что дождь прекратился и сквозь  облака  просвечивает  солнце.  Он
лжет. Но в какой из двух интерпретаций лжет меньше? Ни один колдун не  мог
организовать башню  Дахут  в  Нью-Йорке  и  в  древнем  Исе  и  тем  более
руководить моими действиями там, реальными или воображаемыми;  не  мог  он
отвечать и за то,  что  произошло  после  ритуалов  прошлой  ночи.  Только
колдунье доступно такое.
     Во втором объяснении есть и другие  слабые  места.  Но  неуничтожимая
скала, о которую оно окончательно разбивается, - свидетельства Мак  Канна,
который, пролетая над этим местом, тоже  видел  огни  святого  Эльма,  эти
гниющие огоньки мертвых... видел черную бесформенную  фигуру,  сидящую  на
Пирамиде... видел людей среди стоячих камней, пока все не поглотил туман.
     В какую из этих историй я должен поверить?  Как  убедить  в  этом  де
Кераделя? Я знал, что он мне не верит. Может, это ловушка, лабиринт? Какую
из дверей должен я открыть?
     Мысль, формировавшаяся в моем  сознании,  становилась  все  яснее.  Я
повернулся к нему, постарался придать  лицу  смешанное  выражение  вины  и
восхищения и сказал:
     - Откровенно говоря, не  знаю,  де  Керадель,  чего  во  мне  больше:
разочарования или облегчения. В конце концов вы ведь действительно возвели
меня на гору  и  показали  земные  царства,  и  часть  меня  возрадовалась
перспективам и готова была следовать за вами. И вот одна  часть  радуется,
что это всего лишь мираж, зато другая хотела бы, чтобы это было правдой. И
я разрываюсь между негодованием, что стал для вас подопытным  кроликом,  и
восхищением тем, как вы провели эксперимент.
     Я сел и беззаботно добавил:
     - Я считаю, что сейчас все стало ясно. Эксперимент окончен.
     Бледно-голубые глаза не отрывались  от  меня.  Де  Керадель  медленно
ответил:
     - Он кончен - насколько это зависит от меня.


     Но я хорошо знал, что ничего не  кончено;  знал,  что  я  по-прежнему
пленник; но я зажег сигарету и спросил:
     - Значит, я могу идти, куда хочу?
     - Ненужный вопрос, - бледные глаза сузились, - если вы принимаете мое
основанное на здравом смысле объяснение.
     Я рассмеялся.
     - Это дань вашему искусству. Не  так  легко  избавиться  от  иллюзий,
созданных вами, де Керадель. Кстати, я хотел бы послать телеграмму доктору
Беннету.
     - Жаль, - ответил он, - но буря порвала провод между нами и деревней.
     Я сказал:
     - Я был в этом уверен. Но я собирался написать доктору  Беннету,  что
мне здесь нравится и что я намерен оставаться так долго, как мне разрешат.
Что вопрос, который нас с ним интересовал,  разъяснился  к  полному  моему
удовлетворению. Что ему не о чем беспокоиться и что позже  я  объясню  все
подробнее в письме.
     Помолчав, я посмотрел ему прямо в глаза.
     - Мы напишем это письмо вместе - вы и я.
     Он откинулся, глядя на меня с ничего не выражающим лицом, но я  успел
заметить его удивление при моем неожиданном предложении. Он взял приманку,
хотя еще не проглотил ее.
     - Почему? - спросил он.
     - Из-за вас, - ответил я и подошел к нему. - Де Керадель, я хочу  тут
остаться. С вами. Но не как  человек,  которого  держат  -  наследственные
воспоминания. И не воображение, которое подстегиваете вы или ваша дочь. Не
внушение... не колдовство. Я хочу оставаться здесь в здравом уме  и  самим
собой. И  чары  вашей  дочери  не  имеют  к  этому  отношения.  Меня  мало
интересуют женщины, де Керадель, кроме нагой дамы, которую  зовут  Истина.
Из-за вас, только из-за вас я хочу остаться.
     Опять он спросил:
     - Почему?
     Но он заглотил приманку. Его бдительность ослабла. У каждой  симфонии
есть главная тема, а в ней основная нота. Так же  и  с  каждым  человеком.
Узнай эту ноту, узнай, как ее заставить звучать, - и  этот  человек  твой.
Доминанта де Кераделя - тщеславие, эготизм. Я заставил звучать именно  эту
ноту.
     - Никогда, я думаю, де Карнак не  называл  де  Кераделя...  хозяином.
Никогда не просил разрешения  сидеть  у  ног  де  Кераделя  и  учиться.  Я
достаточно знаю историю наших семей, чтобы уверенно  утверждать  это.  Ну,
этому конец. Всю жизнь я стремился сорвать с Истины ее вуаль. Я считаю, вы
можете сделать это, де Керадель. Поэтому - я останусь.
     Он с любопытством спросил:
     - Которой же из двух моих историй вы поверили?
     Я рассмеялся.
     - Обеим и ни одной. Разве иначе заслуживал бы я быть вашим учеником?
     Он сказал, почти задумчиво:
     - Хотел бы я верить вам... Алан де Карнак! Мы бы много могли  достичь
вместе.
     Я ответил:
     - Верите вы мне или нет, но как я, будучи здесь, могу повредить  вам?
Если я исчезну... или покончу самоубийством... или  сойду  с  ума...  это,
конечно, может вам повредить.
     Он с отсутствующим видом  покачал  головой,  с  холодным  равнодушием
сказал:
     - Я легко могу избавиться от вас, де Карнак, и никаких объяснений  не
понадобится... но я хотел бы вам верить.
     - Но если вы ничего не теряете, почему бы не согласиться?
     Он по-прежнему медленно сказал:
     - Я согласен.
     Взял в руки блюдо жертвоприношений и взвесил его. Поставил  на  стол.
Протянул ко мне обе руки, не касаясь меня, и сделал жест,  на  который  я,
при всем том, что было в моем сердце, не мог  ответить.  Этому  священному
жесту научил меня тибетский лама, которому я спас жизнь... и  де  Керадель
осквернил его... но все же жест  означал  обязательства...  обязательства,
которые простираются за пределы жизни...
     Спасла меня Дахут. В комнату полился поток солнечных лучей. Вместе  с
ним появилась и Дахут. Если бы что-то нужно было для подтверждения  второй
версии де Кераделя, версии здравого смысла, так это Дахут, идущая в  лучах
солнца. Но ней был костюм для верховой езды,  сапоги,  сине-зеленый  шарф,
соответствовавший цвету ее глаз, и берет точно такого же цвета. Подойдя ко
мне в солнечных лучах, она выбила из моей головы  и  де  Кераделя,  и  все
остальное.
     Она сказала:
     - Здравствуйте, Алан. Прояснилось. Не хотите ли прогуляться?
     И тут она увидела блюдо жертвоприношений. Глаза ее  расширились,  так
что стали видны белки... и в глазах заплясали фиолетовые огни.
     Лицо  де  Кераделя   побледнело.   В   нем   появилось   понимание...
предупреждение, известие - от него к ней. Ресницы мадемуазель дрогнули.
     Я сказал беззаботно, как будто ничего не заметил:
     - Прекрасно. пойду переоденусь. - Я уже  знал,  что  не  де  Керадель
поставил рядом со мной блюдо. Теперь я знал, что и Дахут не делала  этого.
Тогда кто же?
     Я вошел к себе в комнату и снова как будто услышал жужжание...  Алан,
берегись Дахут...
     Может, все-таки тени будут ко мне добры.



                               18. ПСЫ ДАХУТ

     Как бы ни разгадывалась загадка блюда,  приглашение  Дахут  было  тем
счастливым случаем, на который я надеялся.  Я  торопливо  переоделся.  Мне
представлялось, что ее разговор с отцом будет не вполне дружеским, и я  не
хотел, чтобы она переменила намерение насчет прогулки. Возможно, в деревню
мне попасть не удастся, но до скалы, где дежурят рыбаки, я доберусь.
     Я написал записку Мак Канну:
     - Будьте у скалы ночью от одиннадцати до четырех. Если я не покажусь,
будьте здесь же завтра ночью в те же  часы.  То  же  и  относительно  ночи
послезавтра. Если я тогда не покажусь, передайте Рикори, чтобы  действовал
по усмотрению.
     К тому времени Рикори уже должен приехать. И если я  тогда  не  смогу
связаться с Мак Канном, значит я в трудном положении, если вообще способен
находиться  в  любом  положении.  Я  надеялся   на   изобретательность   и
безжалостность  Рикори,  не  меньшие,  чем  у  де  Кераделя.  И  он  будет
действовать быстро. Я изготовил дубликат записки: в конце  концов,  может,
удастся попасть и в деревню. Одну записку положил в двухунциевую бутылочку
и плотно закрыл, вторую сунул в карман.
     Насвистывая, спустился вниз, предупреждая о своем появлении. Вошел  в
комнату так, будто никого в мире ни в чем не  подозреваю.  Впрочем,  я  не
играл: я испытывал душевный подъем; так  боксер,  проигрывавший  раунд  за
раундом в бою с противником с совершенно незнакомым стилем, вдруг получает
ключ к противнику и знает, как с ним справиться.
     Мадемуазель стояла у очага, постукивая по сапогам рукоятью  арапника.
Де  Керадель  по-прежнему  сидел  за  столом,  слегка  съежившись.   Блюда
жертвоприношений не было видно. Мадемуазель напоминала прекрасную осу,  да
Керадель - маленький Гибралтар, отражающий нападки осы.
     Я рассмеялся, когда это сравнение пришло мне в голову.
     Дахут сказала:
     - Вы веселы.
     Я ответил:
     - Да, весел. Веселее, чем был, - тут я взглянул  на  де  Кераделя,  -
многие годы.
     Она не пропустила ни этот взгляд,  ни  ответную  напряженную  улыбку.
Сказала:
     - Идемте. Ты уверен, отец, что не хочешь присоединиться к нам?
     Де Керадель покачал головой.
     - У меня много дел.
     Мы пошли к конюшне. Она взяла ту же  гнедую,  я  -  чалую.  Некоторое
время она ехала  передо  мной  молча,  потом  позволила  мне  догнать  ее.
Сказала:
     - Вы так веселы, будто едете на встречу с любимой женщиной.
     - Надеюсь встретить ее, хотя и не в этой поездке.
     Она прошептала:
     - Это Элен?
     - Нет, Дахут, хотя у Элен есть много ее особенностей.
     - Кто же она?
     - Вряд ли вы хорошо с ней знакомы, Дахут.  Она  не  надевает  одежды,
кроме вуали на лице. Ее зовут Истина. Ваш отец пообещал мне приподнять  ее
вуаль.
     Она подъехала ближе, схватила меня за руку.
     - Он обещал это... вам?
     - Да. И очень обрадовался, что теперь ему не нужна ваша помощь.
     - Почему вы говорите мне это? - Она крепче сжала мою руку.
     - Потому что, Дахут, я очень хочу  встретиться  с  этой  нагой  дамой
Истиной, когда на ней вообще не будет вуали. И у меня  было  чувство,  что
если я не отвечу искренне на все вопросы, наша встреча отдалится.
     Она угрожающе сказала:
     - Не играйте со мной. Зачем вы сказали мне это?
     - Я не играю с вами, Дахут, я отвечаю честно. Настолько,  что  сообщу
вам и другую причину.
     - Какую же?
     - Разделяй и властвуй.
     Она, не понимая, смотрела на меня.
     - В Индии рассказывают, - сказал я. - Это джатака, басня о  животных.
Ссорились между собой царица тигров и царь львов.  Их  вражда  опечаливала
джунгли. И было решено, что они сядут на чашки весов  над  прудом,  полным
крокодилов. Царица тигров и царь львов сели на  чашки.  И  оказалось,  что
весят они одинаково. Но по середине весов ползал  муравей  с  песчинкой  в
челюстях. "Хо! - воскликнул он. - О чем спор? И кто  спорит?"  Так  сказал
этот ничтожный муравей царице тигров  и  царю  львов.  И  песчинка  в  его
челюстях - их жизнь и смерть.
     Дахут спросила, затаив дыхание:
     - Кто же из них остался жить?
     Я рассмеялся.
     - Об этом ничего не говорится.
     Она поняла, что я хочу сказать, щеки ее покраснели, искорки заплясали
в глазах. Она отпустила мою руку. Сказала:
     - Отец очень доволен вами, Алан.
     - Вы уже говорили мне об этом, Дахут...  и  никакой  радости  это  не
принесло.
     Она прошептала:
     - Кажется, я уже слышала такие слова от вас... и мне это не  принесло
радости. - Она снова схватила меня за руку. - Но я недовольна, Алан.
     - Простите, Дахут.
     - Несмотря на всю свою мудрость, мой отец простодушен. Но я нет.
     - Прекрасно, - сказал я. - Я тоже. Я ненавижу простодушие. Но никакой
наивности в вашем отце я пока не заметил.
     Она все сильнее сжимала мою руку.
     - Эта Элен... сильно ли она напоминает нагую даму с  вуалью,  которую
вы ищете?
     Сердце у меня забилось  чаще;  я  ничего  не  мог  сделать,  она  это
почувствовала.
     Сладко сказала:
     - Не знаете? Значит, у вас не было возможности... сравнивать.
     В  ее  смехе,   напоминающем   журчание   маленьких   волн,   звучала
безжалостность.
     - Оставайтесь веселым, мой Алан. Возможно, когда-нибудь я предоставлю
вам такую возможность.


     Она похлопала лошадь плетью и поехала дальше. Мне уже не было весело.
Какого дьявола я позволил вовлечь в обсуждение Элен? Не подавил ее  имя  в
самом начале? Я ехал сразу за Дахут, но она  не  оглядывалась  на  меня  и
ничего не говорила.
     Мы проехали  одну-две  мили  и  оказались  на  лугу  с  скорчившимися
кустами. Тут к ней как будто вернулось хорошее настроение, и  она  поехала
рядом со мной. Сказала:
     - Разделяй и властвуй. Мудрое изречение. Чье оно, Алан?
     - Насколько мне известно, древнеримское. Его цитировал Наполеон.
     - Римляне были мудры, очень мудры. А если я  расскажу  отцу,  что  вы
настраиваете меня так?
     Я равнодушно ответил:
     - Почему бы и нет? Но если такая мысль еще не пришла  ему  в  голову,
зачем вооружать его против себя?
     Она задумчиво сказала:
     - Вы сегодня странно уверены в себе.
     - Только потому, что говорю правду, - ответил я. -  Поэтому  если  на
кончике вашего красивого язычка вопросы, ответы на которые могут оскорбить
ваши прекрасные уши, лучше не задавайте их.
     Она склонила голову и поскакала по лугу. Мы  подъехали  к  скале,  на
которую я взбирался во время первой прогулки. Я  слез  с  лошади  и  начал
подниматься. Добрался  до  вершины,  обернулся  и  увидел,  что  она  тоже
спешилась и нерешительно смотрит на меня.
     Я помахал ей рукой  и  сел  на  скалу.  Рыбачья  лодка  находилась  в
нескольких сотнях ярдов. Я бросил в воду один-два камня,  потом  маленькую
бутылочку с запиской Мак Канну. Один из рыбаков встал, потянулся  и  начал
вытаскивать якорь.
     Я крикнул ему:
     - Как клюет?
     Дахут стояла рядом со мной. Луч заходящего солнца  упал  на  горлышко
бутылки, оно заблестело. Дахут посмотрела на него, потом на рыбаков, потом
на меня.
     Я спросил:
     - Что это? Рыба?
     Она не ответила; стояла, разглядывая людей в лодке. Они гребли  между
нами  и  бутылочкой,  потом  завернули  за  скалу  и  исчезли.   Бутылочка
продолжала блестеть на солнце, поднимаясь и опускаясь с волной.
     Дахут приподняла руку, и я готов поклясться,  что  по  воде  пробежал
вихрь, толкнул бутылочку к нам.
     Я схватил Дахут за плечи, повернул ее лицо и поцеловал.  Она,  дрожа,
прижалась ко мне. Я взял ее руки, они были холодны, помог ей спуститься со
скалы. Внизу я взял ее на руки и понес. Поставил на ноги возле ее  лошади.
Ее длинные пальцы обвились вокруг  моего  горла,  полупридушив  меня;  она
прижалась ко мне губами, от поцелуя у меня перехватило  дыхание.  Вскочила
на гнедую и безжалостно хлестнула  ее  арапником.  И  понеслась  по  лугу,
быстрая, как бегущая тень.
     Я тупо смотрел ей вслед. Сел на чалую...
     Поколебался,  размышляя,  не  залезть  ли  на  скалу   снова,   чтобы
убедиться, что люди  Мак  Канна  взяли  бутылочку.  Решил,  что  лучше  не
рисковать, и поехал за Дахут.
     Она  держалась  впереди,  ни  разу  не  оглянувшись.  У  дверей  дома
соскочила с гнедой, слегка хлопнула ее  по  шее  и  быстро  ушла.  Жеребец
потрусил к конюшне. Я свернул и въехал в дубовую рощу. Я хорошо помнил  то
место, где роща кончается и начинаются монолиты.
     Доехал до края и действительно увидел стоячие камни,  свыше  двухсот;
они занимали десятиакровую площадку,  скрытую  со  стороны  моря  соснами,
росшими на верху небольшого возвышения. Камни не серые, какими казались  в
тумане. Заходящее солнце окрасило их в красный цвет. В центре  приземистая
Пирамида, загадочная и злая.
     Гнедая не хотела выходить из рощи. Она подняла голову, принюхалась  и
заржала; начала дрожать, покрылась потом, и в ржании звучал  страх.  Потом
она повернула и пошла в рощу. Я не мешал ей.


     Дахут сидела за столом. Отец ее куда-то ушел  на  яхте  и,  возможно,
сегодня не вернется, сказала она... Я подумал, правда,  не  вслух,  не  за
новыми ли нищими он отправился.
     Когда я приехал с прогулки, его не было. И Дахут я не видел, пока  не
сел за стол. Я пошел к себе, выкупался, неторопливо  переоделся.  Прижался
ухом к шпалере и снова начал отыскивать скрытую пружину. Ничего не услышал
и ничего не  нашел.  Склонившийся  слуга  сообщил,  что  обед  ждет.  Меня
заинтересовало, что он не обратился ко мне как к владыке Карнака.
     Дахут была в черном, впервые с  нашего  знакомства.  Платья  было  не
очень много,  и  то,  что  было,  прекрасно  демонстрировало  ее  красоту.
Выглядела она устало,  не  увядшей,  не  унылой,  а  как  морской  цветок,
которого вынесло приливом на берег и  который  ждет  нового  прилива.  Мне
стало ее жаль. Она посмотрела на  меня,  взгляд  ее  был  осторожным.  Она
сказала:
     -  Алан,  если  не  возражаете...  сегодня  будем   говорить   только
банальности.
     Внутренне я улыбнулся. Ситуация более чем пикантная. Мало о чем можем
мы говорить таком, что не заряжено мощной взрывчаткой. Я согласился  с  ее
предложением, у меня не было настроения играть  со  взрывчаткой.  Все-таки
что-то не так с  мадемуазель,  иначе  она  никогда  бы  не  сделала  такое
предложение. Может, боится, что я заговорю о блюде жертвоприношений... или
мой разговор с де Кераделем расстроил ее. Ей он явно не понравился.
     - Пусть будут банальности, - сказал я. - Если бы мозги были  искрами,
от моего сегодня  не  зажечь  даже  спичку.  Обсуждение  погоды  почти  за
пределами моего интеллекта.
     Она рассмеялась.
     - И что же вы думаете о погоде, Алан?
     - Она должна быть запрещена поправкой к конституции.
     - А что создает погоду?
     - Сейчас, - ответил я, - вы - для меня.
     Она мрачно посмотрела на меня.
     - Я хотела бы, чтобы это было правдой... но берегитесь, Алан.
     - Прошу прощения, Дахут. Вернемся к банальностям.
     Она вздохнула, потом улыбнулась, и было трудно думать о  ней,  как  о
Дахут, которую я знал в башне Нью-Йорка или древнего Иса... или с  красным
золотым серпом в руке.
     Мы говорили банальности, хотя  время  от  времени  возникали  опасные
повороты. Великолепные слуги  подавали  превосходный  обед.  Де  Керадель,
ученый или колдун, понимал толк в винах. Но мадемуазель ела мало и  совсем
не пила, она становилась все более вялой. Я отодвинул кофе и сказал:
     - Кажется, наступил отлив, Дахут.
     Она выпрямилась и резко спросила:
     - Почему вы так говорите?
     - Не знаю. Но вы всегда напоминаете мне море, Дахут. Я сказал вам это
в тот вечер, когда мы встретились. Ваш дух поднимается и угасает вместе  с
приливом.
     Она резко встала, лицо ее было лишено краски.
     - Спокойной ночи, Алан. Я очень устала. Спите... без сновидений.
     И вышла, прежде чем я смог  ответить.  Почему  упоминание  о  приливе
вызвало такое изменение, заставило ее бежать - ибо ее уход  не  что  иное,
как бегство? Я не находил ответа. Часы пробили девять. Я  еще  с  четверть
часа посидел за столом, слуги с пустыми глазами смотрели на меня. Я встал,
потянулся, сонно улыбнулся дворецкому и сказал ему по-бретонски:
     - Сегодня я... буду спать.
     Он шел с факелом в  руке  впереди  тех,  кто  вел  жертвы.  Он  низко
поклонился, лицо его  не  изменилось,  он  никак  не  показал,  что  понял
истинное  значение  моих  слов.  Отвел  для  меня  занавес,  и,   медленно
поднимаясь по лестнице, я чувствовал на себе его взгляд.
     В зале я на минуту задержался и посмотрел в окно. Тонкие облака почти
скрывали луну.  Прошло  несколько  ночей  после  полнолуния.  Ночь  тускло
освещенная и очень  тихая.  В  старомодном  широком  зале  никаких  теней,
шепчущих и шуршащих. Я пошел к себе в комнату, разделся и лег. Было  около
десяти.
     С час я лежал, притворяясь спящим. Потом произошло то, чего  я  ждал.
Кто-то появился в комнате, по странному аромату я узнал Дахут. Она  стояла
у моей постели. Я почувствовал, как она наклоняется ко мне, вслушивается в
дыхание; потом пальцы ее легко, как мотылек, коснулись пульса  у  меня  на
шее, на запястье. Я вздохнул,