му, того же, что и Артист,
-- появления Клиента. Опознать Клиента мог только Артист -- в этом была
его сила. Но почему возник конфликт между Артистом и остальной группой
бандитов, я понять не мог. Ясно было одно: они что-то не поделили --
либо деньги, либо наркотики, либо камешки, либо власть. Впрочем,
причина конфликта сейчас меня интересовала меньше всего.
     Еще один неясный момент: кто такие алтайцы и каковы их
взаимоотношения с Баварцем и его группой? Судя по тому, что долговязый
Старостин и его дружки поселились на третьем этаже, с "преисподней" у
них отношения натянутые. Кто они, эти алтайцы? Скорее всего, именно они
и были основными добытчиками и поставщиками камешков, а Баварец со
своими бандитами, как верно заметил Щеглов, выполнял роль группы
прикрытия при совершении сделок между Клиентом и алтайцами, причем
Артист выступал в качестве посредника в этих сделках.
     Был еще один человек, который не вписывался в эту схему, --
Самсон. Он явно не принадлежал ни к "преисподней", ни к алтайцам, ни
тем более к сторонникам Артиста. Кто же он? Но кто бы он ни был,
центральной фигурой во всем это преступном клубке оставался Артист.
Раскрыв его тайну, мы смогли бы распутать и весь клубок. Я мысленно
перебрал в уме всех "отдыхающих", кого знал лично или выделял из общего
числа по тем или иным причинам. Щеглов, Мячиков, Сергей, Лида, Фома,
седой доктор, пузатый тип из соседнего номера... Сюда же можно отнести
и отравленного Потапова. Кто знает, может, Потапов и был тем
пресловутым Артистом? Впрочем, нет, из подслушанного мною разговора в
душевой следовало, что Артист еще жив и совершенно невредим, значит,
Потапов отпадает. Отпадает также и Щеглов с Мячиковым. Щеглов -- по той
простой причине, что он капитан МУРа и мой друг (это, конечно, не
причина, но для меня лично эти два обстоятельства весили гораздо больше
любого самого стопроцентного алиби), а Мячиков... я скорее поверил бы,
что сам являюсь Артистом, чем в причастность этого добряка к страшным
злодеяниям. Сергей и Лида... Что ж, все возможно, но я склонен был
считать, что они к делу не имеют никакого отношения. Сергей, по-моему,
трусоват для той роли, которую играл Артист, а Лида, несмотря на более
твердый характер, все-таки была женщиной. Может быть, я ошибаюсь, но
мне почему-то казалось, что прозвище "Артист" должен носить
исключительно мужчина. Фома... Не берусь утверждать, но интуиция и
чувство симпатии к этому чудаку подсказывали мне, что Фома так же далек
от преступного мира, как я от проблемы мелиорации в пустыне Гоби.
Оставались двое: седой доктор, похожий на потомственного рабочего, и
пузатый тип, поселившийся в номере Хомякова. Оба вызывали у меня
чувство недоверия, а последний ко всему прочему был мне глубоко
антипатичен. Нужно будет к ним как следует приглядеться, а также
немедля поведать Щеглову о своих мыслях, подозрениях и сомнениях. Не
сейчас, конечно, а после разговора с Сотниковым.
     Кстати, почему его до сих пор нет? Может быть, с ним что-нибудь
случилось? Я взглянул на часы: половина одиннадцатого. Фома все еще
маячил в холле, теперь уже прохаживаясь от телевизора к противоположной
стене и обратно; он что-то бормотал себе под нос, ничего не замечая
вокруг...
     Об остальных обитателях третьего этажа я не знал ничего. Вполне
возможно, что Артиста нужно искать именно среди них. Основной
контингент "отдыхающих" составляли люди предпенсионного и пенсионного
возраста, исключением были лишь Щеглов, Мячиков, Фома, Сергей с Лидой и
я -- то есть все те, о ком я хоть что-то знал. И хотя никакого
определенного вывода на этот счет я пока еще не сделал, где-то в
подсознании у меня вдруг забрезжила мысль, что я, пожалуй, был бы
весьма удивлен, узнай, что Артисту вот-вот стукнет шестьдесят или
что-нибудь около того.
     Фома оказался в двух шагах от меня. Я невольно очнулся от своих
мыслей и поднял голову. Похоже, он только что заметил меня и был
несколько озадачен моим присутствием.
     -- А, Максим, рад вас видеть. Отдыхаете?
     -- Да, вот коротаю вечер, -- ответил я, желая видеть Фому сейчас
как можно дальше отсюда. Не дай Бог, появится Сотников!
     -- А я, так сказать, в образе, -- сказал Фома и тут же забарабанил
длинными пальцами музыканта по двери, одновременно закатывая глаза в
блаженном экстазе. До меня наконец дошло, что все эти необычные
манипуляции, производимые им вот уже добрый час, означают только одно:
великий музыкант творит. Да-да, на моих глазах рождалось некое
творение, и неважно, опера это, симфония ли, или что-то из области
христианского хард-рока, -- важен сам факт рождения чего-то нового,
доселе несуществующего. Нет, что бы там ни было, а наблюдать творческий
процесс композитора выпадает на долю не каждого смертного. На какое-то
время я отвлекся от тревожных дум, поглощенный необычным зрелищем. Фома
уже забыл обо мне. Его иерейский басок порой врывался в барабанную
дробь пальцев, а самозабвенное закатывание глаз и мерное потряхивание
гривы длинных волос свидетельствовали о том, что для Фомы сейчас не
существует ничего, кроме его творения -- возможно, еще незрелого,
сырого, только-только зарождающегося, но уже обретающего свое
неповторимое лицо.
     К великому моему облегчению Фома вскоре исчез и я остался один.
Если Сотников где-то поблизости, то сейчас самое время для нашей с ним
встречи. На часах было без десяти одиннадцать. Время, им же самим
отпущенное на ожидание, истекало, и тревожные мысли роем носились в
моей голове. Я терялся в догадках, не зная, что и подумать. Уж не
случилось ли с ним что-нибудь?

     11.

     В десять минут двенадцатого я понял, что Сотников не придет.
Значит, что-то ему помешало. Или кто-то. Я вернулся в номер и на немой
вопрос Щеглова лишь развел руками. Щеглов нахмурился и зашагал по
комнате, с пристрастием жуя незажженную папиросу.
     -- По-моему, я где-то дал маху, -- пробормотал он. -- Теперь
ясно, что записку писал не Сотников.
     -- Кто же? -- спросил я.
     -- Если бы я знал! -- Он остановился и приблизился ко мне. --
Послушай, Максим, грядут какие-то события, и эта записка -- лишь
незначительное звено в их длинной цепи. Чует мое сердце -- неспроста
все это. Кто-то что-то замышляет, но кто и что, я никак не могу взять
в толк. Наверняка Артист приложил ко всему этому свою руку.
     -- Артист?
     -- Да, Артист. Это коварный враг, коварный и умный... Ты ничего
не слышишь?
     Я прислушался. Ни единого звука не доносилось до моих ушей, и
лишь Мячиков все также метался по своему номеру, не находя себе места.
     -- Мячиков, -- сказал я.
     -- Мячиков, -- словно эхо отозвался Щеглов.
     -- Ну и что? При чем здесь Мячиков?
     Он ничего не ответил. Внезапно погас свет.
     -- Что это? -- насторожился Щеглов.
     -- Не знаю, -- почему-то шепотом ответил я.
     Отблеск уличного фонаря частично освещал помещение, и в его
неверном свете я отчетливо видел, как блестят глаза и пульсирует жилка
на лбу отважного сыщика, замершего посередине номера в напряженной
позе. За стеной постанывал Григорий Адамович.
     Щеглов пожал плечами.
     -- Ничего не понимаю. Ни-че-го!
     Внезапная мысль пришла мне в голову.
     -- А ведь записка написана для того, чтобы выманить меня отсюда!
     -- Ты думаешь? -- с интересом спросил Щеглов.
     -- Точно, Семен Кондратьевич! Сами посудите...
     -- Есть другой вариант: кому-то нужно было перекрыть проход на
четвертый этаж. До десяти вечера в холле еще людно, ты сам убедился в
этом, и пройти наверх незамеченным практически нельзя -- кто-то
смотрит телевизор, женщины меняют ведра, кто-то выходит на лестницу
покурить. Да и Фома битый час, а то и больше, вертелся там, словно
маятник. После десяти пройти гораздо легче, но кому-то очень нужно
было оттянуть время, хотя бы на час, причем этот кто-то наверняка
знает, что некто обязательно воспользуется лестницей.
     -- Ничего не понимаю, -- признался я. -- А причем здесь я?
     -- Этот кто-то выманил тебя на лестницу с единственной целью --
сделать из тебя сторожа. Ты честно выстоял час и даже прихватил лишние
десять минут. За тобой все это время наверняка наблюдали. Вспомни,
может быть, ты видел кого-нибудь, кто показался тебе подозрительным?
     Я напряг свою память, но ничего вспомнить не смог.
     -- Я ждал доктора и поэтому на других людей не обращал внимания.
     -- На это и рассчитывал таинственный "кто-то", писавший записку,
-- кивнул Щеглов.
     -- Кто же он?
     -- Это может быть все тот же Артист. Похоже, он решился на
какой-то отчаянный шаг, но что это за шаг и против кого он направлен,
я пока что сказать не берусь. Впрочем, я могу и ошибаться. Возможно,
этот шаг делает не Артист, а Баварец. Эх, знать бы, кто этот Артист...
     -- Его знает Сотников, -- напомнил я. -- Может быть, мне стоит к
нему наведаться?
     -- Утром, -- Щеглов покачал головой. -- Сейчас он наверняка еще
пьян, и ты лишь зря потратишь время. Да и небезопасно тебе ходить по
пустым коридорам. А утром обязательно сходи... Тихо! -- Он весь
напрягся, прислушиваясь к ночной тишине. Я последовал его примеру. --
Слышишь?
     -- Ничего не слышу, -- признался я.
     Щеглов утвердительно кивнул.
     -- Утих наш горемыка.
     -- Заснул, наверное.
     Щеглов отрицательно покачал головой.
     -- Вряд ли. Пойдем! -- Он стремительно ринулся к двери, увлекая
меня за собой.
     -- Куда? -- удивился я, следуя за ним.
     Но Щеглов оставил мой вопрос без внимания. Выскочив в коридор, он
тихо, но настойчиво постучал в мячиковский номер.
     -- Что вы делаете? -- недоуменно спросил я.
     Но он снова промолчал.
     -- Кто? -- глухо донеслось из-за двери.
     -- Это я, Щеглов! Откройте, Григорий Адамович, -- громко
прошептал Щеглов.
     Замок щелкнул, и на пороге появился бледный, измученный Мячиков.
Голова его была обвязана полотенцем, в глазах затаились тоска и боль.
     -- Что случилось? -- Голос его звучал неприветливо и
настороженно.
     Щеглов поинтересовался его здоровьем.
     -- Спасибо, хреново, -- ответил Мячиков хмуро.
     -- А у нас, знаете ли, неприятность, -- продолжал Щеглов, -- свет
погас. Вот мы и решили заглянуть к вам. У вас со светом все в порядке?
     Щеглов с любопытством заглянул в номер через плечо Мячикова.
     -- Как видите, -- ответил тот. -- Наверное, пробки полетели.
     -- Я так и думал. А что это у вас, Григорий Адамович, окно
открыто настежь?
     -- Душно. Вы же знаете мой принцип: свежий воздух и сон -- лучшие
лекарства от всех болезней. Я вот уже было заснул, а вы меня
разбудили. -- В его голосе чувствовалось раздражение. -- Теперь опять
зуб разболелся.
     -- Простите нас, уважаемый Григорий Адамович, мы не знали, что вы
спите. Может, анальгин возьмете?
     -- Я же вам говорил, -- еще более раздражаясь, ответил Мячиков,
-- что я не пью анальгин. Идите спать, Семен Кондратьевич, и не
беспокойтесь обо мне, я как-нибудь дотяну до утра, а там... там
поглядим.
     Мы пожелали ему спокойной ночи и вернулись к себе в номер. Часы
показывали начало первого ночи. Щеглов плотно прикрыл за собой дверь и
приложил палец к губам. Я замер с раскрытым ртом, повинуясь его жесту,
хотя один вопрос вертелся у меня на языке.
     -- Ложись спать, Максим, утро вечера мудренее.
     -- А вы?
     -- А мне сегодня спать нельзя, есть кое-какие мысли. Если что --
разбужу.
     Минувший день изрядно вымотал меня, и я с удовольствием
последовал совету Щеглова. Засыпая, я видел, как он неподвижно сидит
на своей кровати и невидящим взглядом смотрит прямо перед собой --
Щеглов думал.



     ДЕНЬ ПЯТЫЙ

     1.

     Кто-то настойчиво тряс меня за плечо.
     -- Вставай, Максим!
     Я открыл глаза и первым делом взглянул на часы: без двадцати два.
     -- Что случилось?
     Темный силуэт Щеглова возвышался над изголовьем моей кровати. Даже
не видя в темноте его лица, я чувствовал -- он сильно взволнован. До
моего слуха донеслись странные звуки, напоминающие шум работающего
трактора или... Вертолет!
     -- Что это? -- с тревогой спросил я.
     Он приложил палец к губам.
     -- Это они. Скорее, Максим, а то мы их упустим!
     В мгновение ока я был на ногах.
     -- Пойдем! -- приказал Щеглов, когда я оделся. -- Только тихо.
     -- А Мячиков? -- прошептал я.
     Он покачал головой и, как мне показалось, усмехнулся.
     -- Пусть отдыхает. Ему сейчас не до нас.
     Да, подумал я, когда болят зубы, весь свет не мил.
     Мы осторожно вышли в коридор, но, к моему изумлению, отправились
не в сторону холла, а в противоположную -- туда, где коридор
заканчивался тупиком, вернее, небольшим окном. Щеглов не без труда
открыл его и взобрался на подоконник.
     -- Не отставай! -- шепнул он и исчез в темном оконном проеме. Тут
только я увидел, что в этом месте с наружной стороны здания проходит
пожарная лестница. Щеглов, видимо, знал об этом давно. Я мысленно
восхитился его умением видеть то, что, казалось бы, видеть совершенно
не обязательно.
     Недолго думая я последовал его примеру и уже через пару минут
оказался на крыше, покрытой слоем сырого, грязно-белого снега, который
интенсивно таял и превращался в воду буквально от одного прикосновения
к нему. Я мгновенно промок, увязнув чуть ли не по пояс в этой вязкой
снегоподобной жиже. Ночь была ясная, лунная, и крыша великолепно
просматривалась. Грохотало так, что я не слышал собственного голоса.
Кто-то схватил меня за руку и втащил в тень, отбрасываемую широкой
вентиляционной трубой.
     -- Шевелись, Максим! -- крикнул Щеглов, сверкнув глазами. --
Сейчас начнется... Взгляни-ка наверх.
     Я поднял голову. Прямо над нами висел вертолет и яростно вращал
лопастями. Страшный ветер, поднятый им, чуть не сдувал нас с крыши.
     -- Клиент прибыл, -- усмехнулся Щеглов, крепко сжимая мою руку. --
Теперь гляди в оба.
     Из черного брюха вертолета нырнула вниз легкая, чуть заметная
лента веревочной лестницы. Чьи-то ноги показались на ее верхних
ступеньках.
     -- Ага! -- радостно воскликнул сыщик. -- Вот он, голубчик!
     Человек спустился уже до середины трапа, когда на противоположном
конце крыши метнулась чья-то быстрая тень и скрылась за невысокой
постройкой, каких здесь было множество. Крыша была плоская, с бордюром,
и перемещаться по ней было легко.
     -- Если не ошибаюсь, к нам пожаловал Артист собственной персоной,
-- спокойно произнес Щеглов и кивнул в ту сторону, где только что
мелькнула тень неизвестного. Но за всем его видимым спокойствием я
сумел разглядеть бурю чувств, клокотавшую в его груди.
     Что-то звякнуло у моего уха, ударившись о жесть вентиляционной
трубы.
     -- А, черт! -- выругался Щеглов, толкнув меня в укрытие. -- Он нас
заметил. А метко бьет, мерзавец! Не зацепил?
     Я сказал, что нет, не зацепил, и почувствовал дрожь в коленях.
Пройди пуля тремя сантиметрами правее, и не писал бы я сейчас эти
строки. Удивительно, но я не слышал выстрела.
     Выхватив пистолет, Щеглов ринулся вперед. Я последовал за ним, но
поскользнулся и во весь рост растянулся в густом месиве из снега, льда
и воды. На душе сразу стало гадко и неуютно. В темноте прозвучало два
выстрела, чьи-то ноги зашлепали по гудроновому покрытию. Я поднял
голову и увидел, как незнакомец поднимается по лестнице, так и не
добравшись до крыши. Очевидно, перестрелка спугнула его и он решил
убраться, пока еще есть возможность. Сделка не состоялась.
     Я бросился туда, где только что, по-моему, мелькнула фигура
Щеглова, и чуть было не свалился ему на голову. Щеглов медленно исчезал
в зияющем чернотой люке, правой рукой сжимая пистолет, а левой
нащупывая невидимые в темноте скобы.
     -- Быстрей! -- крикнул он, скрываясь во мраке.
     Следуя за ним, я краем глаза заметил, что вертолет втянул в свое
нутро веревочную лестницу и теперь плавно уходил в сторону,
одновременно разворачивая корпус.
     Я буквально съехал вниз по отвесной стене, едва касаясь ржавых
металлических скоб, и очутился на лестничной площадке четвертого этажа.
Этаж был погружен во тьму, но как раз над люком висела луна, и в ее
холодном свете я едва различил фигуру Щеглова. Щеглов уже несся по
лестнице, настигая невидимого врага и освещая себе путь фонарем, и мне
оставалось лишь последовать за ним. На площадке третьего этажа мы нос к
носу столкнулись с каким-то человеком, внезапно вынырнувшим из темного
холла и тут же отпрянувшим назад. В руке его блеснул пистолет.
     -- Что случилось? -- испуганно выкрикнул он.
     Голос его показался мне подозрительно знакомым. Щеглов быстро
вскинул свой пистолет на уровень груди.
     -- Не двигаться! -- рявкнул он.
     Луч фонаря упал на бледное лицо незнакомца. Это был Мячиков.
     -- Что вы, что вы! -- пролепетал он, пятясь в холл. -- Это же я,
Мячиков! Опомнитесь, Семен Кондратьевич! Да что произошло, в конце
концов?!
     Щеглов сник и опустил оружие.
     -- Упустил, -- глухо процедил он сквозь зубы.
     -- Вы видели здесь кого-нибудь? -- быстро спросил я Мячикова. --
Кто-нибудь пробегал?
     -- Нет... да... да-да! Пробегал! -- вдруг заорал тот. -- Как
только я услышал выстрелы, сразу же бросился сюда. Вижу -- сверху
несется...
     -- Кто?!!
     -- Мужчина, плотный, высокий, седой, в длинном темном плаще, --
затараторил Мячиков, вытаращив глаза. -- А что, нужно было его
задержать?
     -- Куда он побежал? -- набросился на него я.
     -- Вниз!
     Я резко повернулся к Щеглову.
     -- Семен Кондратьевич! Что же вы сидите...
     В кромешной тьме я смутно различил его силуэт. Щеглов сидел на
ступеньках с опущенной головой и совершенно безучастным видом.
     -- Поздно, -- махнул он рукой. -- Теперь уже поздно.
     Снизу донесся топот множества ног и чьи-то приглушенные голоса.
Щеглов резко поднялся.
     -- Уходим, -- сказал он. -- Нечисть полезла из "преисподней", и
нам лучше убраться с ее пути. Мы еще не готовы к открытой схватке.
     -- Да-да, пойдемте скорее, -- засуетился Мячиков, боязливо
озираясь.
     Еще не дойдя до своего номера, мы услышали, как несколько человек
миновали лестничную площадку третьего этажа и умчались наверх.
     -- Зря торопитесь, ребята, -- криво усмехнулся Щеглов. -- Клиент
уже отбыл. Проспали вы его.
     -- Ради всего святого, объясните, что здесь произошло? --
взмолился Мячиков.
     Мы как раз входили в наш номер. Глаза уже настолько привыкли к
темноте, что дискомфорт от отсутствия освещения практически не
ощущался.
     Я вкратце рассказал ему о только что минувших событиях, хотя,
честно признаюсь, сам не до конца понял их смысл.
     -- Ах, какая жалость, что он от нас ушел! -- с сожалением
воскликнул Мячиков. Мне показалось, что он заскрипел зубами.
     -- Артист -- это пешка, -- возразил Щеглов, -- а вот Клиента мы
упустили действительно зря.
     -- Ваша правда, -- согласился Мячиков и вдруг застонал.
     -- Что с вами? -- спросил я.
     -- Болит, -- промычал он сквозь зубы. -- Так болит, что... Я, с
вашего позволения, покину вас, друзья. Мне лучше побыть одному.
     -- Конечно, идите, -- ответил я, от всей души сочувствуя ему. --
Если будет совсем плохо, дайте знать.
     Мячиков ушел. Минут пять спустя Щеглов приложил ухо к стене,
отделяющей наш номер от мячиковского, и прислушался.
     -- Стонет, -- сказал он, садясь на кровать. -- Несчастный человек.
     -- Еще бы! Зубы -- дело нешуточное, -- отозвался я.
     Он вдруг вскочил, приблизился вплотную ко мне и шепнул в самое
ухо:
     -- Запомни: зубы здесь совершенно не причем.
     Я вопросительно уставился на него, но спрашивать ни о чем не стал:
если нужно, Щеглов сам мне все объяснит. Но вместо этого он спросил:
     -- Кстати, кто, по-твоему, этот высокий, плотный, седой мужчина,
которого видел Мячиков?
     -- Судя по описанию, это был седой доктор.
     -- Вот именно, судя по описанию. Ладно, Максим, ложись спать.
Надеюсь, до утра больше ничего не произойдет.
     Он оказался прав. Остаток ночи