, но вдруг
понял, что важно, что больше всего я хочу узнать именно это. Он сказал:
     -   Гениальный   англичанин   однажды   сформулировал    превосходное
материалистическое  кредо.  Он  сказал,  что  возникновение   человека   -
случайность, его история - это краткий и преходящий эпизод в  жизни  самой
обычной, средней планеты. Он указал, что  наука  ничего  не  знает  о  той
комбинации причин, которая  заставила  мертвые  органические  составляющие
соединиться  в  живом  организме  предков  человечества.  Да  и  не  имеет
значения, знает ли это наука. Няньки: голод, болезни, взаимные убийства  -
постепенно создали существо с  сознанием  и  разумом  достаточными,  чтобы
осознать собственную незначительность.
     - История прошлого полна крови и слез, тупого послушания, беспомощных
блужданий, диких восстаний  и  пустых  надежд.  Постепенно  энергия  нашей
системы рассеется, солнце померкнет,  инертная,  лишенная  приливов  земля
опустеет. Человек погибнет, и все его мысли погибнут с ним.
     - Материя больше не будет  осознавать  себя.  Все  будет  так,  будто
ничего никогда не было. И ничего больше не будут значить  все  труды,  все
чувства, жалость, любовь и страдание человека.
     Все сильнее ощущая в себе богоподобную силу, я сказал:
     - Это неправда.
     - Отчасти правда, - ответил он. - Неправда то, что жизнь случайна. Мы
называем  ее  случайностью  только  потому,  что  не   знаем   причин   ее
возникновения. Жизнь должна происходить от жизни. Не обязательно от такой,
какая нам знакома, но от некоего Существа, действующего сознательно,  суть
которого была -  есть  -  жизнь.  Правда,  что  боль,  страдания,  печаль,
ненависть и раздоры - основания человечества. Правда, что голод, болезни и
убийства - его няньки. Но  правда  и  то,  что  существуют  мир,  счастье,
жалость, восприятие красоты, мудрость... хотя это всего лишь тонкая пленка
на поверхности пруда в лесу,  в  котором  отражается  окружающий  цветущий
мир... да, эти вещи существуют... мир и красота, счастье и  мудрость.  Они
есть.
     - И поэтому, - де Керадель по-прежнему  прикрывал  глаза  руками,  но
сквозь пальцы я видел его пристальный взгляд, - поэтому я  утверждаю,  что
все эти качества должны быть неотъемлемо присущи Тому, кто вдохнул жизнь в
первобытную слизь. Так  должно  быть,  потому  что  создаваемое  не  может
обладать теми качествами, каких нет у создателя.
     Разумеется, я все это знаю. Зачем он тратит усилия,  убеждая  меня  в
очевидном. Я терпеливо сказал:
     - Это очевидно.
     - Но так же очевидно должно быть и то, что  приблизиться  к  этому...
Существу мы можем только через  его  темную,  злую,  беспощадную  сторону.
Единственным доступом к нему могут стать боль и  страдания,  жестокость  и
злоба.
     Он помолчал и свирепо добавил:
     - Разве не этому учит любая религия? Что человек становится  ближе  к
своему Создателю только через страдания и печаль? Жертвы... Распятие!
     Я ответил:
     - Верно. Крещение кровью. Очищение через  слезы.  освобождение  через
страдания.
     Мадемуазель прошептала:
     - Струны, которые нужно задеть, прежде чем  мы  добьемся  совершенной
гармонии.
     В ее словах звучала насмешка,  я  быстро  обернулся  к  ней.  Она  не
открывала глаз, но я уловил ироничный изгиб ее губ.
     Де Керадель сказал:
     - Жертвы готовы.
     Я ответил:
     - Так принесем их.
     Де  Керадель  отвел  руки.  Зрачки  его  глаз  светились;  лицо  его,
казалось, куда-то ушло, видны  были  только  два  бледно-голубых  огненных
шара. Мадемуазель  подняла  взгляд:  ее  глаза  -  два  глубоких  пруда  с
фиолетовым пламенем; лицо ее расплывалось за ними. Тогда это не показалось
мне странным.
     На стене висело зеркало. Я взглянул на него и увидел, что  мои  глаза
сверкают тем же жестоким огнем, лицо  расплылось,  и  только  эти  горящие
глаза смотрели на меня...
     И это не показалось мне странным. Тогда.
     Де Керадель повторил:
     - Жертвы готовы.
     Вставая, я сказал:
     - Воспользуемся ими.


     Мы  вышли  из  столовой  и  поднялись  по  лестнице.   Нечеловеческое
возбуждение  не  проходило,  наоборот,   становилось   более   сильным   и
безжалостным. Жизнь придется отбирать, но что такое жизнь одного или  даже
многих, если это ступени лестницы, по которой можно  выбраться  из  темной
ямы на солнце? Я узнаю Того, кто жил до жизни... создал ее... Создателя.
     Рука об руку с де Кераделем я вошел в  свою  комнату.  Он  велел  мне
раздеться и принять ванну и оставил меня. Я разделся, и рука моя коснулась
чего-то под левой мышкой. Кобура с пистолетом. Я забыл, кто дал ее мне, но
он говорил мне, что это важно... очень важно, ее нельзя  никому  отдавать,
нельзя снимать... Я рассмеялся. Бросил ее в угол комнаты.
     Рядом был де Керадель, и  я  смутно  удивился,  как  не  заметил  его
появления. Я вымылся и стоял совершенно обнаженным. Он обернул мне  вокруг
бедер повязку, дал  сандалии  на  ноги,  помог  просунуть  руки  в  рукава
длинного одеяния из плотного хлопка. Отступил назад, и я увидел, что он  в
такой же белой одежде. Опоясан он был широким поясом  из  черного  металла
или старого  дерева.  Такой  же  пояс  вокруг  груди.  Они  были  украшены
серебряными символами...  но  кто  видел,  чтобы  серебро  меняло  цвет  и
форму... одна руна сменялась другой... как здесь? На лбу у него был  венок
из темных дубовых листьев, с пояса  свисали  длинный  черный  нож,  черная
кувалда, овальное блюдо и черный кувшин.
     Дахут смотрела на меня, и я удивился, почему не видел ее  раньше.  На
ней тоже  белая  одежда  их  плотного  хлопка,  но  пояс  золотой,  а  его
меняющиеся символы красные; и лента красного золота перехватывала  волосы,
и золотые красные браслеты. В руке она держала золотой серп с острым,  как
бритва, лезвием.
     Они закрепили на мне пояс с черными и серебряными символами, одели на
голову венок из черных дубовых листьев. Де Керадель снял  с  пояса  черную
кувалду и вложил мне в руки. Я отшатнулся от ее прикосновение,  и  кувалда
упала. Он подобрал ее и сжал вокруг мои пальцы. Я попытался разжать  их  и
не смог, хотя прикосновение кувалды вызывало отвращение. Я поднял  кувалду
и посмотрел на нее. Очень тяжелая и древняя... как и пояс...  Вырезана  из
одного куска, из самого сердца  дуба;  в  центре  ручка,  концы  массивной
головы тупые...
     Mael bennique! "Ударяющий в грудь!" Разбиватель сердец! Я понял,  что
чернота его не от возраста, а от красного крещения.
     Возбуждение спало.  Что-то  во  мне  поднималось  из  самой  глубины,
пыталось разорвать кандалы, шептало мне... шептало, что я должен  покончит
с ударами этой кувалды, что я пришел издалека, из  самого  Карнака,  чтобы
убить Дахут... и что бы  ни  случилось,  я  не  должен  пользоваться  этой
кувалдой... но должен идти дальше,  идти,  как  я  шел  в  древнем  Исе...
встретиться и даже смешаться с этим древним злом...
     Де Керадель яростно  смотрел  на  меня,  адский  огонь  пылал  в  его
взгляде:
     - Ты один из нас, Носитель Кувалды!
     Дахут коснулась меня рукой, прижалась к щеке. Возбуждение  вернулось,
протест из глубины забылся. Но какой-то отголосок остался. Я сказал:
     - Я один из вас, но кувалду не возьму. - Дахут  прикоснулась  ко  мне
снова, пальцы мои разжались, и я отшвырнул кувалду.
     Де Керадель угрожающе сказал:
     - Делайте то, что я приказываю. Подберите кувалду.
     Дахут сладко, но с такой же смертоносной угрозой сказала:
     - Терпение, отец. Он понесет блюдо и кувшин и поступит  с  ними,  как
предписано. Он  будет  питать  огонь.  Если  он  владеет  кувалдой  не  по
собственной воле, это бесполезно. Имей терпение.
     Он яростно ответил ей:
     - Ты уже однажды предала отца ради любовника.
     Она спокойно сказала:
     - И могу снова... и что ты можешь сделать, отец?
     Лицо его побелело; он поднял руку, будто хотел ударить ее.  И  тут  в
его глазах появился страх, как тогда, когда он говорил  о  Силах,  которые
сможет вызвать и приказывать им, а она добавила:
     - Или они будут приказывать нам.
     Рука его опустилась. Он поднял кувалду и  дал  мне  блюдо  и  кувшин.
Мрачно сказал:
     - Идемте.
     Мы вышли из комнаты, он по одну сторону от  меня,  Дахут  по  другую.
Спустились по лестнице. В зале находилось  множество  слуг.  Все  в  белой
одежде и с незажженными факелами. Когда мы появились, все  они  опустились
на колени. Де Керадель нажал на стену, часть ее отошла,  обнажив  уходящие
вниз широкие каменные ступени. Рука об руку мы  пошли  по  ним,  слуги  за
нами, пока не остановились перед сплошной стеной. Де Керадель снова нажал,
часть стены медленно и плавно, как занавес, поднялась.
     Она закрывала вход в обширное помещение, высеченное в скале.  Долетел
резкий удушливый запах и рокот множества голосов. Помещение освещалось  не
ярко, но свет был чистый и прозрачный, как сумерки в лесу. На нас смотрело
свыше ста мужчин и женщин, у  всех  широко  раскрытые  пустые  глаза,  все
восхищенно смотрят в другой мир. Но нас  они  видят.  Вокруг  всей  пещеры
маленькие помещения, оттуда выходят все новые и новые люди; женщины  несут
на руках детей; дети побольше держаться за юбки матерей. И  у  детей  тоже
широко раскрытые глаза.


     Де Керадель поднял булаву и крикнул им что-то. Они ответили на  крик,
подбежали к нам и упали лицом вниз. Подползали, чтобы поцеловать мне ноги,
ноги де Кераделя, стройные ноги Дахут.
     Де  Керадель  начал  петь,  пение  низкое,  звучное,  древнее.  Дахут
подхватила песню, и я услышал, что сам пою, хотя не понимал языка. Мужчины
и женщины встали. Они тоже запели. Стояли, раскачиваясь в такт. Я  смотрел
на них. У большинства лица истощенные, старческие.
     Одежда как в древнем Карнаке, только  лица  другие,  чем  у  жертв  в
Карнаке.
     На груди, над сердцами,  сверкание,  только  у  многих  оно  тусклое,
пожелтевшее, умирающее. Только у детей яркое и устойчивое.
     Я сказал де Кераделю:
     - Слишком много стариков. Суть жизни у них  истощена.  Нужны  молодые
жертвы, в которых огонь жизни горит высоко.
     Он ответил:
     - Разве это важно? Любая отбираемая жизнь - жизнь.
     Я гневно сказал:
     - Важно! Нам нужны молодые! Не эти старики со старческой кровью.
     Он посмотрел на меня в первый раз с  того  момента,  как  я  отбросил
кувалду.  В  его  горящих  глазах  расчет,  удовлетворение  и   одобрение.
Посмотрел на Дахут, она кивнула и прошептала:
     - Я права, отец, он с нами, но... терпение.
     Де Керадель сказал:
     - Молодые будут... позже. Сколько угодно. А  пока  придется  обойтись
тем, что есть.
     Дахут коснулась моей руки и указала. В  дальнем  конце  пещеры  рампа
вела к другой двери. Дахут сказала:
     - Время идет, мы должны сделать, что можем... сейчас.
     Де  Керадель  продолжил  песнь.  Мы   пошли   втроем   перед   рядами
раскачивающихся поющих мужчин и женщин. Слуги  с  факелами  шли  за  нами,
дальше - поющие жертвы. Мы поднялись по рампе. Беззвучно открылась  дверь.
Мы прошли в нее и оказались на открытом воздухе.
     Де Керадель прошел вперед, пение его становилось  все  яростнее,  все
более вызывающим. Ночь облачная,  вокруг  нас  вились  клочья  тумана.  Мы
пересекли широкое открытое пространство и вступили в темную дубовую  рощу.
Дубы вздыхали и  шептали,  потом  ветви  их  задрожали,  листья  зашумели,
подхватив пение.  Де  Керадель  приветствовал  их  поднятой  кувалдой.  Мы
миновали дубы.
     На мгновение древние  времена,  современность,  вообще  всякое  время
сошлись во мне. Я приглушенно сказал:
     - Карнак - не может быть. Древний  Карнак  был  тогда,  и  он  здесь,
сейчас!
     Дахут обхватила меня за плечи.  Губы  Дахут  прижались  к  моим.  Она
прошептала:
     - Для нас нет ни тогда, ни сейчас, любимый.
     Пение становилось слабее, неувереннее.  Показалась  ровная  площадка,
уставленная монолитами; не упавшие или наклоненные, как сейчас в  Карнаке,
но прямые, вызывающие, как в Карнаке тогда. Десятки  монолитов  образовали
спицы  огромного  колеса.  А  в  центре  их  сердце,  гигантский  дольмен,
Пирамида. Храм. Подлинный Алкар-Аз, больший,  чем  в  древнем  Карнаке,  и
вокруг него клубятся клочья тумана. Туман, как огромная перевернутая чаша,
накрывает Пирамиду и монолиты. А у камней стоят тени - тени людей.
     Руки Дахут закрыли мне глаза. И вдруг вся странность, все сравнения -
все это забылось. Де Керадель обернулся к жертвам,  продолжая  выкрикивать
песню, он поднял кувалду, черные символы на поясе и груди его плясали, как
ртуть. Я поднял блюдо и кувшин, продолжая петь. Запинающиеся голоса  снова
набирали силу, пели, и губы Дахут снова были с моими:
     - Любимый, ты с нами.
     Дубы наклонялись, размахивали ветвями, подхватывали пение.
     Слуги подняли факелы и стояли, как ожидающие собаки, вокруг жертв. Вы
вышли на площадку с монолитами. Впереди шел,  высоко  подняв  кувалду,  де
Керадель, ею он указывал на Пирамиду, как священник на алтарь.  Дахут  шла
рядом со мной, пела,  пела,  высоко  поднимая  свой  золотой  серп.  Толще
становились стены перевернутой туманной чаши над нами и  вокруг  нас,  все
гуще окутывал нас  туман.  Темнее  становились  тени,  охраняющие  стоящие
камни.
     Жертвы обходили стоящие монолиты,  танцевали  вокруг  них  в  древнем
танце, как бы  сливаясь  с  танцующими  клочьями  тумана.  Слуги  погасили
факелы, но теперь на камнях зажглись огни святого Эльма. Колдовские  огни.
Фонари мертвых. Вначале слабо, потом все ярче и ярче. Сверкающие,  сияющие
шары, но с мертвенной серостью.
     И вот я стою перед  большой  Пирамидой.  Смотрю  в  ее  внутренности,
пустые,  ненаселенные  -  пока.  Пение  становилось  громче,  жертвы   все
приближались, обходя монолиты. Все ближе и ближе.  И  все  ярче  светились
огни святого Эльма, освещая дорогу к Пирамиде.
     Пение смешалось, стало молитвой, заклинанием. Жертвы  прижимались  ко
мне; раскачивались; напряженные взгляды не отрывались от Пирамиды. Что они
в ней увидели?


     У входа в Пирамиду стоят три камня.  Средний  -  гранитная  плита,  в
длину больше рослого человека, и на том месте,  где  находились  бы  плечи
лежащего, - каменное возвышение, как подушка. Камень  в  пятнах  -  как  и
кувалда;  красные  пятна  и  по  бокам.  Слева  другой   камень;   низкий;
приземистый; в середине углубление и от него канавка, как  бы  для  спуска
жидкости. А справа еще одна плита  с  углублением,  которое  почернело  от
огня.
     Меня охватило странное оцепенение,  чувство  отъединения,  как  будто
часть меня, самая жизненная часть, отступила в сторону, чтобы смотреть  на
представление, а другая часть меня, менее  важная,  в  этом  представлении
участвует. И в то же время эта  меньшая  часть  прекрасно  знает,  что  ей
делать. Двое слуг в белом протянули мне пучки прутьев,  связки  листьев  и
две чаши, в которых  находились  какие-то  желтые  кристаллы  и  смолистое
резиноподобное вещество. На почерневшем камне-алтаре я развел костер,  как
предписывает древний обряд... разве я не помню, как жрец в древнем Карнаке
разжигал костер перед Алкар-Азом?
     Я  ударил  кремнем,  прутья  вспыхнули,  я  бросил  в  огонь  листья,
кристаллы и резину. Поднялся  странный  острый  запах,  он  окутал  нас  и
устремился в Пирамиду, как будто его туда всасывало сквозняком.
     Дахут проплыла мимо меня. Рядом с  ней  шла  женщина  с  ребенком  на
руках. Дахут взяла у нее ребенка, женщина не сопротивлялась, Дахут  отошла
к алтарю. В дыму я различил блеск золотого серпа, потом де Керадель взял у
меня блюдо и кувшин. Поставил их возле алтаря. И  вернул  мне,  когда  они
заполнились.
     Я опустил пальцы в блюдо и брызнул его содержимым на порог  Пирамиды.
Взял кувшин и вылил его содержимое на этот порог. Потом вернулся к  костру
и начал подкармливать его, беря ветви в красные руки.
     Теперь у приземистого алтаря стоял де Керадель.  Он  поднял  в  руках
маленькое тело и бросил его в Пирамиду. Дахут  напряженно  застыла  рядом,
высоко подняв золотой серп,  но  серп  больше  не  был  золотым.  Он  стал
красным, как мои руки. Между нами и вокруг нас  вился  дым  от  священного
огня.
     Де Керадель выкрикнул слово, и пение прекратилось.  Из  рядов  жертв,
спотыкаясь, вышел мужчина, с широко  раскрытыми,  немигающими  глазами,  с
восхищенным лицом. Де Керадель схватил его за плечи, двое слуг  немедленно
набросились на него, сорвали с  него  одежду  и  положили  обнаженного  на
камень. Голова его упала на каменную подушку, грудь выступила над ней.  Де
Керадель быстро нажал на горло, на  грудь,  на  бедра.  Жертва  неподвижно
лежала на камне, и де Керадель  начал  бить  по  обнаженной  груди  черной
кувалдой. Вначале медленно, потом все быстрее и быстрее, все сильнее,  как
предписывал древний обряд.
     Человек на камне закричал от боли. И, как подкормленные этим  криком,
вспыхнули  огни  святого  Эльма.  Они  пульсировали,  то  разгорались,  то
увядали. Жертва замолкла, де Керадель нажал на горло... боль жертвы должна
быть безмолвной, безмолвную боль труднее  переносить,  поэтому  она  более
приемлема для Собирателя...
     Кувалда нанесла последний удар, раздробив ребра и превратив в  месиво
сердце. Дым от огня уходил в  Пирамиду.  Де  Керадель  поднял  высоко  над
головой тело жертвы.
     Он бросил его в Пирамиду,  а  красные  руки  Дахут  бросили  туда  же
меньшее тело.
     Красные руки Дахут!
     В Пирамиде послышалось гудение,  как  от  множества  мух,  питающихся
падалью. Туман над Пирамидой сгустился.  Бесформенная  тень  сгустилась  в
тумане и нависла над Пирамидой. Она сделала туман темным,  она  опустилась
на Пирамиду, но я знал, что это только часть  чего-то,  протянувшегося  до
края галактики, и что наш мир в этом чем-то только  ничтожный  мотылек,  а
наше солнце - ничтожная искорка... Это нечто повисло над Пирамидой, но  не
вошло в нее.
     Снова в руках Дахут сверкнул золотой серп; снова де Керадель наполнил
блюдо и кувшин и передал их мне; снова оцепенело прошел я сквозь  туман  и
дым к алтарю и брызнул красным на огонь и на порог Пирамиды,  полил  порог
содержимым кувшина.
     Де Керадель снова высоко поднял кувалду и  выкрикнул  имя.  Из  рядов
жертв вышла женщина, старуха, сморщенная и дрожащая. Помощники де Кераделя
раздели ее, он бросил ее на камень, ударил по увядшим грудям кувалдой, еще
и еще.
     Бросил тело в Пирамиду, и других подводили к  нему,  и  он  взмахивал
булавой, уже не черной, а красной, и бросал и бросал тела.
     Нечто уже не висело над Пирамидой, оно вступило  в  нее,  просочилось
сквозь камни крыши, не по-прежнему сквозь него устремлялись клочья тумана.
В Пирамиде стало темнее. И дым алтаря  больше  не  окутывал  де  Кераделя,
Дахут и меня, а устремлялся прямо в Пирамиду.
     Жужжание прекратилось; все стихло; наступило молчание, подобное тому,
какое царило до рождения солнца. Все движения прекратились.
     Но я знал, что бесформенная чернота  в  Пирамиде  знает  обо  мне.  И
рассматривает меня тысячью глаз.  Я  чувствовал  его  внимание,  зловещее,
жестокое настолько, что человек не может воспринять эту  меру  жестокости.
Это внимание, как щупальцами,  окутало  меня.  Как  будто  черные  бабочки
притрагивались ко мне своими усиками.
     Снова в Пирамиде послышалось гудение,  оно  поднималось  все  выше  и
выше, пока не превратилось в слабый, сдержанный шепот.
     Де Керадель на коленях стоял на пороге, внимательно слушая.  Рядом  с
ним слушала Дахут... в руках ее серп, не золотой, а красный.
     На каменном алтаре плакал ребенок - еще не мертвый.
     И вдруг Пирамида опустела, тени в тумане не стало... Собиратель ушел.


     Мы шли назад между камнями, де Керадель и Дахут рядом со мной.  Огней
святого Эльма не было. В руках  слуг  горели  факелы.  Сзади,  распевая  и
раскачиваясь, шли оставшиеся в живых жертвы.  Мы  миновали  дубовую