Рим был долгое  время избавлен от подобной пагубы;  так что в Элладе  и
тираны, и цари приходили к власти, соблазняя  народ и наемников соучастием в
конфискациях и расправах,  а  сенаторы и  Спурия Кассия,  и Спурия Меллия, и
Марка  Манлия, и обоих Гракхов казнили по обвинению в стремлении к  тирании.
Но со времен  Максимина,  который правил  совершенно по  образцу Спартака  и
окружил себя  самыми подлыми людьми,  властители целых  полвека были преданы
этой  пагубе,   так   что,  казалось,  республика  погибла  подобно  царству
Македонца.
     И вдруг за несколько лет: законы соблюдаются, города процветают, персы,
хотя  и  не  разбиты наголову, уже  не  считают себя хозяевами  мира;  нравы
исправляются; и даже мир вновь  обрел равновесие,  и отчасти,  думается мне,
оттого, что  резиденция  доминуса  из Рима перенесена в Никомедию, на землю,
которую всегда  оспаривали между собой Азия и Европа. Тут я, правда, горд за
родной  город: ведь от Никомедии  до Гераклеи два  дня пути посуху  и три --
морем.
     Так-то оказывается, что та же страсть, что рушит  государства, их же  и
создает, если только  найдется человек достаточно великий, подобный Ардаширу
или Диоклетиану;  ведь всякая вещь в мире претерпевает и превращается в свою
противоположность, исключая разве губительную алчность.
     Вот об  этом-то и  хотел  я написать книгу;  однако не историю, потакая
нынешним  вкусам.  Ведь  историку  полагается приносить  пользу правдивостью
повествования; для писателя же главное  -- ввести в  заблуждение посредством
правдоподобного,  хотя бы и вымышленного изложения. Вот  я  и пишу милетскую
басню и охотно пересаживаю  в свой цветник  --  об этом считаю  своим долгом
предупредить обязательно -- и  высказанные  греками драгоценные  суждения, и
рассказанные персами забавные случаи.
     Так  что  потерпите  немного: будут вам  и  разбойники,  и  колдуны,  и
похищения, и  воскресения из  мертвых, и неожиданные  встречи, и  хитроумные
каверзы,  и коварные евнухи, и  непостоянные цари, а наипаче -- наставления,
смею надеяться,  мудрые и полезные,  взятые из  собственного опыта  человека
преуспевшего, --  о том, как  угождать царям  и толпе  и на людей  оказывать
влияние.
     Ведь ни одна, пожалуй, страсть так сильно не владела  окружавшими  меня
людьми, то возвышая их, то ввергая в несчастья, как плеонексия: видел я ее и
у римлян, и у эллинов, и у сирийцев, и у галатов, в Ктесифоне и в Никомедии;
и неудивительно -- ибо природа  человека неизменна,  подобно водам  реки,  а
города, люди  и страны  похожи  на  расписные бадейки  оросительного колеса,
которые черпают воду и опорожняются вновь.

     Книга 1
     О двусмысленных  пророчествах, ложных доносах и подмененных письмах,  о
святотатстве  в храме Эвия, бое в верховьях  Сангария, о коварстве персов  и
свободолюбии греков -- словом, о той повседневности,Книга 1
     О двусмысленных пророчествах,  ложных доносах и подмененных письмах,  о
святотатстве в храме  Эвия, бое в верховьях  Сангария, о коварстве  персов и
свободолюбии греков -- словом, о той повседневности, с которой лишь  и могут
начаться истинные приключения

     которой лишь и могут начаться истинные приключения

     Архелай, отец Клеарха и один из лучших людей города, навещал  свое поле
рядом  с пещерой Эвия, и в роще на обратном пути ему попался кабан со шкурой
цвета запекшейся  крови.  Кабан брел  по воздуху, не касаясь земли: этот вид
дурных духов водится в  наших  местах, по пространству принадлежащих Азии, а
по устройству -- Европе.
     Архелай пришел в ужас и заболел.
     Когда  надежды на  излечение  почти иссякли,  старик, очистившись,  сам
отправился  в  храм с  жертвой  Эвию. Выехали в  рыночные часы, а  на  место
приехали уже в сумерки. Архелая сопровождали двое  старых друзей, раб Гета и
стройный, красивый юноша, наряженный по афинской моде в короткий спартанский
плащ. То  был некто Стилокл,  сын Архелаева гостеприимца  в  Афинах  и  друг
Клеарха. Со Стилоклом был эфиоп -- варвар и раб, -- впрочем,  эти понятия по
природе  своей  тождественны.  Архелай  расспрашивал  афинянина,   куда  тот
направляется и с какой целью, и тот ответил:
     -- Я  собираюсь повидать некоторые счастливые  народы,  которые подобно
скифам и агафирсам живут, имея общими детей  и имущество согласно Платону, и
насладиться  зрелищем народа, который всегда пребывает  в спокойствии, видя,
что самые могущественные люди не богаче его.
     Архелай, человек простой и благонамеренный, подивился ответу, ибо ему в
молодости случалось воевать со скифами и грабить их, и он не знал, что скифы
в последнее время стали жить согласно Платону.
     Он стал расспрашивать Стилокла о сыне своем, Клеархе, и тот отвечал:
     -- По моему мнению, сын твой -- один из замечательнейших людей Эллады и
один из лучших учеников Платона.
     Архелай заметно  нахмурился.  По правде говоря,  он  слюбился с матерью
Клеарха  на весенних Дионисиях, через три месяца взял ее  за  себя, а  через
шесть  --  родился мальчик.  Но  два года назад женщина  умерла,  и  Архелай
выискал себе другую жену, Клелию.  Эта жена родила ему второго сына, Сатира,
и всячески  изводила  старика просьбами, чтобы  он не признавал  Клеарха  ни
своим  сыном, ни Дионисовым. Она-то и спровадила юношу  в  Афины. Делала она
это не из природной злобы, а просто потому, что тогда в Гераклее еще было не
в  обычае  завещать  имущество кому  угодно, но  все,  кроме  малого надела,
получал старший сын.

     Капище  Эвия довольно обширно  и вмещает десяток пирующих.  Работники с
барашком  пришли вперед,  совершили  возлияния, расположили  на  жертвеннике
дары. Старик собирался принести  в жертву  двух  барашков, но,  поразмыслив,
решил удовольствоваться одним: все-таки меньшая проруха хозяйству.
     Спутники ушли ночевать в домик арендатора,  клянясь,  что ни  за что не
останутся в  пещере,  а  старика  уложили  на  приготовленном  ложе. С  ним,
впрочем,  остался Стилокл. Афинянин, брезгуя чудесами,  завернулся  в  плащ,
устроился поудобней и тут же заснул.
     Ночью пещера затряслась, из глубины ее раздался грохот:
     -- Вот так подарки, вот так подарки!
     Одного барашка Эвию, стало быть, показалось мало.
     Старик закричал и в  ужасе бросился  вон.  Работники вернулись в пещеру
лишь утром. Афинянин  мирно  спал,  а части жертвы  были  сброшены с алтаря.
Афинянина растолкали  и  принялись расспрашивать. Тот отвечал,  что спал всю
ночь и ничего не видел, а что касается  разоренного барашка, то, несомненно,
в пещеру забежала ласка. "Эх,  -- подумал Архелай, -- вот действительно люди
из  Афин.  О  скифах  и гиперборейцах знают, а  то, что  у  них  под  носом,
разучились видеть".
     Работники  говорили  между  собой,  что  старик,   поскупившись  вторым
барашком,  рассердил бога  и жить  ему  теперь недолго,  ибо  богатство,  не
употребленное для раздачи богам и бедным, обыкновенно приносит несчастье.
     Настала  вторая ночь.  Афинянин опять  улегся и засопел, а старик лежал
без сна, и мысли  его метались взад и вперед. Наконец явился  Эвий; ночь они
провели в беседе, а когда запели петухи, Эвий потускнел и исчез.
     Наутро,  перенесенный в домик арендатора, старик  объявил в присутствии
друзей свою волю и заснул; вся болезнь его была от вздорных наветов женщины.
К вечеру он пробудился, совершенно успокоенный.  Работники были еще в полях.
Он встал, осмотрел  у дома  грядки  с репой  и  пряными  травами, инвентарь.
Заглянул в  колодец во дворе, заметил, что  веревка  при  ведре  подгнила, и
положил выбранить  арендатора,  когда тот вернется,  потому что  в злой  час
веревка непременно оборвется и ведро утонет.
     Потом  пошел  он  проведать  бычков  и  по пути заметил  молодого гостя
своего,  Стилокла,  который  сидел под  большим  платаном, беседуя со  своим
черным рабом, что  удивило Архелая, ибо он считал этого раба немым.  Он стал
слушать и слушал довольно долго. А потом вышел к собеседникам и сказал:
     --  Ага!  Вижу  я,  какой  премудрости  учат  нынче  в  Афинах: учинять
святотатство и при жизни изображать из себя бога!
     С  этими  словами  старик  подхватил  изрядную  жердь   и  бросился  на
оторопевших юношей, ибо по речам и повадкам эфиопа признал в нем своего сына
и понял, что за шутку сыграли с честным человеком ученики Платона.
     -- Напротив, отец, -- дерзко возразил крашеный раб, -- я-то чту Эвия, и
оракул  сулил  мне удачу  в этом святилище; ты же  вряд  ли почитаешь богов,
скупясь на  жертву,  и если  Эвий слышит  нас, он не  попустит,  чтобы слова
оракула пошли прахом!
     От  этаких  речей  старик  в  изумлении попятился, поднял жердь, и -- о
чудо! -- вместо сына на него щерился кабан со шкурой цвета запекшейся крови.
     Архелай с криком пустился прочь, но, пробежав десяток  шагов, всплеснул
руками и повалился глазами вниз. Афинянин бросился к нему; старик лежал, как
кучка мякины.
     -- Что это с ним? -- вскричал афинянин с тоской.
     -- Разве ты не видел? -- спросил Клеарх.
     -- Что?
     -- Как только я сказал, что боги не попустят, чтобы слова оракула пошли
прахом, за плечом его вырос Эвий с  полым лицом и вытряхнул  из своего плаща
целую свору кабанов.  Право, я  никогда не верил, что  такие вещи бывают,  а
теперь вот убедился собственными глазами.
     Клеарх говорил совершенно серьезно, пристально глядя на друга.  Стилокл
стоял белый, как камфара, и волосы его взмокли от пота. Мысли его кружились,
как вспугнутые дрозды. Он не  знал, что и думать: помнится, никакого бога он
не  видел,  но кто  он такой, чтоб  видеть  богов?  Ведь  Клеарх  видит  мир
настолько лучше его!
     -- Беги в поле! Позовешь работников и  расскажешь все, как было: как ты
сидел под деревом и как мимо тебя пробежал Архелай с вот этою жердью в руке,
а за ним гнался  по воздуху кабан, а тебе казалось,  что ты заснул  и видишь
сон.

x x x

     Стилокл покинул Гераклею с первым кораблем, как бы торопясь вернуться в
Афины. Находясь всецело под влиянием Клеарха, он не только рассказывал  все,
что  тот велел, но и вполне верил собственному  рассказу. Отчего-то, однако,
был бледен и задумчив.
     В  третью  ночь плавания  разыгралась  буря;  афинянин  стал плакать  и
жаловаться  Клеарху,  что  задуманная ими  шутка  обернулась преступлением и
нарушением закона и стала причиной бури. Клеарх засмеялся и спросил:
     -- Друг мой! Не ты ли сам рассуждал  на наших пирах, что законы подобны
узам.  наложенным на общество,  временно лишенное  верховного разума? И если
явится идеальный властитель, то связывать его законами --  это все равно что
связывать здорового  человека  веревками:  и разум от этого слабеет,  и тело
гибнет?
     Стилокл  молчал. Лил косой дождь, и молнии раскалывали облака, а волны,
подобные горам, то поднимали  корабль к небу, то опускали на самое дно; и по
одному этому некоторые суждения Стилокла  на пирах представлялись  теперь не
очень верными, словно истина зависит от времени и места ее высказывания.
     -- Друг мой! -- сказал наконец  афинянин. -- Я знаю, что по возвращении
в  Гераклею ты будешь  играть роль выдающуюся, роль защитника или погубителя
отечества.  Честолюбие  твое  безгранично, но все-таки честолюбие --  порок,
более близкий добродетели, нежели алчность или  жадность.  Поклянись же мне,
что в Гераклее ты устроишь государство наилучшее, в соответствии со всеобщей
истиной, а не с частными удовольствиями.
     Клеарх улыбнулся в темноте и ответил:
     --  Клянусь,   Стилокл,  что  я   устрою   государство  наилучшее   при
существующих обстоятельствах.

x x x

     Подобно  тому,  как колесничему, добивающемуся  победы на играх бешеной
скачкой,  надлежит  тщательно  и  самолично  проверить  сбрую  и  снаряжение
колесницы,  -- подобно  тому и рассказчику, прежде чем погрузиться  в пучину
событий, необходимо заняться описанием.
     Поэтому  -- да  не  усмотрят  в  последующих  строках  лишь  стремление
расхвалить родной город, словно сводне смазливую девицу, -- говорю вам,  что
без этого рассказ невозможен.
     Город Гераклея  расположен  между  Вифинией и  Фригией, на Ахерусийском
полуострове, в устье реки Ахерон, и трехрядный корабль доплывает от Византии
до  Гераклеи за один долгий  день. Места  тут благодатнейшие: мирты,  орехи,
померанцы плодоносят необыкновенно, горы и море  исполнены  дивной  красоты,
земля тучна,  а в  горах  с широко  разбежавшимися,  пологими склонами  есть
серебро и железо.
     Город был основан выходцами из  Мегар, однако  задолго до этого Геракл,
отправившись за поясом  Ипполиты,  победил  царя  бебриков  Мигдона и  отдал
здешние земли Лику, царю мариандинов.
     Мегарцы,  выводя  колонию,  потребовали  эти  земли  обратно,  фригийцы
ответили  отказом;  Лисимен,  предок  Клеарха,  Пандионид   повторил  подвиг
Геракла,  разбил мариандинов  и  обратил  их  в наказание за неблагодарность
навеки в рабов наподобие илотов и пенестов.
     (Впрочем, Неоклиды, которые переселились в Гераклею позднее и возводили
свой род к  Полидевку, говорили, что царь бебриков  звался  не  Мигдоном,  а
Амиком и убил его Полидевк, а не Геракл.)
     Пандиониды  --  старейший  род  Гераклеи,  приплыли из  Мегар  по  пути
аргонавтов,  мимо Симплегад, а  не  мимо Халкидики.  Это  путь,  по которому
никогда не проплыть торговцам с товарами, по нему плавают лишь воины и дары.
     В это время в Гераклее был как бы золотой век:  каждый обрабатывал свой
участок, довольствуясь необходимым, простой народ питал уважение к  знати, а
знатные  люди  были чужды  алчности и полагали, что достойней раздать золото
друзьям,  приобретая  их  защиту  и поддержку,  нежели  дрожать  над  ним  и
закапывать  его в  землю;  железные  рудники в  горах,  земля  и мариандины,
бессильные   владеть   собой  из-за   отсутствия   разума,   были   в  общей
собственности.
     В Мегарах же чернь  стала  требовать передела земли  и прощения долгов:
знакомая пагуба, словно созданная для того, чтобы разъедать изнутри лучшие и
процветающие государства. Чернь бродила по домам, требуя подаяния и, если не
находила его достаточным, расправлялась с обитателями:  однажды  народ  снес
знатных младенцев со  всего города на  ток и пустил туда быков. А потом, как
это  часто бывает везде,  где зависть  делает  невыносимым блеск  богатых, к
власти пришел тиран Феаген, и множество людей бежали из Мегар в Гераклею.
     Как раз  в  то время, когда  Кир  овладел Мидией, ойкист  Гнесиох опять
вывел  в Гераклею  колонию, но, как  я  уже сказал, "сто  семейств" были там
раньше.  Начались войны с фригийцами. Из  полученной земли каждому колонисту
выделили навечно  по шесть плефров  и участок для застройки в городе. Помимо
народного  собрания,  в котором принимали участие  все  способные  к военной
службе  и  владеющие  землей, был учрежден  совет  трехсот,  он  же  избирал
десятерых эсимнетов из лучших граждан.
     Никто  не  смел  облагать  налогом свободного  гражданина  или  платить
должностному  лицу, словно поденщику,  и  должности  сами собой принадлежали
лучшим.
     Знать соревновалась не в подачках народу, а в сооружении храмов. Подати
взимали с фригийцев, пошлины -- с торговцев. Сумма пошлин все росла, а после
неудачи   ионийского  восстания   в  дорийскую   Гераклею  хлынули   ионяне,
испорченные  тиранами,  персами и  торговлей. Так-то получилось,  что лучшие
люди бежали от горшечников и  колбасников в Понт, а на самом деле  проложили
горшечникам дорогу, -- вскоре  одни стали тайком продавать  землю,  а другие
обирать своих граждан.
     Тогда город  вывел  несколько колоний с тем, чтобы удалить безземельных
из города и наделить их землей, ибо, бесспорно, лучший способ отвратиться от
посяганий на чужую собственность -- это иметь свою.
     Последнюю  колонию, Херсонес, вывели лет  за  тридцать  до  описываемых
событий, по предложению Клеонима, деда Клеарха.
     Клеоним был избран эсимнетом, когда афинянин Ламах разорял гераклейскую
хору, и сумел удержать Ламаха от поддержки городских болтунов, а гераклеотов
-- от необдуманной расправы с афинянами. Через год он, однако, сложил с себя
должность,  говоря,  что эсимнетия --  это, в  сущности, выборная  тирания и
нужна лишь во время войны или смуты.
     Во  время описываемых событий во главе лучших людей и  во главе  города
стоял   муж   по   имени   Архестрат,   человек   безупречной  честности   и
придерживавшийся умеренности во всем,  как в частной, так  и в  общественной
жизни. Он неоднократно говорил, что бедные имеют право на жизнь и имущество,
а  богатые имеют право не быть разоренными в результате обогащения бедняков.
Полагая  неразумным,   чтобы  людям,  расстроившим  леностью  и  небрежением
собственное достояние, было вверено достояние общественное, он препятствовал
необузданной  демократии, однако облегчил бремя долгов, а также учредил  суд
по образцу афинского. Полис выдавал за участие в нем по два обола.
     Вскоре после этого  поссорились  два молодых  человека,  знатных юноши,
Эветион и  Аристодем:  Аристодем собл.азнил любимца Эветиона, а последний  в
отместку  -- его жену.  Народ, подстрекаемый друзьями  Аристодема,  выставил
Эветиона на городской площади с колодкой на шее, и от этого произошел раскол
среди  аристократии.  Воспользовавшись им,  Архестрат вместо деления по трем
филам со знатью во главе убедил людей разделиться  на шестьдесят сотен,  так
что имущие были рассеяны  по сотням среди народа; ввел правило платить налог
не с  земли, а с  имущества  и вдвое  увеличил совет трехсот за счет недавно
разбогатевших. Последним обстоятельством  не  только знать,  но и  многие из
народа  были недовольны  и  воспротивились,  когда некто  рыбник Фаней  стал
добиваться архитеории. И действительно, когда знатный человек  за  свой счет
строит корабли или снаряжает посольства для города, тут ведь  речь идет не о
тратах золота,  а  о  том, чтоб  удача,  сопутствовавшая предкам  и  ставшая
золотом, сопутствовала кораблю.
     Авторитет Архестрата был  неоспорим,  пока  неудачная война с  тиранами
Боспора не дала желанного повода  Метону, главе  демократов,  обвинить совет
шестисот и Архестрата лично в изменен растрате общественных денег.
     Город, казалось, стоял на пороге гражданской распри, и  все чаще и чаще
раздавались требования передела земли и прощения долгов, словно Метону  было
неведомо,  что первая мера приведет к  запустению  обширных пашен, а  вторая
окончательно подорвет всякое доверие в денежных делах.

x x x

     Как то часто бывает в городах, где вражда разделяет людей как бы на два
государства -- бедных и  богатых,  -- рознь  на этом  не  останавливается, и
внутри  каждой  партии  тоже  возникают  различия.  Отец  Клеарха   зачастую
противился Архестрату, считая, что там,  где  простому народу отдают власть,
народ отбирает и имущество, и тогда, стоит привыкнуть к жизни за чужой счет,
дело легко доходит до тирании, едва лишь найдется вожак.
     Клеарх,  однако,  стал  на  сторону  Архестрата, и осмотрительность его
снискала ему любовь лучших людей, а щедрость -- любовь народа. В самом деле,
молодой Пандионид богатство  свое употреблял  не на бесполезную роскошь, но,
казалось,  заботился о пропитании  народа, раздавая  хлеб, облегчая, сколько
возможно, бремя долгов  и заступаясь за  бедняков,  и  невинный  всегда  мог
рассчитывать на его справедливость, а виновный -- на его милосердие.
     Выказывая  осмотрительность,  он полагал,  что законы  следует менять с
осторожностью, ибо слишком часто, когда начинают ломать существующие порядки
во имя блага, тут же начинают ломать их во имя зла.
     Желая  отвергнуть подозрения в нечестии, он обновил  старинное общество
оргеонов  Эвия.   Множество  имущих  и  неимущих,   а  также  неполноправных
метанастов участвовали теперь в общих  трапезах,  как  бы сплачиваясь вокруг
почитаемого героя и самого Клеарха.
     В  это  время Клеарх был неравнодушен к одному мальчик