- А ты можешь помочь Питеру?
   Невероятные глаза снова  повернулись,  уставившись  на  бессознательное
тело, веки пошли вниз, наполовину скрыв глаза подобно  сморщенным  кожаным
заслонкам.
   - Я попытаюсь, - прогрохотало чудовище. - Я чувствую  место  ранения...
там. Плохая, плохая рана... но не из тех, что убьет Питера. Нет, там  есть
что-то что давит - там и там! Но я вытолкну... вытолкну... их  снова...  -
Его голос перешел в бормотание, похожее на потрескивание краев ледника при
весеннем таянии.
   Рузвельт шевельнулся, издал невнятный звук. Иронель  положила  руку  на
его лоб. Я держал свет и видел, как  на  его  лицо  медленно  возвращаются
краски. Он вздохнул, без перерыва задвигал руками, затем снова затих.  Его
дыхание стало легче.
   - А-х-х-х, - простонал Чааз. - Плохое все еще там, Иронель!  Я  нащупал
его, но чувствую, как еще шевелится дурное! Лучше я убью его сейчас...
   - Нет, Чааз! - Иронель бросилась к Рузвельту, наполовину прикрыв его. -
Ты не должен!..
   - Я чувствую что-то  там,  внутри  него,  -  сказал  Чааз.  -  То,  что
заставляет меня пугаться!
   - Он только человек, Чааз - он сам это сказал. Как Ричард!  Скажи  ему,
Ричард! - Иронель схватила меня за руку. -  Скажи  Чаазу,  что  Питер  наш
друг!
   - Какого рода дурные вещи вы чувствуете внутри него, Чааз? - спросил  я
гигантское лицо.
   Он повернул на меня свои китовые глаза.
   - Когда камни падают, я их чувствую, - сказал он. - Когда  я  потянулся
внутрь его - почувствовал  их  снова.  Там  бродят  черные  вещи,  Ричард,
притаясь в красных кавернах спящего мозга. Он  может  похоронить  в  земле
весь этот мир в угоду образу, которой хранит там тайно.
   - У себя дома  он  значительный  человек,  -  сказал  я.  -  Он  пришел
попытаться спасти свой мир. Он сделал ошибку, и это его почти убило. Я  не
думаю, что сейчас он может чем-то причинить вред.
   Чааз застонал.
   - Я узнал его во сне, когда спал здесь, под землей. Почему  он  пришел,
Ричард? И почему ты? Ибо тебя я тоже видел  во  сне,  двигающегося  сквозь
яркий, бесконечный рисунок мира. Рок навис над нашими головами и над  его.
Но я не знаю, чей рок сильнее. - Он снова застонал. - Я боюсь его, Ричард,
но ради блага Иронель отпускаю на волю его судьбу. Сейчас забирайте его от
меня. Его мозг взбудоражен, и боль от этого тревожит раны в моем сердце!
   Я поднял Рузвельта и понес его обратно сквозь вонючий туннель наверх, в
комнату Иронель.
   Когда она разбудила меня, я увидел дольку золотой дыни на золотом блюде
и гроздья красного винограда, каждая ягодка  которого  была  величиной  со
сливу.
   - Рузвельту стало лучше, - сказала она.
   Я встал и подошел посмотреть на него, лежащего на спине и все  еще  без
сознания. На мой взгляд, различий в том, как  он  выглядел,  не  было,  но
температура, пульс и дыхание, казались нормальными. Возможно, я был лучшим
нейрохирургом, чем думал.
   Иронель взяла меня на экскурсию по  своему  королевству:  более  низкие
этажи  здания,  где  она  спала,  сад,  остатки  улицы,  которую  потрясло
землетрясение. При свете раннего утра, просачивающегося сквозь листья, его
перекрывающие, улица обрела какую-то странную молчаливую красоту.  Иронель
вела  меня  за  руку,  показывая  маленькие  картины  цветов,  растущих  в
сокровенных местах, чистый пруд в бассейне, что, должно быть, когда-то был
прекрасным фонтаном; вела меня туда, где  лежали  разбросанными  в  буйной
траве красивые камни - фрагменты алебастровых статуй.
   Мы спускались по расколотым мраморным ступеням  под  гигантское  старое
дерево и купались в черном пруду; влезали на разрушенную башню и  смотрели
через филигранно вырезанное окно на вид других башен,  разбросанных  среди
джунглей. Вечером мы сидели на скамейке в саду и слушали гуканье, скрипы и
шипение ночных существ, что подкрадывались к самой  границе  сада.  Иногда
она рассказывала, щебеча, о друзьях и играх; в другой раз - пела  странные
короткие немелодичные песни. А иногда она просто улыбалась, радуясь жизни,
как цветок.
   У меня было множество вопросов,  которые  я  хотел  бы  задать,  но  не
задавал. Она была похожа на спящего ребенка; я не хотел  будить  ее.  Этой
ночью она пришла в мою постель спать и спала со мной, как дитя.
   Прошел второй день, и Рузвельт проснулся. Подарив нам слабую улыбку, он
снова ушел в сон. Он бодрствовал и на следующий  день.  Казалось,  он  был
самим собой. Он притворялся, что не сохранил воспоминаний о чем бы  то  ни
было с того времени, когда мы встретили девушку.
   Он быстро шел на поправку. На  четвертый  день,  на  обратном  пути  из
экспедиции к краю джунглей, где я собирал фрукты, я услышал злой вой - это
был Вроделик, как будто он сошел с ума.
   Я уронил красные и желтые манго и помчался к воротам.  В  десяти  футах
внутри сада я нашел грифона, распростертого рядом с дельфиньим фонтаном, с
тремя дырами в теле. Он стонал, пытался подняться, но упал назад, мертвый,
с разинутым клювом. Я  бегом  пересек  парк  и,  поднявшись  по  ступеням,
крикнул Иронель. Ответа не было. Что-то издало мягкий звук сзади  меня.  Я
повернулся,  как  раз  чтобы  увидеть  Рузвельта,  выходящего  из  тени  с
нерв-автоматом, нацеленным на мою голову.
   - Извините, Кэрлон, - сказал он, - но другого выхода нет. - Он нажал на
курок, и мир поплыл у меня в глазах.
   Я лежал на спине, мне снилось, что Рузвельт склонился  надо  мной.  Его
лицо было худым, с впалыми щеками, и рана над глазом выпирала, как большое
X, нарисованное губной помадой. Голос доходил из какого-то  далекого,  как
звезды, места, но мир снова был для меня ясным.
   - Вставайте на ноги, Кэрлон. Я парализовал ваши волевые центры,  но  вы
можете меня слышать. Мы должны выполнить долг.
   Я почувствовал, что встаю на ноги. Казалось, они находятся в  милях  от
моей головы, которая плавала одна-одинешенька в разряженном  слое  воздуха
высоко над облаками, дрейфующими как раз на пределе зрения. Руки мои  были
связаны впереди.
   - Так-то, - сказал Рузвельт.
   Он вышел из сада на разрушенную улицу,  пройдя  мимо  мягкого  мертвого
чудовища, лежащего на мостовой. В моей голове звучал гудящий шум,  а  свет
был странным, как будто развивалось затмение. Мы вошли в музей,  поднялись
по ступенькам, заваленным штукатуркой и поломанными светильниками,  прошли
в  большой  холл,  где  были  разбросаны  манекены  в  латах,  похожие  на
поверженных пленников. В часовню солнце  проникало  сквозь  разбитые  окна
отдельными пятнами. Алтарь еще держался, а над ним были развалины золотого
купола.
   В воздухе было ощущение, будто мир - тетива лука,  натянутая  до  точки
надлома.
   - Иди впереди, - приказал Рузвельт.
   Я прокладывал путь через обломки, перешагнул сломанный  саркофаг,  смел
сгнившие лохмотья бархатного покрова и остановился перед алтарем.
   - Возьми ящик, - снова приказал Рузвельт.
   Я поднял ящик одеревеневшими руками. Он был тяжел,  и  его  поверхность
звенела, как будто сквозь него шел электрический ток.  Я  чувствовал  этот
ток даже своими подошвами. Подо мной вибрировал  пол,  вокруг  стоял  гул,
похожий на отдаленный гром. На лице  Рузвельта  было  жесткое  напряженное
выражение, обнажающее зубы, которое вовсе не напоминало улыбку.
   - Дайте его мне, - сказал он.
   В то время, как я передавал ящик ему в руки, рокот стал громче.
   - Ну и ну, сами  небеса  почтили  присутствием  наше  представление,  -
заметил он, и это прозвучало так, будто он так и думал. - Но  мы  получили
то, что хотели, и пора удаляться.
   Он повернул к выходу, и я последовал за  ним.  Секция  изогнутой  стены
утонула перед нами, развалившись в  нескольких  футах  от  нас.  Когда  мы
добрались  до  двери,  крыша  пошла  за  нами  вниз,  а  на   лестнице   я
почувствовал, как под моей ногой рушатся камни. Но они продержались,  пока
мы не спустились в холл, и только тогда за кувыркались вниз.
   Снаружи, на улице, было море волнующихся обломков. Здание через  дорогу
осело, накренилось и упало на площадь. Мы  перепрыгнули  вспученные  плиты
мостовой, которые опрокидывались, топя друг друга, как льдины в половодье.
Упало дерево и потащило за собой  клубок  спутавшихся  лоз,  а  за  ним  в
джунглях взметнулось вверх  что-то  массивное,  как  многоквартирный  дом,
чтобы упасть.
   - Центроид вероятностного шторма движется за нами, - крикнул  Рузвельт.
- Это успех, Кэрлон, если мы  сможем  достичь  челнока  прежде,  чем  этот
анклав антивероятности с хлопнется! Держитесь поближе ко мне!
   Мы бежали, а вокруг нас распадался мир.
   На  поляне,  где  мы  оставили  в  полуфазе  челнок,   Рузвельт   вынул
сигнализатор, прикрепленный к его поясу.
   Я видел что-то, движущееся меж деревьев прямо над  ним,  но  не  сделал
попытки сказать что-либо.
   Из-под потока листьев размером с палатку высвободился паук  с  большим,
как ванна, телом, толстыми мохнатыми ногами, фасетчатыми глазами  размером
с суповую тарелку. Он  выметнул  застывшую  на  лету  нить,  насторожив  и
подготовив пару клешней с переднего конца.
   - Нет, Ронизпель! - раздался  голос  Иронель  откуда-то  сзади  нас,  и
паукообразная тварь застыла как раз на то мгновение,  в  которое  Рузвельт
вытянул ружье и выстрелил залпом мини-пуль  в  волосатое  брюхо  в  десяти
футах над ним. Тварь упала, его восемь ног подломились. Иронель вскрикнула
и бросилась к ней, а Рузвельт всаживал пулю за пулей  в  умирающую  тварь.
После этого он прыгнул мимо девушки, ударом отшвырнув ее в сторону,  нажал
кнопку вызова на сигнализаторе. Я ощутил  движение  воздуха  вокруг  себя,
увидел, как все потускнело, словно  перед  грозой.  Порыв  ветра  взвихрил
листья, и челнок попал в идентичность, низкий, черный, угрожающего вида.
   - Кэрлон, входи! - заорал Рузвельт.
   Земля дрогнула подо мной, когда я  пробежал  мимо  плачущей  девушки  и
выпотрошенного паука. Слева от меня затрещали и разлетелись джунгли; земля
вздыбилась и расступилась. В  поле  зрения,  щурясь  от  света,  поднялась
голова Чааза. Его взгляд метнулся к девушке, рот открылся в  реве  ярости.
Рузвельт перевел ружье вверх и выстрелил в гигантское лицо,  разметывая  в
стороны клочья мяса. Черная кровь хлынула из кратера ран, - Чааз взревел в
агонии. Я мгновенно оказался внутри челнока, Рузвельт влетел следом за мой
и  захлопнул  люк.  Затем  он  достал  наручники   и   приковал   меня   к
горизонтальному  сиденью.  Экран  засветился  розовым,  потом  прояснился,
показывая внешнее окружение. Чааз силой вырвал свои плечи из земли, и  его
гигантские искривленные руки с расщепившимися черными ногтями, похожие  на
большой ковш угольного комбайна, на ощупь нашли девушку. Он дотронулся  до
нее одним пальцем, после чего гигантская голова обмякла.  Рузвельт  бросил
вперед переключатель двигателя, и сцена поплыла, как воск на солнце, когда
джунгли сомкнулись над скульптурной группой в саду Иронель.



9

   Я выплыл из дурмана наркотического сна и увидел солнечный свет  раннего
утра, сияющий сквозь шторм открытого окна. Голова  болела,  как  треснутая
наковальня. Рузвельт сидел в парчовом кресле рядом с моей кроватью, одетый
в фантастическое обмундирование, выглядевшее на нем тем не менее  довольно
естественно: короткая свободная блуза с меховым воротником, тугие  кюлоты,
шлепанцы с помпонами из драгоценных камней, большая золотая цепь на  груди
и повсюду драгоценности, прикрепленные к рукавам и сверкающие на пальцах.
   Он сказал "Доброе утро" самым любезным тоном и подал мне чашку кофе.
   - Мы прошли трудное время, но все позади, - продолжил он. - Я сожалею о
том, что вынужден был сделать, Кэрлон, но у меня  не  было  выбора.  И  мы
преуспели, вы и я. Сейчас победа и все плоды ее - в ваших руках.
   Он произнес все это низким  голосом,  но  его  черные  глаза  сияли.  Я
попробовал кофе. Он был горячим и крепким, но моей голове ничем не помог.
   - Вы понимаете, не так ли? - Он смотрел мне в глаза.  -  Великая  новая
судьба обретает форму - как для вас, так и  для  меня.  Думайте  об  этом,
Кэрлон! Кто не желал овладеть  всей  печальной  схемой  вещей  в  целом  и
похоронить ее как можно ближе к своему сердечному желанию? Ну, мы  сделали
это-вместе! Из пепла прошлого мира поднимается новый мир - мир, в  котором
наши судьбы высятся, как  колоссы,  среди  безликой  толпы!  Мир,  который
должен существовать, Кэрлон, мир мощи  и  славы,  какого  еще  не  было  -
распростерся у ваших ног, как  ковер!  Мы  повернули  назад  часы  судьбы,
вернули историю на курс, который казался обреченным навеки!
   - А как насчет девушки? - спросил я.
   - Извините, она была  тенью  в  полуночном  мире.  А  вы,  боюсь,  были
околдованы ее чарами. Я делал то, что должен. Я бы взял ее с собой, но это
было невозможно. Ткань, которую я тку,  слишком  хрупка  на  этой  стадии,
чтобы поддержать перенос ключевой фигуры из периферийной А-линии.
   - Не знаю, что вы делаете, Рузвельт, - сказал я, - но, что  бы  это  ни
было, цена слишком велика.
   - Однажды вы поймете, Кэрлон. Из всего человеческого племени  вы  лучше
всех поймете меня, потому что из всех миллионов пешек на доске вы один мне
ровня; ваша судьба, как и моя, переплетается с той, что существует в  этом
новом мире, обретающем форму.
   - Вычеркните меня, генерал, - сказал я. - Я не хочу принимать участие в
ваших операциях. Если вы скажете, где мои штаны, я сейчас же уйду.
   Рузвельт тряхнул головой и чуть-чуть улыбнулся.
   - Кэрлон, не говорите чепухи! Имеете вы представление, где находитесь?
   Я встал, шатаясь, и, подойдя к окну, посмотрел вниз на газоны и клумбы,
казавшиеся почти знакомыми.
   - Это мировая линия, весьма удаленная от беспорядка Распада, -  говорил
Рузвельт, пока я надевал свободную куртку и узкие штаны, предложенные мне.
- Его общая с нашей историческая дата - 1199 год.  Мы  в  городе  Лондрес,
столице провинции Новая Нормандия,  автономного  герцогства  французского,
короля Луи-Августа.  Здесь  затеваются  великие  дела,  Кэрлон.  Мятежники
угрожают власти императора, лоялисты обвиняются в государственной  измене,
и Луи ждет за  проливом,  готовый  высадить  войска  в  Харвиче,  Дувре  и
Ньюкасле, если понадобится. Малейшее движение грозит  разразиться  войной.
Это то, что мы должны предотвратить.
   - А что вам в этом, генерал?
   - Я известен здесь; я завоевал доверие и  Виктора  Гаронна,  и  главных
участников мятежной фракции. Моя  надежда  -  предупредить  кровопролитие,
стабилизировать ситуацию. Верно  установленная  А-линия  неизбежно  должна
содержать обильную энергию, которую я аккумулирую здесь. Вспомните, что  я
говорил  вам  о  ключевых  объектах,  ключевых  линиях.  Новая   Нормандия
становится сейчас  ключевой  линией  своего  вероятностного  континуума  с
помощью артефакта, который мы принесли сюда. И с  подъемом  новой  главной
линии взойдет и наша звезда!
   - И где же вступаю я?
   - Десять дней назад герцог Ричард пал мертвым на публичной церемонии на
виду у всего населения. Убитый, как говорят. Мятежники обвинили  лоялистов
в  устранении  реального  лидера  британцев;  лоялисты  в  ответ  обвиняли
мятежников в убийстве человека, которого они рассматривали не  более,  чем
вассала французского  короля.  Напряжение  достигло  критического  уровня;
оно-должно быть снято.
   - Я так и не услышал ничего, что просветило бы меня.
   - Это совершенно очевидно, - сказал  Рузвельт.  -  Как  Плантагенет  по
рождению и воспитанию, вы выступаете в роли герцога Лондреса.
   - Вы сошли с ума, генерал, - сказал я ему.
   - Нет ничего проще, -  сказал  он,  махнув  рукой.  -  Никто  не  может
отрицать,  что  вы  смотритесь  как  участник;  вы  достаточно  похожи  на
покойного герцога, чтобы быть его братом. Как бы то ни было, мы представим
вас в роли более отдаленного родственника, тайно  выросшего  к  северу  от
шотландской  границы.  Ваше  появление  удовлетворит  наиболее  фанатичных
мятежников, и вы, конечно, сделаете соответствующие  открытия,  вызывающие
поступки, чтобы удовлетворить эту клику. Более конкретно" вас нанимают  на
диалог с вице-королем Гаронном, имея целью облегчить кризис и восстановить
гражданский порядок.
   - И что заставит меня сделать все это?
   - Это драма самой жизни - и вы часть ее с момента рождения и  до  того.
Вы, подобно мне, наследник мощной династии. Все, чем вы могли  бы  быть  -
то, что вашими аналогами,  близкими  к  вам,  могло  быть  сделано  -  все
обширные взаимозависимости времени и истории каждого деяния  этих  великих
кланов, провалившиеся в расцвете их силы - все эти прерванные  вероятности
энергии должны найти свое выражение в вас - и в мире, который вы помогаете
создать?
   - А как насчет моего собственного мира?
   -  Новая  головная  линия  будет  над  континуумом,  -  просто  ответил
Рузвельт.  -   При   повторном   упрочении,   которое   сопровождает   его
стабильность, меньшими линиями необходимо пожертвовать. Империум и  Распад
- изолированные линии и пойдут вниз. Но это не вопрос  для  вас  -  и  для
меня, мистер Кэрлон. Наши судьбы лежат где-то в другом месте.
   - Вы все рассчитали, - сказал я, - но тут есть лишь одно слабое место.
   - Какое?
   - Я не играю.
   Рузвельт посмотрел, насупившись.
   - Пойми меня, Кэрлон, я хотел иметь  вас  добровольным  союзником;  но,
хотите вы того или нет, вы поможете мне.
   - Вы блефуете, Рузвельт. Вам нужна ходячая, разговаривающая кукла, а не
человек с проволокой на запястье. Он сделал жест нетерпения.
   - Говорю вам, что сожалею об  этом,  и  о  необходимости  накачать  вас
снотворным, чтобы перенести вас сюда. Но я проделал бы это  снова,  десять
тысяч раз,  если  это  будет  единственный  путь!  Старая  Империя  должна
подняться вновь! Мы не  обсуждаем  "если",  Кэрлон,  мы  обсуждаем  "как".
Примите этот вызов, и  будет  невообразимо  блестящее  положение  для  вас
нынешнего. Отвергните меня - и вы пойдете как труп ходячий сквозь то,  что
могло бы стать вашим триумфом. Чего вы хотите, Кэрлон? Почета  или  гнилых
лохмотьев? Величия или нищеты?
   - Вы тщательно разработали свою версию, генерал, но  от  этого  она  не
стала мне понятней.
   - Мятежники сильны, - неохотно произнес Рузвельт. - На их стороне сила,
если верны слухи. Они могут овладеть противником  в  любой  момент,  когда
только захотят. Единственный недостаток, - отсутствие  лидера.  Они  будут
гоняться за вами, Кэрлон, - но вместо того, чтобы привести их к победе, вы
охладите их революционную лихорадку. Потому что,  если  они  поднимутся  и
выбросят вон французов, результатом будет ответвление  от  главной  линии.
Семьсот лет стабильной  истории  будут  сотрясены,  создавая  целый  новый
спектр вероятности. Мне нет нужды детализировать эффект, который это будет
иметь для моих планов в Новой Нормандии! Я улыбнулся улыбкой,  которой  не
чувствовал.
   - Вы в затруднительном положении, Рузвельт, не так ли? Вы нуждаетесь во
мне - и не только для того, чтобы нести копье  в  третьем  акте  какого-то
фарса, чтобы надуть местных. Зачем? Что  за  причина,  настоящая  причина,
заставила вас одурманить меня в этой вашей  параноидальной  фантастической
системе?
   - Я говорил вам! Мы  связаны,  вы  и  я,  на  всем  протяжении  прошлых
коридоров времени, в каждом мире в  пределах  тысячи  лет  общей  истории.
Когда возвращается ваша судьба, то же делается и с моей.  Я  могу  на  вас
надавить, Кэрлон, но  на  той  стадии,  когда  должен  буду  сломить  вас,
подчинив своей воле, наш взаимосвязанный рост уменьшается.  Присоединитесь
ко мне по доброй воле, даруйте мне свою мана - и все,  чего  мы  пожелаем,
окажется на расстоянии протянутой руки!
   - А если я откажусь?
   - Я хочу вашей добровольной помощи, - сказал он стальным голосом. -  Но
ваш сломанный мозг и тело, звенящее от напряжения,  тоже  могут  послужить
мне, на худой конец.
   - Все, что вы сказали, подтверждает одну очень ясную  идею,  которую  я
вынес из всего этого, Рузвельт: чем бы ни была эта б