м  прибыльным.  В  его  доме
скрывались два беглых сенуси. Эти сенуси - настоящие  волшебники,  мастера
иллюзий. У него также двенадцать девушек,  прекраснее  я  не  видел,  всех
цветов кожи: белые, желтые, черные, коричневые и  промежуточных  оттенков.
Когда кто-то желает получить объятие "сердечного  желания",  а  это  очень
дорогое удовольствие, все девушки,  обнаженные,  встают  в  круг,  большой
широкий круг в большой комнате, все берутся  за  руки.  Сенуси  садятся  в
центре этого круга со своими барабанами, а желающий получить  удовольствие
встает рядом с ними. Сенуси начинают петь  и  бить  в  барабаны  и  делать
разные магические жесты.
     Девушки танцуют, переплетаясь. Все быстрее  и  быстрее.  Пока  белое,
желтое, черное, коричневое и все прочее не сливается в  одну  божественную
девушку, девушку мечты, как говорится в старых сентиментальных  песнях.  В
ней Афродита, Клеопатра -  все  красавицы;  во  всяком  случае  это  такая
девушка, которую всегда хотел иметь мужчина, сознавал он это или нет. И он
получает ее.
     - Такова ли она, как он считает? Откуда я  знаю?  -  пожимал  плечами
француз. -  Для  меня  -  если  смотреть  со  стороны  -  всегда  остаются
одиннадцать девушек. Но для него, если он так считает, то да.
     Мадемуазель и Элен менялись так быстро, что мне захотелось, чтобы они
слились окончательно. Тогда мне не нужно будет беспокоиться.  Мадемуазель,
казалось, остается дольше. Она прижалась ко  мне  губами...  и  вдруг  мне
показалось, что у меня в мозгу огонь и вода, и огонь превратился в  столб,
к которому привязан человек, и пламя закрывает его, как  одежда,  и  я  не
могу рассмотреть его лицо.
     А вода - кипящее море... и из него, распустив бледно-золотые  волосы,
омываемая волнами,  поднимается  Дахут...  глаза  смотрят  в  небо...  она
мертва.
     И тут я проснулся.


     После  холодного  душа  я  почувствовал  себя  лучше.  За   завтраком
попытался привести события предшествовавшего вечера в логический  порядок.
Прежде всего история Лоуэлла о кукольнице. Я много знал  о  магии  оживших
кукол, это гораздо более сложное дело,  чем  простое  подобие,  в  которое
вкалывают иголки или сжигают на огне. И  я  не  верил,  чтобы  гипотеза  о
гипнозе объясняла столь древнюю и широко распространенную веру.
     Но более древней и гораздо более зловещей была магия  теней,  которая
убила Дика. Немцы могли изобразить ее в  более  или  менее  юмористическом
виде Питера Шлемиля, который продал свою тень дьяволу,  а  Барри  приложил
свое воображение, рассказав о Питере  Пене,  чья  тень  застряла  в  ящике
комода и оторвалась. Но остается фактом, что вера в связь  тени  с  жизнью
человека, его личностью, душой - назовите, как угодно, - самая древняя  из
всех. И жертвы,  которые  приносились  для  умиротворения  теней,  обряды,
связанные с этой верой, ничему не уступят по жестокости. Я решил  пойти  в
библиотеку и подробней познакомиться с  этой  темой.  Я  пошел  к  себе  в
комнату и позвонил Элен.
     Я сказал:
     - Дорогая, знаешь ли ты, что я в тебя отчаянно влюблен?
     Она ответила:
     - Знаю, что даже если это не так, то будет так.
     - Во второй половине дня я буду занят, но ведь есть еще вечер.
     - Буду ждать, дорогой.  Но  ведь  ты  не  собираешься  к  этой  белой
дьяволице?
     - Нет. Я даже забыл, как она выглядит.
     Элен рассмеялась. Моя  нога  коснулась  чего-то.  Я  посмотрел  вниз.
Браслет. Элен сказала:
     - До вечера.
     Я поднял браслет и положил в карман. И механически ответил:
     - До вечера.
     Вместо того чтобы заниматься преданиями о тенях, я провел день в двух
богатых частных собраниях, к которым имею доступ,  погрузившись  в  старые
книги и рукописи о древней Бретани, или Арморике, как  она  называлась  до
прихода римлян и еще пять столетий спустя. Я искал упоминания о городе  Ис
и хотел найти где-нибудь объяснения Алкар-Аза  и  Собирателя  в  Пирамиде.
Очевидно, я слышал эти названия раньше или читал о них.
     Единственное возможное альтернативное объяснение заключалось  в  том,
что мне их внушила мадемуазель, и, вспоминая то, как при прикосновении  ее
руки я ясно и четко увидел Карнак, я склонялся ко  второму  объяснению.  С
другой стороны, она отказалась, но я не верил ее отказу. Мне это  казалось
похожим на правду. Никаких упоминаний об Алкар-Азе я не нашел. Но в  одном
палимпсесте седьмого столетия  на  оборванном  листке  находились  строки,
которые могли иметь отношение к  Собирателю.  Если  свободно  перевести  с
монастырского латинского, в них говорилось:
     ...говорят, не из-за участия жителей Арморики в  галльском  восстании
римляне расправились с ними с такой жестокостью, но из-за жестоких и  злых
обрядов,  равным  которым  по  свирепости  римляне  нигде  не   встречали.
Существовало одно... (несколько слов неразборчиво)...место стоячих камней,
называемое...  (две  строки  неразбочивы)   ...бьют   по   груди   сначала
медленно... (пропуск) ...пока грудь и даже сердце не разбиваются, и  тогда
в склепе в центре храма появляется Чернота...
     Здесь кончается отрывок.  Возможно,  "место  стоячих  камней"  -  это
Карнак, а "Чернота", которая появляется "в склепе в центре храма", и  есть
Собиратель в Пирамиде. Вполне возможно. Я знал,  разумеется,  что  римляне
буквально истребили туземное население Арморики после восстания 52 года, а
выжившие бежали  от  их  гнева,  оставив  страну  ненаселенной  до  пятого
столетия, когда множество живших в Британии кельтов под давление саксов  и
англов не переселились в Арморику и заново населили полуостров Бретань.
     Римляне в целом были людьми широких взглядов  и  весьма  терпимыми  к
богам народов, которые они завоевывали. И не в их обычае было так  свирепо
расправляться с побежденными. Что же  это  за  "жестокие  и  злые  обряды,
равным которым по свирепости римляне нигде не встречали" и которые их  так
поразили, что они безжалостно уничтожили все связанное с ними?
     Я нашел множество упоминаний о большом городе, затонувшем в  море.  В
некоторых случаях он назывался Ис, в других не имел названия.  Рассказы  о
нем,  подвергшиеся  уничтожению  в   христианские   времена,   явно   были
апокрифами. Город относился  к  доисторическим  временам.  Почти  во  всех
случаях указывалось, что это злой  город,  что  он  предался  злым  духам,
колдовству. В основном легенда  сводилась  к  резюме,  которое  я  изложил
накануне  вечером.  Но  нашелся  один   вариант,   который   крайне   меня
заинтересовал.
     В нем говорилось, что гибель Иса вызвал повелитель Карнака. Именно он
"соблазнил Дахут Белую,  дочь  короля,  как  она  до  этого  соблазнила  и
уничтожила многих мужчин". Далее говорилось, что "красота этой  волшебницы
была так велика, что повелитель Карнака не сразу  набрался  решительности,
чтобы уничтожить ее и злой Ис"; и что она родила  ребенка,  дочь;  и  что,
открыв ворота морю, Карнак бежал с дочерью,  а  тени  Иса  вынесли  его  в
безопасное место, точно так же, как они подгоняли волны, утопившие Дахут и
ее отца, которые преследовали Карнака.
     Это, особенно в свете теорий де  Кераделя  о  наследственной  памяти,
поразило меня. Во-первых, помогало понять замечание мадемуазель о том, что
я "помню". И давало еще одно объяснение, пусть абсурдное, тому,  почему  я
произнес эти два названия. Если эта Дахут  происходит  непосредственно  от
той Дахут,  может,  и  я  происхожу  прямо  от  владыки  Карнака,  который
"соблазнил" ее. В таком случае контакт с Дахут  мог  привести  в  действие
одну из пластинок в моем мозгу. Я думал, что Алкар-Аз и Собиратель  должны
были произвести  очень  сильное  впечатление  на  владыку  Карнака,  моего
предка, и поэтому именно эта пластинка  ожила  первой.  Я  улыбнулся  этой
мысли и подумал об Элен. Что бы там  ни  было,  но  я  помнил  о  вечернем
свидании с Элен и радовался ему. У меня также свидание с Дахут, но  что  с
того?
     Я взглянул на часы. Пять часов. Достал носовой платок,  и  что-то  со
звоном упало на пол. Браслет. Он лежал и смотрел на меня черным глазом.  Я
смотрел на него, и жуткое чувство узнавания становилось во мне все сильней
и сильней.
     Я пошел в клуб переодеться. Выяснил, где остановились де Керадели.
     Послал Элен телеграмму.

     Прости. Неожиданно  вызван  из  города.  Некогда  позвонить.  Позвоню
завтра. Люблю и целую.
                                                                   Алан

     В восемь часов вечера я передавал свою карточку мадемуазель.


     Это был один из больших жилых  домов  с  башнями,  выходящих  на  Ист
Ривер: роскошный  дом;  его  самые  дорогие  квартиры  выходят  окнами  на
Блеквелл Айленд, где  содержатся  отбросы  общества,  мелкие  преступники,
недостойные общественной жизни Синг-Синга, строгостей Деннмора  или  чести
жить  в  других  аналогичных  крепостях  цивилизации.  Это  мусорный  ящик
общества.
     Жилой дом де Кераделей - зенит, презрительно глазеющий на надир.
     Лифт поднимался все выше и выше. Когда он остановился,  лифтер  нажал
кнопку и через одну-две секунды массивные двери разошлись. Я вышел в холл,
похожий  на  прихожую  средневекового  замка.   Услышал   за   собой   шум
закрывающейся двери и оглянулся. Два человека опустили занавес, скрывавший
дверь.
     Чисто по привычке я обратил внимание на рисунок занавеса  -  привычка
путешественника,  автоматически  намечающего  ориентиры   для   возможного
вынужденного отступления. На занавесе изображалась  морская  женщина,  фея
Мелузина,  во  время  своего  еженедельного  очищающего  купания.  За  ней
наблюдает удивленный муж - Раймон Пуатье. Старинный занавес.
     Люди у занавеса - бретонцы, смуглые, коренастые, но  одеты  они  так,
как не одеваются в  Бретани.  На  них  свободное  зеленое  одеяние,  тесно
перепоясанное, а на груди, на черном фоне, справа, тот же символ, что и на
браслете. Мешковатые коричневые брюки, кончающиеся под  коленом  и  плотно
завязанные,  похожие  на  брюки  древних  кельтов  или  скифов.  На  ногах
сандалии. Когда они брали у меня пальто и шляпу,  я  приветствовал  их  на
бретонском, как благородный человек приветствует крестьянина. Они смиренно
ответили, и я заметил, как они обменялись удивленными взглядами.
     Они отвели в сторону другой занавес, и один из них  нажал  на  стену.
Открылась дверь. Я прошел  через  нее  в  удивительно  большую  комнату  с
высоким  потолком,  обитую  древним  темным  дубом.  Комната  была  тускло
освещена, но я заметил кое-где резные сундуки, астролябию и большой  стол,
покрытый книгами в кожаных и велюровых переплетах.
     Я повернулся как раз вовремя, чтобы заметить, как скользнула на место
дверь, и стена оказалась внешне сплошной. Тем не  менее  я  решил,  что  в
случае необходимости найду выход.
     Двое провели меня через комнату в ее правый  угол.  Опять  отодвинули
занавес, и меня окутал мягкий золотой свет. Они поклонились, и я прошел на
этот свет.
     Я находился в восьмиугольной комнате более двадцати  футов  в  длину.
Все ее восемь стен покрыты шелковыми шпалерами исключительной красоты. Все
сине-зеленые, и на каждой какая-нибудь подводная сцена: рыбы странных форм
и расцветок плавают  в  лесах  бурых  водорослей...  анемоны,  похожие  на
фантастические цветы, машут над ртами смертоносными щупальцами...  золотые
и серебряные стаи крылатых змей караулят свои замки из коралла.  В  центре
комнаты стол, на нем старинный хрусталь,  прозрачный  фарфор  и  старинное
серебро, все блестит в свете высоких свечей.
     Я взял в руки занавес, отвел его в сторону:  ни  следа  двери,  через
которую я вошел. Я услышал  смех,  подобный  смеху  маленьких  волн,  смех
Дахут...
     Мадемуазель стояла в дальнем углу восьмиугольной  комнаты,  отводя  в
сторону еще один занавес. За ним другая комната, оттуда вырывается свет  и
создает розовый ореол вокруг  ее  головы.  Ее  исключительная  красота  на
мгновения заставила меня забыть все в мире, даже сам этот мир.
     От белых плеч до белых ног она  была  укутана  в  прозрачное  зеленое
платье, похожее по покрою на столу древних римлянок.  На  ногах  сандалии.
Две толстые пряди бледно-золотых волос спускаются  меж  грудей,  и  сквозь
одежду видны все линии прекрасного тела. Никаких украшений на ней нет,  да
она в них и не нуждается. Глаза одновременно ласкают и грозят, и  в  смехе
тоже одновременно нежность и угроза.
     Она подошла ко мне, положила руки мне на плечи. Аромат ее  как  запах
морских цветов, ее прикосновение и аромат заставили меня пошатнуться.
     Она сказала на бретонском:
     - Итак, Алан, вы по-прежнему осторожны. Но сегодня вы пойдете  только
туда, куда я захочу. Вы преподали мне хороший урок, Алан де Карнак.
     Я тупо спросил, все еще находясь под воздействием ее красоты:
     - Когда я вас учил, мадемуазель?
     Она ответила:
     - Давным-давно, - и мне показалось, что угроза изгнала из ее  взгляда
нежность. С отсутствующим видом она сказала:
     - Мне казалось,  что  будет  легко  говорить  то,  что  я  собиралась
сказать, когда встретила вас вечером. Я думала,  слова  сами  польются  из
меня... как воды полились в Ис.  Но  я  смутилась...  оказалось,  что  это
трудно... воспоминания борются друг с другом... битва любви и ненависти...
     К этому времени я взял себя в руки. Сказал:
     - Я тоже смущен, мадемуазель. Я говорю по-бретонски  не  так  хорошо,
как вы, и поэтому, может, не вполне вас понимаю. Нельзя  ли  нам  говорить
по-французски или по-английски?
     Дело  в  том,  что  бретонский  слишком...  интимен,  слишком  близко
подходит к сути мысли. Другие языки послужат барьером. Но потом я подумал:
барьером против чего?
     Она страстно ответила:
     - Нет! И больше не зовите меня мадемуазель и  де  Керадель!  Вы  меня
знаете!
     Я рассмеялся и ответил:
     - Если вы мадемуазель де Керадель, то вы и  морская  фея  Мелузина...
или Гульнар, рожденная в море... и я в  безопасности  в  вашем,  -  тут  я
посмотрел на шпалеры, - аквариуме.
     Она сумрачно ответила:
     - Я Дахут... Дахут  Белая,  королева  теней...  Дахут  древнего  Иса.
Возрожденная. Возрожденная здесь, - она постучала себя по лбу. - А вы Алан
де Карнак, мой любимый... мой самый  любимый...  мой  предатель.  Так  что
берегитесь!


     Неожиданно она приблизилась ко мне, прижалась своими губами  к  моим,
так крепко, что ее  маленькие  зубы  впились  в  меня.  К  такому  поцелую
невозможно отнестись равнодушно. Я обнял ее, и  меня  как  будто  охватило
пламенем. Она оттолкнула меня от себя, почти ударила, так  сильно,  что  я
пошатнулся.
     Она подошла к столу  и  наполнила  из  кувшина  два  стройных  бокала
бледно-желтым вином. Насмешливо сказала:
     - За наше последнее расставание, Алан. И за нашу встречу. - И пока  я
раздумывал над этим тостом, добавила: -  Не  бойтесь,  это  не  колдовское
зелье.
     Я коснулся ее бокала и выпил. Мы сели, и по сигналу,  которого  я  не
видел и не слышал,  вошли  еще  двое  странно  одетых  слуг  и  стали  нам
прислуживать. Они делали это на старинный манер,  коленопреклоненно.  Вино
оказалось великолепным, обед превосходным.
     Мадемуазель почти ничего не ела и не пила. Говорила она мало,  иногда
погружалась в раздумья, иногда поглядывала на  меня  со  смесью  угрозы  и
нежности. Никогда не обедал я тет-а-тет с такой красивой  женщиной  и  так
мало говорил; и с такой, которая сама говорит так мало. Мы как  противники
в некоей игре, от которой зависит жизнь, думали над ходами,  изучали  друг
друга, прежде чем начать. Какова бы ни была эта  игра,  у  меня  сложилось
неприятное впечатление, что  мадемуазель  знает  ее  гораздо  лучше  меня;
может, вообще устанавливает ее правила.
     Из большой комнаты за  занавесом  доносились  приглушенная  музыка  и
пение. Мелодии странные, смутно знакомые. Музыканты будто находились в той
комнате и в то же время далеко, ужасно далеко. Тени песен? Я вспомнил, как
Дик описывал пение своей тени. Холодок пробежал по спине. Я поднял  голову
от тарелки и увидел, что  мадемуазель  смотрит  на  меня  с  насмешкой.  Я
почувствовал, как во мне пробуждается благотворный гнев. Страх  перед  ней
исчез. Она  красивая  и  опасная  женщина.  Вот  и  все.  Несомненно,  она
понимает, о чем я думаю. Она  подозвала  слуг,  и  они  убрали  со  стола,
оставив вино. Мадемуазель прозаично заметила:
     - Пойдем на террасу. Прихватите с собой вино,  Алан.  Оно  вам  может
понадобиться.
     Я рассмеялся, взял бутылку и бокалы и вслед за ней прошел в комнату с
розовым светом.
     Это была ее спальня.
     Подобно предыдущей, она тоже была восьмиугольной, но,  в  отличие  от
нее, потолком являлась настоящая башня. Потолок не был прямым.  Он  уходил
вверх  конусом.  В  сущности,  обе  комнаты  находились  в  башне,  и  мне
показалось, что стена между ними фальшивая, она разделила  некогда  бывшую
здесь большую комнату. И здесь стены были увешаны  сине-зелеными  морскими
шпалерами, но без изображений. Я медленно  шел,  и  цвет  шпалер  менялся,
темнел, как океанские глубины, светлел, как бледный изумруд отмелей, и все
время по ним передвигались  тени,  теневые  фигуры  выплывали  из  глубин,
задерживались и томно уходили за пределы видимости.
     Низкая широкая кровать, шкафчик, стол, два или три низких стула, шкаф
со странной резьбой и окраской,  диван.  Розовый  свет  шел  из  какого-то
хитроумно скрытого источника в башне. У  меня  опять  появилось  тревожное
чувство узнавания, которое возникло впервые, когда я посмотрел  на  черный
камень на браслете.
     Окно выходило на террасу. Я поставил вино на стол и вышел на террасу,
Дахут за мной. Башня, как я и думал, находилась на самом верху  здания,  в
его  юго-восточном  углу.  справа  от  меня  магическая  ночная   панорама
Нью-Йорка. Далеко внизу Ист Ривер как лента тусклого серебра со множеством
мостов. В двадцати футах под нами другая терраса, ее ясно видно,  так  как
здание выстроено уступом.
     Я насмешливо спросил у мадемуазель:
     - Похоже на вашу башню в древнем Исе, Дахут? И с  такого  ли  балкона
ваши слуги бросали наскучивших вам любовников?
     Конечно, шутка сомнительного вкуса, но она сама напросилась;  к  тому
же необъяснимый гнев продолжал гореть во мне. Она ответила:
     - Там было не так высоко. И ночи Иса  не  похожи  на  здешние.  Чтобы
увидеть звезды, нужно было смотреть на небо, а  не  вниз,  на  город,  как
здесь. И моя  башня  выходила  на  море.  И  я  не  бросала  с  нее  своих
любовников, потому что в смерти они служили мне  лучше,  чем  в  жизни.  А
этого не добьешься, бросая их с башни.
     Она говорила спокойно, с очевидной искренностью. Я не сомневался, что
она верила в то, что говорила. Я схватил ее за руку. Спросил:
     - Вы убили Ральстона?
     Она с тем же спокойствием ответила:
     - Да.
     Прижала мою ногу своей, прислонилась  ко  мне,  глядя  мне  в  глаза.
Ревность боролась во мне с гневом. Я спросил:
     - Он был... вашим любовником?
     Она ответила:
     - Не был бы, если бы я встретила вас раньше.
     - А остальные, другие? Вы и их убили?
     - Да.
     - И они тоже...
     - Если бы раньше встретила вас...
     Мне хотелось схватить ее за горло. Я попытался снять руку с ее руки и
не смог. Как будто она держала ее, и я не  мог  шевельнуть  и  пальцем.  Я
сказал:
     - Вы цветок зла, Дахут. Корни ваши в аду... Вы из-за денег его убили?
     Она откинулась и рассмеялась, и в смехе ее глаз и рта было торжество.
Она сказала:
     - В старину вы не заботились о любовниках, бывших до  вас.  А  почему
сейчас заботитесь, Алан? Но нет - не из-за денег. И умер он не потому, что
дал их мне. Я устала от него, Алан... но он  мне  нравился...  а  Бриттис,
бедное дитя, так давно не развлекалась... если бы он мне не нравился, я бы
не отдала его Бриттис...


     Ко мне вернулся здравый смысл. Несомненно, мадемуазель  отомстила  за
мои вче