о  лет  назад семеро знатных  задушили друга Лжи,
лже-Бардию.
     Царский  зять  Оронт  встретил Клеарха  у  ворот,  всячески чествовал и
показывал город. А город Экбатаны вот какой. Вокруг холма семь стен:  первые
-- белые, вторые -- черные, третьи  --  оранжевые, четвертые -- синие, пятые
-- сандараковые, шестые -- посеребренные, а седьмые -- позолоченные. Рынка в
городе раньше не было, Дарий, однако, повелел устроить  рынок. Клеарх прошел
через семь стен и увидел дворец в середине города, и увидел, что дворец этот
впятеро больше, чем акрополь Гераклеи, черепица у  дворца серебряная, столбы
кипарисовые, а золотые балки округлые, как солнце.
     Оронт показал Клеарху город и повел его на пир.
     Когда  уже заиграли  флейтистки и стали  разносить вина, арамей  Масхей
подошел  к хозяину  и подал ему  какое-то письмо. Тот  внимательно прочитал,
побледнел и сказал Масхею несколько слов на ухо. Многие это заметили. Спустя
некоторое время  виночерпий поднес  Клеарху  с  поклоном кубок.  Тот взял и,
запрокинув голову, стал пить. И в тот миг,  когда он запрокинул голову, двое
человек подхватили его под руки. Кубок выпал из рук Клеарха, и тот закричал:
     -- Что это значит?
     А царский зять на глазах своих верных отвечал:
     -- Спроси, что это значит, у Биона, которого ты убил!
     Эллина выволокли из  залы,  и  Оронт  выбежал  вслед за ним, хромая,  а
спустя  несколько  минут вернулся,  бледный  и опечаленный,  и  развеселился
только к концу пира.
     А когда пир кончился и золотой меч рассвета прогнал  уже воинство тьмы,
Оронт в  ярости  стал бить  себя кулаками  по  лицу и сказал своему  дибиру,
арамею Масхею:
     --  Как  некстати явился этот  эллин! Я не  могу осквернить дня  Лучшей
Праведности убийством!
     Арамей понял, о чем думает Оронт, и ответил:
     -- Господин, ты прав! Скажи, однако, царю сегодня на пиру, что грек уже
мертв, и тогда царю ничего не останется, как простить тебя. А если он начнет
гневаться за  оскверненный  праздник,  скажи, что  ты  хотел  показать  всем
царскую справедливость и милосердие и что мнимо убитый еще жив.

x x x

     Итак,  Клеарха не убили, а только связали так  крепко, что он напоминал
кусок фарша, завернутый в виноградные листья и обвязанный нитками, и бросили
в потайную комнату. Комната была  под самой крышей,  и в ней нарочно  стояла
жара,  подобная той, которая станет в последний день мира от реки, в которую
обратится  железная  гора  Демавенд.  По  персидским  поверьям, река эта для
праведных покажется  парным молоком,  а нечестивые ощутят, что они  идут  во
плоти через расплавленный металл. К вечеру в комнату вошел Оронт.
     Клеарха облепили мухи, он изнывал от жары, а перс жары не чувствовал.
     -- Негодяй, -- сказал Клеарх, -- ты хочешь украсть мою славу!
     Оронт сел на трехногий табурет и засмеялся.
     -- Да, -- сказал он, -- слава такая вещь, что ради нее подобает идти на
все.  Что  вы,  греки, однако,  понимаете в славе? Вы -- народ  наемников  и
торговцев.  Вы называете себя единым народом, чтобы один греческий купец мог
доверять другому, но на родине вы только и делаете, что грызетесь меж собой.
Вы называете все другие народы варварами, потому что это единственный способ
сохранить племенное единство, рассеявшись  по  миру, а от  сохранности этого
единства зависит барыш греческих купцов. Самые глупые из вас, рассеявшись по
миру, грезят  о мировом господстве. Самые умные  догадались, что речь должна
идти  не  о  физическом  господстве,  а о  господстве  денег и  культуры. Вы
придумали  поэтому  свою  философию и  свое искусство как  самый  изощренный
способ порабощения чужих культур. Ваши наемники нагружают свою память лишним
стихом, как лишним кинжалом, даже этот Бион.  И  вы не хотите понимать чужой
культуры, потому что иначе вам придется понять, сколько чужого вы присвоили.
Вы считаете рабами всех  вокруг, потому что не  знаете иного способа назвать
себя свободными!
     Оронт перевел дух и засмеялся.
     -- Я видел  лишь один народ, подобный вам, но, по счастью, он совсем не
умеет торговать.
     Оронт перевел дух, выпил воды из  глиняной чашки, а остаток выплеснул в
лицо Клеарху.
     -- И действительно, -- сказал он, -- я никогда не позволяю, чтобы честь
победы над восставшим персом доставалась греческому наемнику!
     И вышел.

x x x

     Население  персидского  царства  делится  на  анарьев,  которые  платят
подати, и арьев, которые от податей свободны и только делают царю подарки.
     И в один день  Нового года царь угощает родных, в другой  -- знатнейших
людей, из тех, которые не платят податей, а только подносят дары, а в третий
-- угощает народ.
     И  вот во второй день Нового  года  царь  принимал  знатнейших персов и
сразу же спросил:
     -- А где этот грек Клеарх, которого я хотел видеть?
     Зять царя, Оронт, бросился ему в ноги и закричал:
     -- О царь! Прикажи меня казнить! Я узнал вчера, что этот наемник Клеарх
сам подбивал своих товарищей на восстание и собирался под Левкофрием перейти
на их  сторону. Но,  увидев твою  силу,  изменил изменникам и  убил их, чтоб
мертвые молчали, и, узнав  вчера  об  этом, я  не сдержал гнева  и  запятнал
праздник убийством.
     И протянул царю старое  письмо Биона. Царь прочел письмо  и тихо сказал
Митрадату:
     --  Зять  мой позавидовал  чужой  славе.  Что  же мне,  однако,  теперь
остается, кроме как простить его?
     А Митрадат побледнел страшно и подумал: "Оронт и отец мой договорились.
И если царь простит Оронта, то окажется, что восставших победил мой отец".
     И он ответил царю:
     -- Я  знаю доподлинно,  что этот человек,  Клеарх, еще жив. И зять твой
думает,  что ты  не  потерпишь  такого  убийства  и  этим будет явлена  твоя
справедливость. И тогда он отпустит мнимоубитого и наградит его.
     Царь улыбнулся и спросил:
     -- Это правда?
     Тут Оронт, видя, как обернулось дело, сказал:
     -- Именно так все и было задумано.
     Царь обрадовался, послал Клеарху богатые  одежды и велел ему явиться во
дворец.  И когда тот прибыл, указал ему на ложе рядом  с Оронтом и велел  им
пить  за то,  чтобы  все, что свершится в этот  день  и  в последующие, было
только хорошим.
     А потом он поднялся и сказал:
     -- Горько мне видеть, что раздоры меж моих подданных дошли уже до того,
что отец просит казни сына, а сын бежит от гнева отца.
     Он вышел в соседнюю дверь, вывел оттуда за руку Ариобарзана и сказал:
     -- Прошу вас, помиритесь друг с другом.
     -- Ни о чем другом я не молю богов! -- отвечали оба и расцеловались.
     А  потом  царь  вывел  своих сыновей,  старшего,  Дария,  наследника, и
младшего, Оха,, любимца своей бабки Парисатиды, и сказал:
     -- И еще горше  видеть, что раздор проник даже в царский  род и брат не
доверяет  брату,  а бабка -- внуку  и что одни  держат сторону одного  моего
сына, а другие -- сторону Оха. Помиритесь же!
     И царевичи заплакали и поцеловались;  вслед за ними  стали целоваться и
дарить друг  друга  люди  из шести родов и другие знатнейшие люди. И  многие
потом  утверждали, что от  такого  справедливого решения царя в этот  миг  в
царском саду вырос золотой платан с серебряными листьями.
     И это был Новый год не хуже, чем тот, когда царь Дарий убил лже-Бардию,
друга лжи  и врага правды, колдуна, столь похожего на настоящего Бардию, что
даже мать его и жены не заметили подмены.

x x x

     Надобно  сказать,  что подобно тому, как  в греческих городах  боролись
сторонники правления лучших  людей и сторонники демократии, так и  при дворе
царя   постоянно  боролись  сторонники   вдовствующей  царицы  Парисатиды  и
сторонники царевича Дария. И так же, например,  как в Афинах род Алкмеонидов
всегда поддерживал демократию, а род Филаидов склонялся к  правлению лучших,
так же и у персов род принадлежал какой-то одной партии целиком.
     Из этого можно заключить, что главное в подобной борьбе -- сам принцип,
заставляющий  людей враждовать друг с  другом  и  движущий весь  наш  мир, и
думается  мне,  что  справедливо  полагал  Эмпедокл:  над  миром  поочередно
властвуют Гармония и  Ненависть, но  жизнь возможна лишь в переходные эпохи,
когда эти силы смешиваются и противоборствуют друг другу.
     Но, как все текучее, чтобы существовать, должно быть заключено в форму,
так же и партии Дария и  Парисатиды  имели  определенную  уловку для вражды,
подобную форме сосуда.
     В окружении Парисатиды было  много людей из Малой Азии.  Они  говорили,
что  царь есть  воплощение  закона  и царство  -- это не только когда платят
подати, но и когда подчиняются законам, общим для всех.
     Противники  возражали, что царь есть воплощение  справедливости и что в
прошлом, когда соблюдали справедливость, и законы были ни к чему.
     Также приверженцы Парисатиды склонялись к мысли, что  Ахура-Мадза  есть
единый бог; что бога этого следует почитать благой  мыслью, благим  словом и
благим делом  и священными  огнями на открытых местах, а  храмы  строить  не
подобает, ибо вряд ли бог, которому мала  вся вселенная,  может уместиться в
каменном строении.  Они пользовались благосклонностью магов,  которые, таким
образом, оказывались как  бы единственными вместилищами  бога. Под  влиянием
этой партии  Ксеркс в свое время запретил культ Митры, Анахиты, Веретрагны и
некоторых других  дэвов и разрушил их храмы. Он  также разрушил  вавилонский
храм  Мардука, а  у эллинов  -- дидимское  святилище  и  афинский  акрополь,
полагая,  что  дэвы, которым  поклоняются  эти  народы,  и  толкнули  их  на
восстание.
     Эти люди, приверженцы Заратуштры, в то время считали, что их вера может
быть всемирной. И хотя они говорили, что эту веру исповедовали еще Кейаниды,
однако же  охотно ссылались  на некоторые рассуждения анарьев,  вавилонян  и
египтян, а в последнее время -- и греков.
     Что  же  до  сторонников  Дария,   то  они  не   доверяли   анарьям   и
придерживались  старинных верований; и под  их влиянием Артхакшатра  недавно
построил в Экбатанах храм Анахиты. Эта  партия не уставала намекать, что маг
Гаумата,   принявший  обличье   убитого   Бардии,   тоже   разрушал   храмы,
придерживаясь учения Заратуштры.
     Главная разница  между персами и  треками была  та,  что  у греков люди
умеренные  обвинялись  в  уклонении  от  гражданского  долга  и  становились
жертвами обеих партий; в Персии же  было множество  вельмож, полагавших, что
низкопоклонство  и чести вредит, и жизни не  прибавляет. Люди эти являлись к
царю лишь на военные смотры.
     Царь помнил  их поименно и  очень на  них обижался; память у  царя была
великолепная, и если  он  что-то о человеке запоминал, а ему потом  начинали
говорить о человеке другое, он тоже обижался, что  говорящий злоумышляет над
прекрасной памятью царя.
     Кроме того, у греков политические противники сходились на площади перед
народом  и от этого бранились, а в Персии  им  приходилось  сидеть на  одном
пиру,  и  от  этого они  всегда  были  вежливы.  Так-то  Парисатида  и  жена
Артхакшатры  Статира всегда целовались друг с другом и ели из одних и тех же
тарелок. Однажды, однако, Парисатида взяла нож, смазала  одну сторону лезвия
ядом  и  разрезала  этим ножом птичку по прозванию  ринтак, половинку  съела
сама, а половинку дала Статире. От этой птички Статира умерла. Теперь вместо
Статиры   был  ее   старший  сын  Дарий.  Царь  казнил  многих  прислужников
Парисатиды, а ее саму отослал в Вавилон, но ненадолго.
     Сейчас Парисатида была очень сильна,  как Атосса при Дарий  и Аместрида
при Артаксерксе; и хотя Кир был убит на поле боя, однако же всех  убийц Кира
царица извела самыми нехорошими казнями.
     Некоторые  уверяют, что человек есть мера всех вещей: существующих, что
они существуют,  и несуществующих,  что  они  не  существуют. Думается  мне,
однако, что зачастую не человек, а партия -- мера всех вещей. И что касается
примирения  Митрадата   и  Ариобарзана,  то  сторонники  Парисатиды  повсюду
говорили  о  том,  что вера в  Ахура-Мазду  двигала Митрадатом, а сторонники
Дария злословили: "Подпиши он смертный приговор отцу, царь сделал бы из него
палача, а  через месяц казнил бы как отцеубийцу". Что ж? Бывает, одна вещь и
существует и не  существует  в одно  и то же  время;  и достоверно  известно
только одно -- после царского  пира Митрадат  всю ночь проплакал перед отцом
на коленях, так как отец и сын, в сущности, очень любили друг друга.

x x x

     В Персии нет единой столицы, как нет единого языка, а царь, как солнце,
ходящее по небу, пребывает то в  Сузах,  то в Экбатанах, то  в Пасаргадах; и
летом царь отправился в Пасаргады.
     В  это время и  Клеарх, и Митрадат были  у него в  необычайной милости.
Клеарх изучил науку магов, одевался по-персидски и  всегда  носил белый пояс
последователей Заратуштры,  который оберегает от зла.  В этот пояс  он зашил
некоторое  количество  золота  и  драгоценных  камней  на  случай  внезапной
перемены  судьбы.  По  этой ли причине  или  так,  но  он сильно тосковал по
Гераклее.
     Как-то царица, Клеарх и Митрадат играли в кости;  в Персии простые люди
играют в кости на  деньги, а  цари, памятуя о  тех  временах, когда персы не
знали рынков, часто играют сразу на людей или на другое царское имущество; и
царице случалось выиграть у царя ненавистного ей раба или евнуха. Парисатида
кинула кость и спросила.
     Ц а р и ц а. Как ты думаешь, почему царь тебя приблизил?
     А в покоях царицы полагалось говорить откровенно.
     К л е а р х. Потому что моя смерть не вызовет восстания.
     Ц а р и ц а. Что же ты полагаешь наилучшим для себя и для царя?
     К л е а р х. Я бы хотел вернуться в Гераклею.
     Ц а р и ц а. Ты хочешь быть тираном?
     К л е а р х.  Это глупое греческое слово. Как одного и того же человека
друг назовет щедрым, а враг -- мотом, друг -- бережливым, а враг -- скупцом,
так одного и того же  друг назовет царем, а враг -- тираном.  К лицу ли  это
тебе, царица?
     Ц  а р и ц а. А что ты ответишь царю, когда он спросит  тебя, хочешь ли
ты в Гераклею?
     К л е а р х.  Я отвечу: "Не прогоняй меня! Лучше служить тебе, чем пяти
тысячам башмачников!"
     Ц а р и ц а. И что, по-твоему, он сделает?
     К л е а р х. Он позволит взять мне вдвое больше войска.

x x x

     Осенью в  Пасаргады  пришло известие об измене Эвагора  (а война с  ним
стоила полгоры тысячи талантов). А затем -- о страшном неурожае в Вавилонии.
     Два дня царь никого не принимал, а на третий пропал.
     Царица прождала еще два дня, а потом взяла Клеарха и  Митрадата и пошла
за  город. Пришли в сад, подобный разноцветному ковру, с цветами, с ветвями,
гибкими, как пальцы Анахиты, и озерами, синими, как глаза Анахиты, с почвой,
благоухающей, как камфара и мускус.
     Посреди сада на  шести плитах --  каменная комната без. окон,  подобная
вавилонской  башенке;  над  дверью  каменное  солнце,  подобное  египетскому
скарабею;  а  над  солнцем  каменная  крыша,  подобная   крыше  над  хижиной
дехканина; в саду этом похоронили Кира, а в доме этом жил его Фарна. У входа
укутанный  жрец схватил Клеарха за рукав (он принял его за  перса) и в ужасе
зашептал, что Фарна покойника и вчера  ел овцу, и позавчера ел овцу, а живой
царь и  вчера  ничего не  ел,  и позавчера ничего не ел,  а  ведь  живому-то
нужнее.
     Вошли;  Клеарх видит:  золотой  гроб и  золотое ложе,  на золотом  ложе
пурпурные  шкуры, рядом с ложем стол с  чашами,  а на каменной плите у  ложа
лежит царь ничком и плачет.
     Стали поднимать; Артхакшатра положил голову матери на колени и сказал:
     --  Ахура-Мазда  дал  мне  царство: от скифов,  которые за  Согдом,  до
Эфиопии, от Индии до Лидии.  Он  велел  мне  смотреть, чтобы люди не убивали
друг друга и чтобы сильный  не вредил слабому и слабый не грабил сильного; а
я  запятнал  свою власть преступлениями, потерял  Египет  и Кипр.  Засуха  в
Заречье  --  это  мне  за  смерть  Тирибаза. Но  зачем  боги  губят  за  мои
преступления не меня, а мой народ?!
     Царица  стала его  утешать и просить съесть  что-нибудь или  выпить, но
Артхак-шатра только покачал головой и повторил:
     --  Это моя  вина перед богами!  Если  бы я  не  послал Оронта  вредить
Тирибазу, то Эвагор был бы мне верен и Тирибаз был бы жив.
     Клеарх пытался поднять царя; тот был  слаб, ухватился  за руки  грека и
сказал:
     -- Кир  и Дарий были великими  царями, я  же слушаю клеветников, убиваю
друзей  и  не могу помочь голодающим.  Правильно ты упрекал  меня за  смерть
Тирибаза. Скажи мне, Клеарх, ведь нет мне оправдания!
     Клеарху  было  так  страшно, как  никогда в жизни: он-то  думал, что  у
царства  персов нет середины, а  теперь стоял в самой середине царства, где,
наверное,  не бывал ни один  грек, и  за  руки  его цеплялся не совсем живой
человек, а в углу, верно, слушал не совсем покойник.
     --  Позволь   возразить  тебе,  о  царь,  --  сказал  Клеарх.  --   Кир
действительно стал великим царем, потому что умел примирить народ и знать. А
как их  примирить? Простой  народ  хочет  земли, и знать хочет  земли.  Если
завоеваний  нет,  то  они хотят  земель друг друга,  если же царь ведет их в
чужую  землю, то они действуют заодно. Тогда наивысшее единство царства -- в
завоеваниях, и оно растет, как молодая пальма. Так было при Кире.
     Но все на свете имеет свою меру: вот  пальма выросла, зацвела, завязала
плоды --  и  из  опавших  с нее косточек  вырастают новые  пальмы,  деревца,
готовые расправиться с  материнским.  И  тогда,  если нет войны,  начинакяся
мятежи. Если же война есть, то командиры стараются завоевать земли для себя,
так что и победа их опасна, и поражение не выгодно. И тогда правильная  мера
-- в том, чтоб послать двух командиров, надзирающих друг  за  другом, ибо, с
одной стороны, силы их тратятся на завоевания, а не на бунты, а  с другой --
от  этих  завоеваний  нет вреда. И  не так ли  полагал  сам  Дарий,  посылая
Мегабата  и  Аристагора  вместе на  Наксос,  и  Ксеркс,  посылая  Мардония и
Артабаза в Элладу?
     Так-то  говоря,  Клеарх и  Митрадат  взяли  царя  под руки и вывели  из
комнаты  без окон  и с золотым ложем и  повели  по  саду,  прекрасному,  как
драгоценный ковер.
     У царя был  евнух по имени Расак, человек справедливый  и  честный; это
ему  царь отдал Тирибаза для  казни. Услышав о том,  куда  отправился  царь,
Расак испугался и побежал вслед, с ним-то и столкнулись в саду царь и юноши.
Артхакшатра обернулся к Клеарху и сказал:
     --  Да,  теперь  я вижу,  я и  в самом деле поступил  правильно, послав
Оронта;  но  вот что  было  вдвойне  преступлением --  казнь  Тирибаза!  Тут
Артхакшатра повернулся к евнуху и сказал:
     -- Как мог ты  исполнить этот  безумный  приказ?! Или ты  думаешь,  что
жизнь человека так же легко вернуть, как отнять?
     Евнух упал на колени и сказал:
     -- О царь! Как я мог ослушаться твоего приказа!
     -- Мало  ли что  можно приказать  в минуту раздражения? Что  ты должен:
заботиться о моей чести или убивать вернейших моих слуг?!
     Тут Расак повалился на землю и  заплакал. Дело в том, что, понимая, что
Тирибаз ни в чем не виноват,  и предвидя раскаяние царя, он укрыл Тирибаза в
одном  из  своих поместий у  горы Эльвенд,  а  присланным  показал какого-то
другого  мертвеца, которого уже исклевали вороны.  Итак, Расак повалился  на
пол и, плача, повторил:
     -- Великий царь! Я не мог ослушаться тебя.
     -- Вижу я, -- возразил царь,  -- что и ты, и Оронт, и Мегабиз -- все вы
задумали извести моих лучших слуг, а затем и меня!
     -- О царь,  -- возразил Расак, --  не ты  ли  сам видел сон, угрожающий
бедой царству, и не ты ли одобрил старое поверие?
     А  у персов есть поверие, что беду  от царя можно  отвести, пожертвовав
его слугами.
     -- Я  доверил тебе Тирибаза,  --  возразил царь, -- полагая, что  ты не
способен  на  несправедливость! Знаешь  ли ты, что  кадусии, узнав о  смерти
Т