пожалуй, из числа
всех кандидатов в преступники Хомяков был наиболее яркой фигурой.
Мячиков прав: даже самая маленькая ложь черным, несмываемым пятном
ложится на любого, пусть кристально чистого человека. Но одна мысль все
же не давала мне покоя: ложь Хомякова, с другой стороны, вовсе не
означала, что он причастен к убийству, могли ведь быть у него и иные
причины лгать. И тем не менее я был доволен ходом нашего расследования
-- хотя мое участие в нем было пока что чисто символическим -- и
искренне восхищен кипучей деятельностью, которую развил неунывающий
Мячиков с самого раннего утра.
     -- А вы действительно не теряли времени даром, Григорий Адамович,
-- улыбнулся я ему, одеваясь и приводя себя в порядок. В голове стучало
и ухало с такой силой, что я невольно поморщился, когда резко поднялся
с кровати.
     -- Что с вами? -- участливо спросил Мячиков, заметив мое
состояние.
     -- Пустяки, -- махнул я рукой. -- Голова разболелась. Пройдет.
     -- Конечно, пройдет, -- подхватил Мячиков, сокрушенно хмуря брови,
-- но все-таки какая неприятность...
     -- Не берите в голову, пустяки.
     -- Хороши пустяки! -- Он вдруг хлопнул себя ладонью по круглому
выпуклому лбу, озаренный внезапной мыслью. -- Бог ты мой! Какой же я
осел! А вы молчите, Максим Леонидович, ни слова мне не говорите. Я ведь
не предупредил вас, что по ночам храплю, и, говорят, сильно. Сам-то я
этого не замечаю, а вас наверняка донимаю вот уже вторую ночь. Вот
незадача-то! Вы бы сразу сказали, дорогой мой. Оттого и голова болит,
что я вам спать не даю. Очень, очень сожалею об этом и искренне
раскаиваюсь в содеянном.
     Бесспорно, он был прав. Мой организм выразил своеобразный протест
против его чудовищного храпа -- в виде бессонницы и вызванной ею
головной боли. Мозг Мячикова был поистине кладезем всевозможных мыслей,
среди которых немало было и мудрых. Вот и сейчас одна такая мысль,
видимо, выплыла на поверхность его сознания и разгладила морщины на
лбу.
     -- Я знаю, что делать! -- радостно потирая руки, возвестил он. --
Только прошу вас, Максим Леонидович, дорогой, не усмотрите в моих
словах что-нибудь обидное -- моими помыслами движет исключительно
расположение к вам, участие и желание помочь. Верьте мне. Кроме того,
это может послужить интересам нашего общего дела. -- Он сделал
небольшую паузу. -- Не перебраться ли вам, дорогой друг, в соседний
номер -- ведь он пустует?
     Идея показалась мне неожиданной и действительно представляющей
интерес. Я был далек от мысли подозревать этого добряка в желании
избавиться от меня и попытке завладеть номером в единоличное
пользование.
     -- Представляете, какое преимущество мы получим, если вы
переселитесь туда! -- продолжал он, воодушевляясь. -- Ведь через стену
-- а стены здесь, заметьте, очень тонкие -- будет находиться комната
Хомякова, за которым мы сможем установить наблюдение гораздо более
тщательное, чем сейчас. Этим переездом мы убьем, так сказать, сразу
двух зайцев: избавим вас от неприятного соседа-храпуна и вплотную
приблизимся -- по крайней мере, территориально -- к предполагаемому
убийце. Ну, соглашайтесь! А нет -- так я сам перееду, чтобы не
затруднять вас лишними хлопотами. А, Максим Леонидович?
     Я поймал себя на мысли, что все, что бы ни делал или ни говорил
Мячиков, всегда отвечало моим собственным намерениям, -- словом, между
нами наметилась полная гармония. Общаться с ним было легко и приятно.
Вот и сейчас, высказывая свое предложение, он словно бы читал мои
мысли, вернее, предсказывал: не предложи он мне этого сейчас, я бы сам
наверняка додумался до того же часом позже -- настолько предложение
Мячикова соответствовало моим желаниям.
     -- Вы как всегда правы, Григорий Адамович, -- сказал я. -- Я
сегодня же переговорю с директором.
     -- Вот и отлично. Только не откладывайте на потом, поговорите
тотчас же -- а то, не дай Бог, номер займет кто-нибудь другой.
     Я вновь был вынужден согласиться с ним.

     2.

     Кабинет директора оказался запертым, но я решил не уходить и во
что бы то ни стало дождаться его, дабы не возвращаться к вопросу о
переезде вторично. От нечего делать я начал бродить по пустынному
коридору второго этажа, пока мое внимание не привлек хриплый,
натуженный голос Вилли Токарева из-за приоткрытой двери, на которой
красовалась табличка с аккуратной надписью "Медпункт". Я вспомнил о
своей головной боли и решительно толкнул дверь. В нос мне ударил запах
спирта и табачного перегара. В кабинете царили беспорядок и хаос, за
столом, заваленном всевозможным хламом, какими-то бумагами и пустыми
коробками из-под лекарств, сидел молодой блондин в грязном, некогда
белом халате и печальными глазами изучал меня.
     -- А, пациент, -- сказал он, слегка приглушив магнитофон и
выпуская к потолку сизую струю дыма. -- Заходите, пациент. На что
жалуетесь? На местную кухню, полагаю?
     Я сказал, что нет, на кухню я давно уже не жалуюсь, бесполезно, а
вот головная боль, действительно, с самого утра беспокоит; в заключение
я попросил чего-нибудь от головы.
     Пока я говорил, он печально кивал, уперев неподвижный взгляд в
переполненную пепельницу. Среди вороха бумаг красовались совершенно
неуместные на этом столе надкушенный соленый огурец, горбушка черного
хлеба и наполовину опорожненный стакан с какой-то бесцветной жидкостью.
"Спирт!" -- мелькнуло у меня в голове, и тут только я заметил, что врач
-- а молодой человек, несомненно, был врачом -- изрядно пьян. Он развел
руками и с трудом сфокусировался на моей персоне.
     -- Увы! В эту дыру лекарства перестали поступать еще полгода
назад. Вы небось анальгин желаете? -- Я кивнул. -- Во-во, анальгин
нынче все хотят. Как-то сразу у всех головы, зубы и животы разболелись
-- у всей нашей страны необъятной, от края и до края, -- а анальгина-то
нетути, нема, амба, исчез с концами, и до конца века не ожидается.
Впрочем, у спекулянтов за восемь рэ пачка вы его еще сможете достать,
но торопитесь, скоро и у них не будет.
     Я выразил слабую надежду, что у него, возможно, найдется
какое-нибудь другое болеутоляющее средство, не столь дорогостоящее и
менее дефицитное, но он решительно покачал головой и участливо заглянул
мне в глаза.
     -- Сильно болит, да? Я вас понимаю, ох как понимаю! Может,
давление? -- Я пожал плечами. -- Давайте померяем. -- Давление
оказалось в норме. -- А знаете, я могу предложить вам одно великолепное
средство, только вы никому, хорошо? -- Я сказал, что готов хоть на
трепанацию черепа, лишь бы унять эту проклятую боль. -- Учтите,
средство народное, и пользоваться им нужно осторожно. -- Он. хихикнул,
подмигнул и достал из-под стола четырехгранную зеленую бутыль, в
которой плескалось еще изрядное количество жидкости.
     -- Цэ два аш пять о аш, -- прочитал он надпись на этикетке, -- это
по научному. А по-нашему, по-простому, это звучит куда приятней: спирт
этиловый медицинский. Обратите внимание, пациент, -- как слеза.
Средство верное, проверенное, панацея от всех зол, бед и болезней. Пить
чистым, неразбавленным, в отношении закуски никаких противопоказаний
нет. Больше ста грамм зараз пить не советую, ибо от большего вас
развезет. Ну как, устроит вас подобное средство? Я вам рекомендую его
как врач.
     Я махнул рукой и согласился. А что мне еще оставалось делать, если
с минуты на минуту голова моя готова была взорваться, словно паровой
котел? Он, похоже, остался доволен. Умелой рукой плеснув в чистый
стакан обещанное количество лекарства, он не забыл налить и себе.
     -- За ваше здоровье, -- провозгласил он, и это пожелание
прозвучало сейчас как нельзя более кстати, особенно в устах врача. Мы
выпили одновременно, и одновременно же схватились за огурец, но он, как
гостеприимный хозяин и человек тактичный, первый убрал руку, и я сунул
в рот непочатый еще тупорылый конец огурца, пытаясь сдержать слезы и не
задохнуться. Придя в себя, я заметил на себе его снисходительный
взгляд.
     -- Удачно? -- спросил он.
     -- Вполне, -- прохрипел я и подумал, что, наверное, окончательно
сошел с ума, если пью спирт с незнакомым мне человеком, да еще в его
кабинете и при исполнении им своих служебных обязанностей. Внезапно на
ум пришла интересная мысль. Я вынул из кармана найденную накануне
ампулу и положил ее на стол.
     -- Скажите, доктор, вот такое лекарство случайно не от головной
боли?
     Он бросил быстрый взгляд на ампулу и на какое-то короткое
мгновение изменился в лице.
     -- Откуда она у вас? -- спросил он безразличным тоном, исподлобья
наблюдая за мной.
     Я готов был побиться об заклад, что моя находка произвела на него
сильное впечатление.
     -- Скажем, я ее нашел, -- ответил я, давая ему понять, что не
намерен открывать перед ним все свои карты. -- Итак?
     Он пожал плечами.
     -- Если хотите, можете считать это средством от головной боли. Но
вам бы я его не порекомендовал: слишком уж много у него побочных
эффектов... Да выбросьте вы ее, что вы на нее уставились! -- Он вдруг
схватил ампулу и запустил ее в дальний угол кабинета, метко попав в
стоявшую там урну.
     От его участия не осталось и следа, теперь он смотрел на меня
подозрительно и настороженно. Мое присутствие явно тяготило его, я же
не торопился уходить, так как надеялся что-нибудь у него выпытать.
     Дверь резко распахнулась, и в кабинет, не замечая меня, влетел
взмыленный директор.
     -- Все, свалили ищейки, -- он презрительно скривил губы, -- так и
не донюхались. Я еле сдержался, чтобы не сказать им... Плесни-ка мне
спиртяшки грамм этак сто пятьдесят. Фу, устал как собака...
     Тут он заметил меня и сильно побледнел, челюсть его отвисла.
     -- А вам что здесь нужно? -- грубо спросил он.
     Я не успел ответить, меня опередил доктор.
     -- Милостивый государь, -- с достоинством произнес он, вставая и в
упор глядя на директора, -- этот гражданин пришел ко мне по делу,
которое вас как человека, ничего общего с медициной не имеющего,
совершенно не касается. Вы забываете, что помимо ваших... -- он
запнулся, -- ваших делишек у меня есть еще свои прямые обязанности --
обязанности врача. Будьте так добры, покиньте кабинет.
     Директор весь как-то осунулся, словно его отходили плеткой,
затравленно и зло посмотрел на доктора, плюнул на пол и со словами
"Болван!" выскочил за дверь.
     Мне показались странными их взаимоотношения, впрочем, мне казалось
странным все, увиденное и услышанное в этом кабинете.
     -- Свинья, -- произнес с огорчением, но без злости доктор и
закурил новую сигарету. От табачного дыма -- а он, если не ошибаюсь,
курил кубинские, хотя я, как человек некурящий, вполне мог ошибиться --
голова у меня разболелась еще больше.
     -- Зря вы с ним связались, -- сказал он, печально качая головой и
стряхивая пепел прямо в груду бумаг на столе.
     -- С кем? -- полюбопытствовал я, весь обратившись во внимание.
     Он бросил на меня быстрый, совершенно трезвый взгляд и тут же
опустил глаза.
     -- Сами знаете -- с кем... А если нет, то тем лучше для вас, --
добавил он. -- Эх, пропала моя головушка, пропала! А, теперь уж все
равно...
     Он налил себе еще добрых полстакана спирта, залпом выпил, крякнул,
впился зубами в огурец и на какое-то мгновение застыл в этой позе.
Потом мутными глазами уставился на меня и, похоже, очень удивился.
     -- А, пациент... вы еще здесь? Как голова? Не прошла? Плюньте вы
на нее -- пройдет.
     Он уронил голову на стол и выключился. Я осторожно вышел из
кабинета и прикрыл дверь. Несмотря на все мое отвращение к нему, мне
было искренне жаль этого молодого спившегося врача. Чем-то он был мне
симпатичен -- может быть, своей безысходной печалью?
     Я заметил, что дверь в кабинет директора приоткрыта, и решил
войти. Выпитый спирт уже начал оказывать свое действие. Директор
мрачным взглядом прошелся по мне и холодно спросил:
     -- Вы ко мне?
     -- К вам, -- ответил я и в двух словах объяснил ему суть своего
дела.
     Он молча выслушал меня, с минуту размышлял, потом выдвинул ящик
стола, вынул оттуда ключ и протянул его мне.
     -- Берите и спите спокойно. -- Он вдруг ухмыльнулся и ехидненько
так спросил: -- Значит, храпит ваш сосед? Интересное дельце... Не знал.
Это для меня,